Нынешнее время грешит массой невиданных доселе вещей и явлений. Единственное, на мой взгляд, в чем его нельзя упрекнуть, так это в стереотипах. Какие- то, наверное, бытуют и теперь, но мало кого останавливают. Лет десять назад считалось, а может, считается поныне, что журналистская работа портит писателя. Не знаю, может, оно так. Но Юрию Алексеевичу Оноприенко – мэтру орловской журналистики и большому русскому прозаику – такое творческое совмещение не повредило. Наоборот: не журналистика обедняла и шаблонировала литературу, а литература щедро подпитывала статьи, очерки и фельетоны.
10 мая этого года Ю.А. Оноприенко исполнилось бы 70 лет.
Накануне предыдущего юбилея возник вопрос: что я могла бы сказать о Юрии Алексеевиче – моем «литературном отце», который понял и поддержал мои писательские склонности. Тогда, в 2019 году, в своей статье я была краткой; мастер и сам не одобрил бы развесистого текста. Но разговор о творчестве все последующее время, оказывается, назревал, слова для него мало-помалу отыскались и прибавились к начатому пятилетней давности.
За всю журналистскую и писательскую жизнь у Оноприенко, конечно, появлялись почитатели, молодые авторы, для кого профессионализм мэтра был заветной планкой и кто хотел уметь работать так же. Но суметь – задача многогранная и не из самых реализуемых.
Начинающему автору Юрий Алексеевич оценочных приговоров сходу не выносил, хотя зачастую с первого абзаца рукописи понимал, стоит ли новичку продолжать работать в прозе. Но подчас само желание Оноприенко беседовать с начинающим автором о литературе как таковой уже означало некую оценку, надежду на то, что будущий творец художественного слова распорядится подаренным опытом к пользе своего творчества. Писательству Оноприенко никого не учил, этому ведь не научишь, но посоветоваться никому не возбранялось. Советы же мастера были просты и понятны.
Секреты работы есть у каждого писателя, но они разочаруют того, кто рассчитывает, вызнав их, легко и стремительно взлететь на высокий пьедестал русской литературы.
Прежде всего, прозаик, как и журналист, обязан быть абсолютно грамотным, утверждал Юрий Алексеевич. Это дело чести профессионала. Самому Оноприенко в знании русского языка равных отыскалось бы немного.
В работе над очерками о людях, считал мастер, следует найти образ, через который донесешь до читателя самое главное о герое. Сам он мог написать даже о знаменитом человеке так, как не сумел никто, хотя, возможно, сказано немало.
«Ищи свое слово», – говорил он, что означало: ищи неповторимые образы, стиль, точку зрения, ход мысли. Канцелярские обороты речи, слова и понятия делового стиля требовал нещадно «выпалывать» из художественных произведений.
Вот самый малый пример. Юрий Алексеевич рассказывал, как ему показалось однажды словцо «дедушко». Известное и широко употребляемое «дедушка» рождает образ старого знакомого или близкого человека. Это, конечно, по-детски добрый образ. А вот «дедушко» рисует человека, многое скопившего в себе за долгую жизнь. Этакий особенный образ, характерный, уже без смысла «родной», скорее отысканный, встреченный по счастливой случайности, по необычайности. Вот ведь: одна буква – и новая краска. В быту так не скажешь, а для литературы – добрая находка.
Живопись слова – это, наверное, слишком высокопарная оценка, но когда читаешь произведения Оноприенко, особенно краткие его вещи, то понимаешь, что даже этого выражения мало. Всякому ли удастся тремя словами создать красочный портрет человека и одновременно его судьбы: «Вырос Фимка парень одиношный и забытошный»? К тому еще и черточка личности добавляется: «… Фимкины вихры, спутанные газетными выдумками».
А вот как просто и емко мастер создает панораму родных мест: «Я вырос на востоке Белгородщины, в Алексеевском районе, в ковыльном краю с белыми оврагами и могучими балками, умещающими на своих зеленых склонах по десятку деревень кряду».
Личное отношение к писательскому мастерству Юрий Алексеевич выражал так: «Сначала мы пишем длинно и плохо, потом коротко и плохо, далее длинно и хорошо, и, наконец, коротко и хорошо».
Если поразмыслить, задача писать «коротко и хорошо» почти недостижима. Но, может, это и подстегивает писательское самолюбие.
Чтобы хорошо получилась краткая вещь, нужна могучая образность. И как тут не вспомнить оноприенковское «ищи свое слово»? Поиск особого слова и сделал образность его произведений непревзойденной.
Можно попробовать описать годичную погоду кратче и образней, чем у Юрия Алексеевича: «Были наши дни чистые. То январский снежок их подбеливал, то прозрачное июньское небо высветляло». Да, можно, но для этого придется в небывалых творческих муках придумать свой художественный ход.
Вот оноприенковская городская зима: «Просторный матовый бульвар весь в свежих сугробах-берлогах. Над каждым вьется поземка-дымок, будто и впрямь дыхание залегшего внутри зверя». А кому из нас не знакома такая картина: «Дочиста протертые морозом дни в конце февраля стали тихо разбухать, словно молодые почки. Сквозь их полуденный излом мечтательно лилась солнечная дума о весне. Сразу начинал пахнуть затоптанный до желтизны снег, и воздух на эти полуденные полчаса делался мягким и вкусным»? Еще бы, всем нам знакомы такие пейзажи, но никто не запечатлел их так, как это сделал Юрий Алексеевич.
Вот это и значит «свое слово»…
Наверное, у каждого творческого человека в течение жизни складывается внутренний образ мира – всего того, что должно мир наполнять, а чего в нем быть не может. Жизнь или подтверждает наши домыслы, или опровергает. Больше опровергает, потому что она бесконечно умнее всех нас вместе взятых. Мы можем воевать за право считать свои представления истинными или принимать жизнь как она есть, но от этого она не становится нашим союзником больше, чем другим.
Чего-то в жизни Ю.А. Оноприенко было через край, а в художественном стиле – все вымерено, выверено точнехонько, как в центральной аптеке. Писатель настолько верил в художественное слово, служа ему всем собой, до малой жилки, что кажется, будто и от мира ждал только литературы – не мог простить жизнь за то, что она не так литературна, как в его произведениях. Юрий Алексеевич не прощал миру несовершенств, а литературе верил, ведь она была его религией, целью творчества, а значит, жизни, оправданием ее и лекарством от нее же.
