— Да, мертвецы не отстают. Они откликнулись на зов, — сказал Элладан".

                       Джон Толкин. Властелин колец.

Понятие  "ретромании" приобрело известность после выхода книги британского музыкального критика и журналиста Саймона Рейнольдса  "Ретромания.  Поп-культура в плену собственного прошлого" (2011).[1] Со смесью иронии, горечи и ностальгии Рейнолдс пишет  о том, что будущее поп-культуры — это ее прошлое: воссоединение музыкальных групп, переиздания классических альбомов, римейки, мэшапы... При этом ресурсы прошлого не безграничны, и что случится, когда они исчерпаются? Не ожидает ли нас катастрофа, ведь создавать новое мы уже разучились?

Ретромания, которая стала утверждаться в России в ХХI в., имеет две характерные черты.

Во-первых, масштаб. Это не поп-музыка и не поп-культура, а вся жизнь страны, система ее ценностных ориентаций и поведение на мировой арене. Это ретро-идеология властей, ретро-психология масс, стремление повернуть вспять вектор истории, возрождение ретро-советской и ретро-империальной ментальности и традиций.

Во-вторых, выход за рамки ретро-.  Ретромания, описанная Саймоном Рейнольдсом,  обращена в глубину прошлого  лишь на несколько десятков лет, воссоздавая стили 1960-х — 1980-х. Подобное ретро имело место и в  России с середины 1990-х гг., воплощаясь в таких проектах, как "Старые песни о главном", возрождавшие позднесоветскую эстраду, или в ностальгических фильмах, таких как "Над темной водой" (Д. Месхиев). Позже, в 2000-е стал входить в моду ранее осмеянный брежневский   политический стиль "застой" с егo  установкой на "стабильность", или "стабилизец", как  ерничали в конце 2010-х. Но дальше  — все более крутой обрыв в прошлое. Рамки "ретро" уже стали узки для того обвала в архаику, который происходит в России, с особым ускорением после 2014 г.. Вспоминается неосуществленный проект поворота северных рек на юг,  чтобы заставить их орошать азиатские пустыни. Время оказалось более податливой субстанцией, чем вода, и на знамени новейшей эпохи написано "Время, назад!"

Как и в ХХ-м веке, Россия идет впереди планеты всей, совершая безудержный прыжок — однако уже не в коммунистическое будущее, а в феодальное прошлое. Стремительно захлопывается окно в Европу и возрождаются идеалы допетровской Московии. Снова в чести Иван Грозный и опричнина. Эту уже не ретро-,  а архе-, АРХЕОКРАТИЯ, контрастно-симметричная советской футурократии...  Вернулся государственный гимн советских времен — музыка А. Александрова на слова С. Михалкова. Победа над нацистской Германией в 1945 г. объявлена  главным "скрепообразующим" событием  российской истории.  Центр национального самосознания сдвигается все глубже в старину. Был учрежден (в 2005 г.)   праздник "народного единства"  в честь разгрома польского гарнизона в Москве в 1612 г. —    "день освобождения от польско-литовских захватчиков". Главным лицом Отечества, победителем широкомасштабного телевизионного конкурса “Имя Россия” признан (в 2008 г.) "святой благоверный" князь Александр Невский. Распространил ордынскую власть на Новгород, где выкалывал глаза тем, кто  противился игу. 13-ый век.  Получается, что за последующие восемь веков ни один великий ученый, писатель, композитор, мыслитель, полководец не просиял на отечественном небосклоне ярче, чем этот князь, бивший челобитную татаро-монголам.

А далее происходит еще один, радикальнейший поворот к новой политической метафизике —  к НЕКРОКРАТИИ. Причем она сразу претендует на законодательной статус, т.е. мыслится именно как система власти. Приведем  гротескный, но вместе с тем характерный пример. Выступая в Санкт-Петербурге на конференции "Вера и дела: социальная ответственность бизнеса" (2016), директор Института экономических стратегий (ИНЭС) РАН Александр Агеев заявил о необходимости законодательного обеспечения прав умерших на участие в общественной жизни страны. Это еще не технически затруднительное физическое воскрешение предков, к которому призывал Николай Федоров в своей философии общего дела, но, так сказать, электоральное, политически мотивированное  воскрешение. Размышляя о Великой Отечественной войне как о точке консолидации общества, Агеев предложил предоставить избирательное право 27 миллионам советских граждан, погибшим на войне:

"...Погибшие смогли бы влиять на текущие дела в стране, к развитию и спасению которой они имели непосредственное отношение. Например, за них могли бы голосовать их семьи, объяснил ученый. Он также заявил, что право голоса, возможно, должны получить сразу несколько предыдущих поколений, а не только те, кто погиб в войне. Причина та же: они должны иметь возможность влиять на текущие события, которые становятся продолжением их собственной жизни".[2]

Это говорит не дряхлый ветеран и не телевизионный пропагандист, а Александр Иванович Агеев— генеральный директор Института экономических стратегий Российской академии наук, директор Международного научно-исследовательского института проблем управления, заведующий кафедрой управления бизнес-проектами НИЯУ МИФИ, доктор экономических наук, профессор МГИМО...

Сколь ни эксцентрическими кажутся эти призывы предоставить умершим избирательные права, они приоткрывают мистическую основу амбиций нынешней власти. Понимают ли российские некроманы, что, привлекая в свои ряды мертвецов, они сами, по сути, пополняют их ряды?  Чаадаев, первый самобытный русский мыслитель, свои "Философические письма" подписывал "Некрополис" (имелась в виду Москва  — "город мертвых"). И вот чаадаевский сарказм, совершив полный круг в истории страны, оборачивается государственным проектом Некрократии. А мертвые души, на скупке которых рассчитывал преуспеть Чичиков, заложив их в Опекунский совет и получив в кредит по двести рублей за каждую, теперь превращаются в инструмент  извлечения политического капитала: на дополнительные голоса десятков миллионов умерших можно легко провести в депутаты всех, кого пожелает власть.

Конечно, остается вопрос, за кого и за что они будут голосовать? Погибшие в Великой Отечественной — за Сталина, в гражданской — за коммунизм и монархию, в Первой мировой — за царя...  Как бы не разразилась новая гражданская война между мертвецами, несущая им повторную гибель!

Главная фигура некрократии — служитель войны, тот, кто готов убивать и умирать. В современной России даже новорожденных  порой заворачивают в пеленки цвета хаки,  а младенцев наряжают  в военную форму, т. е. готовят им участь пушечного мяса, как будто они прямо рождаются  на тот свет. Детские коляски производятся в виде танков. Проводятся парады детских войск. Юнармейцы получают привилегии при поступлении в вузы...

Смысл этих новых обрядов ясен. Когда родители одевают своих детей в армейскую униформу, они по сути совершают ритуальное жертвоприношение. Смерть символически встречает новое поколение уже у колыбели. Кажется, Россия дожила до очередной революции, не политической, а апокалиптической, — в одной отдельно взятой стране, где мертвые берут власть над живыми. Собственно, этого можно было ожидать: целый век символом политический власти оставался труп в столице страны. Да и зомбоящик недаром трудился — расплодил миллионы зомби. Так что нынешняя ситуация чем-то напоминает революционную, и напрашивается почти знакомая формула: "Суверенная клептократия плюс танатализация всей страны".

                                            ТАНАТАЛИЗАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ

Танатализация (thanatalization,  от thanatos, греческий бог, олицетворяющий смерть) — усиление инстинкта смерти в обществе, его преобладание над инстинктом любви (эросом). Танатализация —  то, о чем писали Гоголь в "Мертвых душах", Чаадаев в "Философических письмах", Чехов в "Человеке в футляре", Платонов в "Котловане" и "Чевенгуре" (где есть образ "мертвого брата", соприсущего человеку), Шаламов в "Колымских рассказах", Юрий Мамлеев в "Шатунах".  Общее у этих произведений — представление о стране и обществе как о царстве смерти, где немногие, оставшиеся в живых, отчаянно пытаются спасти себя и ближних.

Еще в начале ХХ в. Д. С. Мережковский говорил о трех смертях, которые необходимо преодолеть России, чтобы выжить. Это сила мертвого, механического, деспотического государства; косность омертвевшей церковной иерархии, ставшей частью государства и утратившей связь с жизнью духа; и власть тьмы, народного невежества, покорности, забитости, рабства. Некрократия уже исторически правила в России, но у Мережковского все-таки прорывалась надежда на революцию духа. Кончилось все это революцией 1917 года, нетленным трупом в самом центре страны, ГУЛагом на ее необъятных просторах и попыткой превратить весь мир в концлагерь социализма.

Танатофилия советской эпохи, с ее культовым символом, мавзолеем, получает дальнейшее развитие в постсоветскую эпоху. Танатализация общества проявляется в его милитаризации, культе силы и оружия, умножении всяких запретов, росте цензуры, в страхе перед всем  живым и самостоятельным, в ненависти к свободе и стремлении все уравнять и стабилизировать.  Процветает культ войны, ее жертв и жрецов  — воинов. Милитаризируются  политика, экономика и даже религия. Церковь мобилизуется на прославление армии и воинской доблести. Чего стоит один только  Главный храм Вооруженных сил России в Подмосковье: с приделом Святого Илии Пророка как покровителя Воздушно-космических сил и Воздушно-десантых войск, и приделом Святой Варвары Великомученицы как покровительницы Ракетных войск стратегического назначения.[3]  Поп-культура раскручивает образы битв и жертв, встраивая их даже в потребительские товары. Одержимость смертью проникает в эротику и создает новый жанр: pornography превращается в warnography. Нагота оказывается прельстительней в сочетании со знаками войны.[4] Фрейд противопоставлял инстинкты Эроса и Танатоса, однако в некрократии они сливаются воедино. Мертвое постепенно берет власть над живым.

Как известно, в СССР был разработан комплекс автоматического управления массированным ядерным ударом, который назывался "Периметр", или  "Мертвая рука". Даже после поражения страны эта система способна нанести ответный удар по противнику и гарантировать его ядерное уничтожение. Этой способностью России поразить врага насмерть даже после собственной гибели сегодня похваляются политики и пропагандисты. У нынешнего режима, в отличие от советского, нет ни малейшего шанса на победу в мировой войне, если он захочет ее развязать. Нет идей, перспектив, экономических ресурсов, нет никакого будущего, кроме прошлого, причем такого отдаленного,  что ему не выжить в XXI веке. Победить он не может, но уничтожить мир — вполне. Ради чего?

В гламурно-официозном фильме Ф. Бондарчука "Сталинград" есть одна пронзительная фраза, как будто выплывшая с другого уровня глубины. Немецкий капитан в исполнении Томаса Кречмана замечает: с вами, русскими, невозможно нормально воевать, потому что  вы сражаетесь  не ради победы, а ради мести. Моральное различие в том, что воля к победе диктуется верой, надеждой, любовью, а месть — только ненавистью. Во время Великой Отечественной было ясно, за что стоит умирать, хотя и тогда ненависть к врагам все-таки преобладала над любовью к социалистическому отечеству. Что же говорить о нашем времени! Единственная цель возможной войны  — месть более свободным, предприимчивым, удачливым, тем, у кого есть история,  право, наука,  техника, прорывы в будущее.

Говорят, что мертвые хватают живых; и чем ближе они к могиле, тем сильнее хватка. "Мертвая рука" — это не только система автоматического ядерного удара,  это антиистория, это сила, которая тащит живых в царство мертвых.  Умирающая империя, уходя, готова громко хлопнуть крышкой гроба.

Михаил Эпштейн. Двуликий Хронос. Знаки времени, обращенного вспять. В кн. Социальная семиотика. Точки роста. Под научной редакцией Г.Л.Тульчинского. СПб: Скифия-принт. 2020, С. 104 - 112.

[1] Simon Reynolds. Retromania: Pop Culture's Addiction to Its Own Past. L.  Faber and Faber Ltd, 2011.

[2] https://www.newsru.com/russia/20may2016/elections.html

[3] https://hram.mil.ru/

[4] https://pobedobesie.info/foto/

https://naive-citizen.livejournal.com/132175.html