Узнавать на улицах ее стали после выхода на экраны фильма Александра Рогожкина «Особенности...
Узнавать на улицах ее стали после выхода на экраны фильма Александра Рогожкина «Особенности национальной охоты в зимний период». Потом были работы у именитых режиссеров — Говорухина, Германа, Бортко, Светозарова, но народная любовь пришла с ролью старшей медсестры Фаины Игоревны в сериале «Склифосовский». Персонаж получился настолько живым, что московские и питерские старушки, остановив ее на улице, обращаются с вопросами вроде: «Милая, вот если у меня рука не поднимается, это к какому врачу?»
— Такие встречи радуют, поскольку свидетельствуют, что в моей Фаине нет ни капли актерства. Для меня это самое главное. Даже в обыденной жизни не терплю, когда называют артисткой. Я Ирина Основина, на счету которой много самых разных характеров, воплощенных на сцене и перед камерой, — вот и все резюме.
— Неожиданное признание, особенно если учесть, каким долгим и непростым был ваш путь в актерскую профессию...
— Мудрости набираешься с годами, а в молодости, после окончания института, я обзванивала театры с вопросом: «Вам хорошие артистки нужны?» Сейчас смеюсь, вспоминая, какой наивной и самонадеянной девицей была в двадцать с хвостиком.
Впервые вышла на сцену школьницей — в театральной студии при саратовском Дворце пионеров, который сейчас носит имя Табакова. Олег Павлович был любимым учеником легендарного педагога Натальи Иосифовны Сухостав — я прекрасно помню эту величественную женщину, в старости очень похожую на Анну Ахматову.
Ведущих ролей мне почти не давали, что казалось верхом несправедливости — ведь я считала себя самой яркой и одаренной. Уверовав, что нет пророка в своем отечестве, даже не стала после восьмого класса поступать в Саратовское театральное училище. Решила: окончу школу и рвану в Москву.
В столицу заявилась с бабушкиным чемоданом из фанеры, обтянутой дерматином. С такими путешествовали герои любимых послевоенных фильмов, мне казалось, что винтажный экземпляр делает владелицу экстравагантной и таинственной. Документы подала везде, в «Щуке» дошла до третьего тура — и оказалась за бортом. Чтобы не возвращаться в Саратов, устроилась на стройку каменщицей. В бригаде меня все любили и работой особо не перегружали. Я больше танцевала, за что получила прозвище Ирина-балерина. Руководство и коллеги знали, что занимаюсь на подготовительных курсах в Школе-студии МХАТ, и закрывали глаза, если опаздывала на смену или убегала пораньше. Летом снова отправилась поступать и в Школе-студии дошла до третьего тура.
Не найдя своей фамилии в списке допущенных к следующему этапу испытаний, очень расстроилась. Стою пригорюнившись у стенда с объявлениями — вдруг рядом возникают двое мужчин средних лет азиатской наружности.
— Не прошли?
— Нет.
— А не хотите поехать в Ташкент? У нас в театрально-художественном институте на факультете актерского мастерства набирается русский курс. Если согласитесь, с этой минуты можете считать себя студенткой.
— Даже прослушиваться не надо?
— Нет. Мы вас видели на втором туре — вы нам подходите.
Так с заветным фанерным чемоданом я оказалась в Ташкенте. Замечательный город: приветливые люди, всегда тепло, овощи-фрукты на базарах стоят копейки. Меня назначили старостой курса, учиться было интересно, появилось много друзей. Неприятным воспоминанием из того времени остался визит в обком КПСС. Началось с того, что меня пригласил к себе в кабинет ректор Рахманов. Мамаджан Рахманович был очень душевным и остроумным человеком, но тут я поняла, что он чувствует себя неловко.
— Ира, тебе нужно съездить к третьему секретарю обкома.
— Зачем?
— Он лично знакомится со всеми студентами творческих вузов, которые курирует как секретарь по идеологии.
— Со всеми студентами или только со студентками? — уточнила я, уже слышав о вечеринках с участием партийных боссов.
— Съезди.
— Мамаджан Рахманович, мне только восемнадцать исполнилось, я девушка...
— Просто побеседуешь.
Пришлось ехать. Когда представилась, хозяин высокого кабинета окинул меня взглядом, задал пару дежурных вопросов: нравится ли Ташкент, хорошо ли учусь — и получив односложные ответы, попрощался. До сих пор не знаю — то ли внешне ему не понравилась, то ли партийный босс сразу почувствовал мой суровый настрой, только никаких предложений не последовало.
Спустя несколько дней подходит однокурсница: «Жалко, что так бережешь невинность, — могла бы кучу денег заработать».
На втором году жизни в Ташкенте все чаще стала задумываться о том, что пора перебираться в Москву. Близкая подруга Наталья Горская, учившаяся вокалу в местной консерватории, тоже собиралась уезжать домой, в Таллин. Наташка была очень смелой, продвинутой и по-европейски стильной — недаром выросла в Прибалтике. Мой институт располагался напротив резиденции главы Узбекистана Рашидова, и Горская по проторенной дорожке пробиралась к той части здания, где располагалась кухня. Лучшие в республике повара ходили у Наташки в приятелях, и через четверть часа она появлялась передо мной, дежурившей в сторонке, с большой тарелкой плова, лагмана, мантов. Устраивались у меня в общаге и пировали вдвоем.
Проучившись в Ташкенте полтора года, решила: все, хватит, перевожусь в Москву. Конкретно — в ГИТИС. Там во время очередного забега с документами между ректоратом и деканатом знакомлюсь с человеком, который говорит: «Если тебя здесь и возьмут, то только на первый курс. Езжай в Минск, у меня там дядя декан актерского факультета — недавно жаловался, что дипломные спектакли ставить не с кем: кого-то отчислили, кто-то перевелся. Покажешься и, уверен, сразу попадешь на третий курс. Сама подумай: зачем два года терять?»
С неизменным чемоданом отправилась в Минск, где все сложилось наилучшим образом: третий курс, стипендия, комната в общежитии и роль Надежды Монаховой в дипломном спектакле «Варвары».
Там же, в Минске, впервые всерьез задумалась над тем, что следует внести коррективы во внешность. У меня были прекрасные волосы, выразительные глаза, и только нос в образ романтической героини никак не вписывался — широкий в основании и с «уточкой» на конце, он был точной копией маминого, бабушкиного и прабабушкиного. Через несколько лет я исправлю «ошибку природы», подвергнув себя трем пластическим операциям, но об этом позже — когда дойдет черед.
С Наташей мы продолжали общаться в письмах и по телефону. Однажды она сказала, что едет в Ленинград, хочет продолжить там музыкальное образование. Договорились встретиться в Северной столице через полгода — во время моих зимних каникул.
Шесть месяцев откладывала деньги со стипендии на поездку, скопила пятьдесят рублей и впервые в жизни отправилась в Питер. Вышла на Витебском вокзале в валенках и с сильно потрепанным чемоданом — этакая Фрося Бурлакова. Отыскав будку с надписью «Горсправка», спросила у тетеньки в окошке:
— Где здесь ближайшая гостиница? — пока она раздумывала, уточнила: — Нет, наверное, лучше на Невском.
Подавшись вперед, «справочница» окинула меня взглядом с ног до головы и сказала с насмешливой улыбкой:
— Ну тогда вам, дамочка, в «Европейскую».
В середине восьмидесятых одна из самых старых и фешенебельных гостиниц Петербурга еще не подверглась глобальной реконструкции — она случилась несколькими годами позже, но несмотря на это продолжала оставаться в престижном списке у отечественных и иностранных туристов. Мое появление у стойки администратора вызвало веселое оживление среди персонала. Стараясь не замечать ироничных взглядов, приосанилась и деловым тоном осведомилась: «У вас найдется номер?»
Номер нашелся, весьма скромный, но плата за него была высокой — четыре тридцать в сутки. В цену входил завтрак, и наутро меня ждало потрясение — «шведский стол». Прежде я ни о чем подобном даже не слышала: набирай в тарелку что нравится и в любом количестве — это ли не чудо?
Наташка, узнав, сколько плачу за гостиницу, пришла в ужас: «Да ты разоришься!» и устроила на постой к знакомому архитектору. Я часами ходила по центру Питера, восхищалась соборами и старинными зданиями — лепниной, витражами, резными дубовыми дверями с массивными латунными ручками. Повсюду звучала иностранная речь, по улицам стайками фланировали одетые «не по-нашему» люди — и это тоже было в диковинку. Я так прониклась особенной атмосферой города, что дала себе слово: обязательно буду здесь жить и работать.
Комиссию по распределению выпускников актерского факультета Белорусского театрально-художественного института возглавлял Еременко-старший, предложивший мне на выбор службу в трех театрах — Бобруйска, Гомеля и Могилева. Я взбрыкнула:
— Не хочу на периферию! Буду работать в Ленинграде.
Николай Николаевич понимающе покивал, потом сказал:
— Голубушка, ну вы же знали, что получив диплом, должны как молодой специалист отработать три года там, куда пошлют. К тому же у вас двойка по белорусскому языку.
— Ну и что? — продолжала дерзить я. — Знание белорусского мне никогда не пригодится! И почему это ваш сын может работать в Москве, а для меня Питер заказан?!
В результате поставила галочку напротив Гомеля, однако ехала в этот прекрасный город с твердым намерением задержаться не более чем на три дня. К моему полному удовольствию разговор с директором местной драмы занял четверть часа.
— Знаю наверняка, что у вас замечательная труппа, чудесные спектакли, но мне нужно в Ленинград.
— Это хорошо! — неожиданно обрадовался собеседник. — Дело в том, что у меня нет для вас вакансии.
— То есть вы готовы написать бумажку, что я вам не пригодилась?
— Конечно!
— Только я уже потратила часть денег, которые получила в качестве подъемных. Из ста двадцати рублей осталось...
— С этой бухгалтерией я как-нибудь разберусь — считайте, что ваш долг прощен.
Брать сразу штурмом Питер не решилась — поехала домой в Саратов. В местный драмтеатр даже не сунулась, знала, что вряд ли впишусь в репертуарную политику нового главного режиссера Дзекуна. Подрабатывала натурщицей в художественном училище, где за каждый сеанс неплохо платили. Первый опыт в этом качестве приобрела еще раньше — позировала студентам-художникам, когда приезжала из Минска на каникулы. Помню, как удивлялась про себя: сижу перед парнями голая, а мне хоть бы хны! Наверное потому, что и они смотрят на меня исключительно профессионально — не как на живую женщину, а как на статую или кувшин.
Больше всего я боялась быть нахлебницей, деньги у родителей просила только в крайнем случае, тем более что в семье особого достатка не наблюдалось. Жили чуть лучше, пока отец не начал сильно пить.
Мне было тринадцать, когда однажды на улице остановила соседка: «Ирк, а ты знаешь, что Женька тебе не родной отец?» Меня будто ледяной водой окатили: любимый папка — не родной?! Мамы дома не было, и я с порога вывалила услышанное отцу. Ожидала — посмеется, скажет, что соседка-сплетница все наврала, но папа молча прошел мимо, заперся в ванной, и я услышала, как он плачет.
Евгений Основин был особенным человеком. Петербуржец-ленинградец в шестом поколении, отпрыск старинного рода, в годы войны эвакуированный с семьей в Саратов да так в нем и оставшийся, он писал прекрасные стихи и мучился от своей невостребованности. Умный, начитанный, отец мог быть кем угодно, но поскольку не получил высшего образования, работал на заводе. Он и прежде не чурался спиртного, но после моей встречи с дурой-соседкой стал пить по-черному. Трагически погиб, когда я уже училась в Минске, а мой младший брат Алеша еще ходил в школу.
Про настоящего отца я больше с родителями не заговаривала. Завесу над тайной моего рождения приоткрыла мама — незадолго до смерти. Его звали Шамилем, встретились в Минусинске. Мама после окончания училища работала там воспитателем в детсаду, а он приехал по распределению в местный драмтеатр.
Завязался роман, и вскоре мама поняла, что беременна. Что произошло дальше, мне узнать не удалось: то ли Шамиль не захотел жениться, то ли мама сама от него сбежала к родителям в Саратов, где спустя два года после моего рождения встретила Евгения.
Совсем немного информации получила от маминой тети, служившей актрисой в Московском театре оперетты. Она рассказала, что Шамиль в молодости снялся в небольшой роли в культовом фильме пятидесятых «Человек родился». Я нашла эту картину и мгновенно узнала отца в эпизоде, где его герой катает по гаражу колеса. Мы с ним удивительно похожи. Еще тетя Маша «расшифровала» имя, которое значилось на обороте моих фотографий, сделанных в раннем детстве: Зима, Зимочка. Оказалось, изначально меня звали Зимфирой (почему-то через «и»), а Ирой я стала при удочерении.
Несколько лет назад загорелась идеей снять автобиографический фильм, где красной нитью проходила бы мысль, что смена имени, фамилии обязательно имеет последствия: влечет за собой крутой поворот в судьбе или вообще заставляет прожить чужую жизнь.
Написала запрос в минусинский театр и получила копию приказа о зачислении в штат на должность артиста Шайфутдинова Шамиля Шамсутдиновича. Пыталась расспрашивать об отце немногих оставшихся в живых актеров, которые снимались в фильме «Человек родился», — никакой новой информации не получила. Очень надеюсь, что кто-то из родственников по линии отца прочтет это интервью и откликнется.
— До рассказа о детстве и родителях вы делились впечатлениями от работы натурщицей. Как долго это продолжалось и как скоро снова оказались в Санкт-Петербурге?
— Поработав пару месяцев и скопив немного денег, поехала в Ленинград — город тогда еще по-старому назывался. Заселившись в гостиницу, сразу начала по справочнику обзванивать театры:
— Скажите, вам артистки не нужны?
Люди либо впадали от моего вопроса в ступор:
— Вам нужно записаться на прослушивание, которые у нас проходят нечасто... — либо веселились от души.
В одном театре, видимо, напала на штатного балагура, который уточнил:
— Хорошие артистки?
— Конечно! Хорошие артистки вам нужны?
Несолоно хлебавши вернулась домой и наутро следующего дня совершенно случайно увидела афишу cаратовского театра миниатюр «Микро» при областной филармонии. Посмотрела их концерт — понравилось. До театра Аркадия Райкина, ставшего образцом для многих провинциальных филармоний, конечно, далековато, но вполне достойно. Пришла к худруку Льву Горелику на прослушивание и была принята в труппу. Меня быстро ввели в репертуар, и вскоре театр «Микро» отправился на гастроли. Единственным минусом во всей этой истории было то, что коллеги, особенно дамы, постоянно меня чморили: и актриса я никакая, и не проявляю ни малейшего почтения к старшим, и за словом в карман не лезу. Старалась не принимать близко к сердцу.
Продвигаясь на восток, «Микро» оказался в Томске. Мне понравились и город, и местный драмтеатр, и его главный режиссер — добрый, позитивный Миша Борисов, тот самый, который сегодня ведет «Русское лото». Попросилась в труппу — приняли. Какое-то время играла роли второго плана, потом получила главную — в спектакле «Зинуля» по пьесе Гельмана. Ставил его режиссер из Вильнюса Юрий Попов, с которым у нас сразу возникла взаимная симпатия, вскоре перешедшая в близкие отношения. Это нисколько не навредило спектаклю, скорее наоборот — мы понимали друг друга с полуслова и я буквально купалась в образе «ненормальной Коптяевой», каждый раз находя для героини новые краски. После премьеры Юра вернулся в Вильнюс, в Томске появлялся редко и всего на пару дней. Я ждала предложения руки и сердца, но так и не получила. Сейчас смотрю на его фотографию в «Фейсбуке» и думаю: «Что ни делается, все к лучшему».
А тогда, тридцать лет назад, в момент душевного раздрая судьба подкинула знакомство с раскрепощенной, боевой дамой — актрисой Люсей N. Как-то поделилась с ней мечтой перебраться в Ленинград: мол, два года в Томске стали хорошей актерской школой и теперь уже точно готова к штурму питерских театров. Новая подруга тут же взяла быка за рога и написала с десяток питерских телефонов: «Этот человек поможет с комнатой в общежитии, этот вхож в околотеатральные круги и если сумеешь с ним подружиться, введет туда и тебя».
Затрудняюсь определить род занятий человека, благодаря которому получила прописку в рабочей общаге за три рубля в месяц, в конце восьмидесятых — девяностые таких называли «решалы». Новый знакомый однажды предложил: «Если найдешь пятьсот рублей, комната в общаге станет твоей собственностью — документы оформлю честь по чести».
Для простого человека в то время пятьсот рублей — сумасшедшая сумма. Думаю, мама прислала все, что было припасено на черный день, еще и заняла. Получив деньги, деляга принялся кормить меня «завтраками»: осталось получить последнюю подпись, не хватает одной печати. Однажды привел в горисполком и стал давать наставления: зайдешь в первый кабинет — скажешь вот это, во втором — скажешь другое. А потом вдруг исчез с горизонта вместе с пятьюстами рублями и обещаниями оформить комнату в собственность.
Примерно на то же время пришлось знакомство с другим «покровителем» из списка Люси. Лев Борисович был вхож в питерскую богему и обладал особой притягательностью, харизмой. Не устояв перед его мужским обаянием, очень скоро я поняла, что беременна. Лев Борисович довез меня до захудалой больницы, высадил у входа — и исчез навсегда.
Сомнений — делать или не делать аборт — не было. Кажется, я вообще лишена материнского инстинкта: никогда не заглядывала в чужие коляски, не умилялась пускающим пузыри младенцам. Да и куда мне ребенок, если только поступила в труппу ленинградского Молодежного театра...
— Давайте отмотаем немного назад. Как вы стали актрисой этого весьма популярного в середине и конце восьмидесятых театра?
— Приехав в Ленинград, первым делом отправилась в БДТ. Для показа выбрала сцену на двоих из «Зинули», но играла одна — партнера заменял наполненный водой полиэтиленовый пакет, к которому, держа его в поднятой руке, и обращалась. Отвечал мне звук ручейка, стекавшего из заранее проделанной дырки. Я сама придумала этот ход и несказанно им гордилась. Совсем не щедрый на похвалу Товстоногов находку оценил: «Это было интересно. Давайте так, вы подготовите еще что-нибудь, но с партнером, — и снова придете к нам».
В коридоре меня остановила присутствовавшая на показе актриса Людмила Иосифовна Макарова, блистательная Ханума в знаменитом спектакле БДТ: «Это было так неожиданно! Просто потрясающе! Обязательно воспользуйтесь приглашением Георгия Александровича — ждем вас с партнером».
Вот где я возьму партнера в незнакомом городе? Стала ходить по другим театрам, показывала ту же сцену с пакетом, и наконец мои талант и находчивость были оценены художественным руководителем Молодежного театра Ефимом Михайловичем Падве.
Поначалу все складывалось хорошо: ввели в несколько спектаклей, давали роли в новых постановках. А потом с Ефимом Михайловичем стало твориться что-то непонятное. Он мог подойти и сказать: «Ира, как вам идет это фиолетовое платье!» — хотя я была в белом. В спектакле «Сирано де Бержерак» бегала в массовке, но несмотря на это гримировалась как положено. Вдруг за кулисами останавливает Падве: «Почему вы без грима? Так не пойдет!» Потом вообще перестал меня замечать. Никто и предположить не мог, что и вдруг проявившийся дальтонизм, и перепады настроения — начало серьезной болезни, которая приведет к трагическому финалу...
Понимаю причину, по которой меня не очень любили и в дирекции театра: я была вечной занозой в заднице, всегда говорила что думала, не боялась вступать в конфликты. Да еще постоянно ходила с широким пластырем на носу, из-за чего не могла вводиться в спектакли. Мой бедный нос в три приема оперировали разные хирурги. К сожалению, последний, добившийся наконец желаемого результата, был убит в конце девяностых. По Питеру ходил слух, что доктора заказал какой-то браток или олигарх — за то, что один из грудных имплантов, купленных для жены в Финляндии за сумасшедшие деньги, после установки потек...
Конечно, при другой профессии не стала бы подвергаться таким мучениям, жила бы себе с фамильным носом, но в нашем деле внешность — рабочий инструмент, витрина, если хотите. Умиляют коллеги, которые говорят: «Для меня важно только искусство, деньги интересуют в десятую очередь...» Сейчас, как правило, удерживаюсь от комментариев, но порой прорывает:
— Дорогая моя, деньги дают свободу и возможность ухаживать за собой! С гнилыми зубами на кого тебя возьмут? Разве что на роль бомжихи! А посмотри на свои неухоженные руки...
— В кадре это не будет заметно.
— Ага, как же! Камера как раз обломанные ногти сразу и выловит!
Мне нравятся слова, сказанные однажды Сергеем Маковецким: мол, если собираешься пробоваться на бизнесвумен, отдай последние деньги косметологу и сделай маникюр. Нет денег — займи. И шубу возьми у подруги. Тогда у тебя появится хоть какой-то шанс получить роль.
— Итак, после Молодежного театра вы оказались в питерском «Ленкоме»...
— Да. Когда надоело, что в Молодежном меня игнорируют, подошла к Падве:
— Ефим Михайлович, может, мне уйти?
— Уходи.
То, что со мной так легко расстались, больно ударило по самолюбию, да еще и ушла в никуда, и жить негде. Положение было таким отчаянным, что стала ходить в Никольский собор просить помощи у Николая Чудотворца. Думаю, святой услышал молитвы, потому что из полусотни претендентов, пришедших на прослушивание в Театр имени Ленинского комсомола (ныне «Балтийский дом». — Прим. ред.), взяли только двоих: меня и еще одного парня.
Вскоре после поступления в труппу получила главную роль в спектакле по пьесе «Старый дом» Алексея Казанцева, потом в «Замарашке» по пьесе польского автора Гловацкого, однако должна была выходить на сцену и в детских постановках — в образах «третьего пня», «четвертого скомороха». Пыталась противиться участию в массовке, цитируя Татьяну Доронину: «Я актриса первого плана и ходить на втором не намерена!» Мне, естественно, отвечали, что я пока не Доронина, и вывешивали приказы: «Объявить выговор артистке Основиной И.Е. за то, что не вышла на сцену в роли третьего пня».
Наверное, реагировала бы на такие вещи острее, если бы замкнулась на театре, но у меня и за его стенами жизнь била ключом. В питерском «Ленкоме» в ту пору служил Максим Пашков — хороший актер, музыкант, автор музыки и слов к песням в стиле рок-н-ролл. Это Макс создал группу «Палата № 6», с которой началась музыкальная биография Виктора Цоя. Парни познакомились в художественной школе, именно Пашков показал будущему рок-кумиру миллионов первые аккорды, научил играть на бас-гитаре. Группа распалась, когда Максим поступил в ЛГИТМиК, но дружили они до самой гибели Цоя.
А я благодаря Максу не только открыла для себя по-настоящему The Beatles и The Rolling Stones, но и русские группы «Кино», «Алису», «Аквариум». Пашков познакомил меня со многими рок-музыкантами, в том числе с Цоем, брал с собой на концерты и закрытые тусовки. Был период, когда я всерьез намеревалась стать рок-певицей и даже исполняла песни Макса со сцены. Очень жаль, что Пашков рано ушел из актерской профессии и потерялся в жизни. Талантливые люди редко обладают сильным характером и пробивной энергией. Сейчас Макс из дома почти не выходит. Я стараюсь поддерживать друга телефонными звонками и изредка наведываясь в гости. Всякий раз приношу гостинцы: то варенье собственного приготовления, то связку волжской воблы, которую привозит из Саратова брат. Макс радуется каждому моему приходу как ребенок.
— Хочу вернуть вас в Ленинград конца восьмидесятых...
— Делаю это с удовольствием и ностальгией. Город был наполнен особой — живой и вольной — атмосферой, которая привлекала неформалов со всей страны. Основная движуха происходила здесь, Москву называли «полным отстоем». В театральной жизни Питера тоже наблюдался подъем. Я ходила на все громкие премьеры, а репертуар Ленинградского театра драмы имени Пушкина — Александринки — знала наизусть, потому что на его сцене блистал красавец каких поискать, автор музыки и стихов шикарных песен, которые сам исполнял, актер Сергей Кудрявцев.
Я была немного в него влюблена, караулила, когда выйдет после спектакля, но ни разу не предприняла попытки познакомиться — гордость не позволяла быть причисленной к толпе фанаток, ждущих кумира у служебного входа.
Влюблена я была скорее в талант, чем в самого Сергея, поэтому романы крутила с другими. Снова забеременела и ничего не сказав потенциальному отцу, избавилась от плода. Вторая операция прошла с осложнениями, о которых меня не поставили в известность, — что никогда не смогу родить ребенка, узнала только через несколько лет. При отсутствии материнского инстинкта отнеслась к этому спокойно.
— А как оказались в Театре Ленсовета у Игоря Владимирова?
— Обязательно расскажу, но сначала о причинах ухода из «Ленкома». Прежде всего мне претила атмосфера в труппе: разбившись на два лагеря, коллеги вели непрестанную войну — одни поддерживали худрука Геннадия Егорова, другие пытались его сожрать. Постоянно по гримеркам бегали какие-то люди с письмами в верха, агитировали поставить под ними свою закорючку. Я сразу, не разбираясь в содержании так называемого документа, посылала гонцов далеко и надолго.
В театре начали готовиться к постановке пьесы Александра Галина «Группа», но моего имени в «разблюдовке» ролей не оказалось. Подошла к режиссеру: «Разрешите попробоваться на главную роль — думаю, лучше других с ней справлюсь». Возражений не последовало, был назначен день читки. На ней мне предложили в партнерши Наталью Попову, известную зрителю сыгранной в начале семидесятых ролью Падчерицы в фильме «Двенадцать месяцев». Я чувствовала себя комфортнее в паре с другой актрисой — Людой Крячун, о чем не преминула заявить. Режиссер не возражал, а Попова, пытаясь замаскировать презрением злую обиду, процедила сквозь зубы: «Ира, ясно вижу ваше будущее — в подворотне, вся в крови». И я, такая языкастая, не нашлась, что ответить.
Работа над спектаклем «Группа» все не начиналась, а «пни» и «гномы» так достали, что вообще перестала выходить на сцену в детских спектаклях. Выговоры сыпались один за другим, но апогея ситуация достигла после распределения ролей в спектакле про приключения солдата Ивана Чонкина. Мне, понятное дело, хотелось играть почтальоншу Нюру Беляшову, сожительницу и боевую подругу главного героя, а досталась эпизодическая роль — то ли Капа, то ли Циля. Я ужасно расстроилась, и в гневе с моего несдержанного языка сорвалось: «Почему я должна играть третьестепенного персонажа, да еще и еврейской национальности? Я их вообще не люблю!»
Что тут началось! Меня обвинили в оголтелом антисемитизме, несовместимом с обликом советской актрисы, в подрыве идеологии, основанной на братстве народов. Припомнили все вплоть до цвета лака: «Что это за дань буржуазной моде?! Советская актриса не может ходить с зелеными ногтями!» Парадоксально, что клеймили меня представители разных национальностей и только евреи встали на защиту — писали письма с заверениями, что никогда не чувствовали плохого отношения к себе, а фраза вырвалась случайно. Однако из театра меня попросили, оставив правда несколько спектаклей, где не было замены, а на ввод другой актрисы требовалось время.
Информация о том, что Основину уволили за антисемитизм, мгновенно облетела Питер. Набирая номер приемной худрука Театра Ленсовета, была почти уверена, что моя просьба встретиться с Игорем Петровичем и пройти прослушивание нарвется на жесткий отказ, — в театральной тусовке поговаривали, что Владимиров наполовину еврей. Но совершенно неожиданно он через секретаря пригласил к себе на утро следующего дня. В ту пору я была стройной блондинкой с пышной шевелюрой, на встречу надела платье леопардовой расцветки, которое было мне очень к лицу. Явившись на служебный вход в назначенное время, попросила вахтершу доложить Владимирову. Она набрала внутренний номер: «Игорь Петрович, к вам тут дамочка».
В кабинете, выслушав мой сбивчивый рассказ, как хочу работать под его началом, Владимиров ответил: «Ну что ж, давай попробуем. Или так — для начала посмотрю тебя на сцене. Какой там ближайший спектакль в «Ленкоме» с твоим участием? «Замарашка»? Постараюсь прийти». Когда я была уже у двери, вслед донеслось: «Только к Игорехе (Игорю Горбачеву. — Прим. ред.) в Александринку не ходи — не твой это режиссер и не твой театр».
После окончания спектакля, где присутствовал Владимиров, меня догнала Лариса Луппиан. В начале семидесятых она училась у Игоря Петровича в ЛГИТМиКе, начинала карьеру под его руководством в Театре Ленсовета, но потом они из-за чего-то крепко поругались и жена «мушкетера» Михаила Боярского ушла в «Ленком». На новом месте не была обижена ролями, среди прочих играла Эльзу в «Драконе» по пьесе Шварца — об этом персонаже мечтали романтические героини всех театров страны.
В тот вечер на основной сцене давали спектакль с участием Луппиан. И вот она, запыхавшаяся от бега, останавливает меня и переведя дух, спрашивает:
— Ира, а правда, что Игорь Петрович сегодня был у нас?
— Да, приходил меня в «Замарашке» смотреть.
— Прошу, передай ему, что я хочу обратно! Очень хочу домой!
На другой день встречаемся в кабинете Владимирова, и я первым делом передаю просьбу Луппиан. Игорь Петрович пожимает плечами: «Конечно, пусть возвращается». Вот так при моем посредничестве Лариса вернулась в родной театр, которым с недавнего времени руководит...
Игорь Петрович был большим поклонником женской красоты, и желавшие пробиться на питерскую сцену провинциальные актрисы передавали из уст в уста рекомендацию: «С Владимировым понятно — при наличии хорошей фигуры лучше всего заводить знакомство на пляже». Логика в этом была, потому что новенькие в труппе часто появлялись вскоре после возвращения худрука с отдыха на Черноморском побережье. Поначалу Игорь Петрович давал фавориткам роли, которые те зачастую проваливали, а потом благополучно о них забывал — тетеньки годами висели на театре балластом. При каких обстоятельствах в труппе оказалась Инесса Перелыгина, ставшая впоследствии женой мэтра, не знаю — наверное, все-таки показывалась. Помню, Владимиров хвастался труппе: «Смотрите, у меня теперь есть своя Софи Лорен!» Как бы то ни было, но именно жена ухаживала за Игорем Петровичем до последнего дня, а Алиса Фрейндлих на похоронах бывшего мужа сказала: «Вы, Инесса, святая».
Сейчас нет-нет да и проскользнет информация, что один актер из-за конфликта с Владимировым спился, другой из-за его жестокосердия бросил профессию, бомжевал и умер в подворотне. Не мне судить, что было, а чего не было, но при любом раскладе Игорь Петрович остается глыбой — и в человеческом, и в профессиональном плане.
Когда пришла к нему в театр, очень забавляли тетушки из подсобных цехов, объявлявшие с придыханием:
— За этим столиком гримировалась сама Алиса Фрейндлих!
Я морщила лоб, будто пытаясь вспомнить, о ком речь, и выдавала:
— А кто это?
В другой раз на благоговейное:
— В этом платье Алиса Бруновна выходила на сцену! — равнодушно пожала плечами:
— Ну и что?
Видели бы вы лица гримерш и костюмерш — они едва не падали в обморок. А я так протестовала против местечковости, которую не перевариваю.
Когда о моих выходках докладывали Владимирову, он только посмеивался. Конечно, за десять лет совместной работы мы и спорили, и ругались, но исключительно на творческой почве, и быстро мирились. Иногда Шеф — так звали худрука в театре — принимался меня воспитывать: «Основина, опять на тебя жалуются — послала на три буквы. Я понимаю, таких людей хочется послать, но делай это как-то повежливее, говори «Пошел ты», но добавляй «пожалуйста».
Благодаря Игорю Петровичу у меня впервые появилось собственное жилье. В Смольном, где двери всех кабинетов открывал ногой, он выхлопотал комнату в старинном доме на Загородном проспекте — с высокими потолками и настоящим камином. В этих «апартаментах» в гостях у меня побывали едва ли не все известные питерские музыканты, художники, поэты.
На втором или третьем году службы в Театре Ленсовета предложили принять участие в ежегодном актерском конкурсе «Петербургский ангажемент». Играла Хлестакова, который в финале превращался в Городничего. В жюри сидели Владимиров, Мишулин, Догилева, Волкова.
Боковым зрением следила за реакцией Шефа — он смотрел с детским восторгом и хохотал до слез. А на подведении итогов сказал: «Вот тут один актер здорово жонглировал тарелками, но ему, наверное, лучше выступать в цирке, не в драме. — Последовала долгая театральная пауза, после которой мэтр продолжил: — А теперь скажу страшное. Основина — самая талантливая из всех, кого мы сегодня видели. Если бы ее Хлестаков еще и жонглировал тарелками, это было бы гениально». Как я, получив такую оценку от Владимирова и взяв первое место на конкурсе, не умерла от счастья, одному богу известно.
О том, как актерская братия выживала в девяностые, сказано немало: кто-то «варил» джинсы, кто-то торговал кухонными фартуками у метро, кто-то перегонял из бывших стран соцлагеря автомобильную рухлядь. Я долго держалась на плаву благодаря кино. На «Ленфильме» в ту пору снимал только Алексей Герман — в его фильме «Хрусталев, машину!» мне досталась эпизодическая роль медсестры Сталина. Там же, по сути, дебютировали Хабенский и Трухин: Костя изображал музыканта с бенгальскими огнями, а Миша — дирижера. Герман снимал и монтировал картину почти десять лет, на экраны она вышла только в 1998-м.
После съемок в «Хрусталеве» была работа с иностранными режиссерами, которые ехали в Россию за мизерной арендой павильонов и почти бесплатной рабочей силой — трудиться за гроши соглашались и актеры, и декораторы, и осветители. В российско-французской ленте «Дебюсси, или Мадемуазель Шу-Шу» я сыграла Жоржетту Леблан — оперную певицу, актрису и писательницу, в англо-американской экранизации «Анны Карениной» — кормилицу дочки героини (ее играла Софи Марсо) и Вронского (Шона Бина).
