В Белгороде сыграют спектакль «Я здесь» на основе интервью из женской колонии для несовершеннолетних. Пять монологов осуждённых девушек, которые легли в его основу [12+]

В пятницу, 22 октября, театр «Новая сцена-2» сыграет спектакль «Я здесь» по пьесе Стаса Маклакова (12+). Пьеса написана на основе интервью, которые замглавного редактора «Фонаря» Никита Пармёнов взял вместе с драматургами и актёрами театра в новооскольской колонии для несовершеннолетних девушек. Никита Пармёнов приводит пять монологов 18-летних осуждённых о самых разных моментах их жизни, которые переплетаются — как в пьесе — в одну коллективную историю о преступлении, приговоре, «этапе», смирении и мечтах.

Начало спектакля в 19:00 в СДК БГТУ имени Шухова. Записаться на показ можно по ссылке.

Соня. 18 лет на момент интервью — о работе, преступлении и концерте My Chemical Romance

— Короче, у меня преступление такое, фиговое, оно не ради выгоды, не ради чего-то. Оно просто произошло. До этого происходил ряд событий, который влиял на меня очень жутко.

[Что побудило меня на преступление?] Это секундный момент, бывает такое, когда копится, копится, копится, а потом пик — буквально один вечер и ты делаешь то, что приводит тебя на скамью подсудимых. Но главное, что все живы-здоровы, плевать на свою репутацию, плевать на всё, главное, что всё это закончилось.

До преступления что-то произошло. В какой-то период жизни я знала, чего хочу, шла к этому, пыталась делать, а потом всё пошло не так, потому что всем было без разницы на меня, а мне стало без разницы на всех. Вернее, нет, я абсолютно неравнодушный человек, наверное, в этом и проблема — мне никогда не без разницы на всех, а всем без разницы на меня.

[В тюрьме у меня появились] какие-то загоны, вообще непонятно откуда, комплексы сраные. Там у тебя не было вообще комплексов, а потом тебя посадили, у тебя прям всё по-другому воспринимается, каждая маленькая и несущественная фигня здесь на тебя сильно влияет.

Я не умею как бы работать, умею только получать — чем проще работа, тем мне всегда казалось лучше. У меня мечта была в детстве лежать, и чтобы на меня деньги падали, мне как бы очень много психоаналитиков, психологов пытались сказать: «Сонь, так не бывает!». Я говорю, ну, почему нет? Ты можешь получать удовольствие от жизни. Я пыталась шить [в колонии], у меня ничего не получалось, и я абсолютно была не усердна. Но у меня была старательность, типа я пыталась работать [и говорить себе:] «блин, если я не буду шить, то я вообще ничего не добьюсь». Шила, шила, шила и в итоге, я сейчас одна из лучших швей.

У меня любимая группа распалась много лет назад, и вот они воссоединились в прошлом году — My Chemical Romance. Вот понимаете, я звоню подруге и говорю: «Они не собираются приезжать с концертом?». А у меня мечта, я говорила маме: «Мам, знаешь, я младшую сестру продам, если они приедут, и мне не хватит денег». Она отвечала, что я больная ( смеётся). Вот они теперь приезжают в Россию летом, а я буду сидеть в тюрьме и мечта всей жизни просто...

Маша. 18 лет на момент интервью — о приговоре и «этапе»

— Последний день [перед тем, как я лишилась свободы, — это день], когда мы виделись с моим парнем перед судом. Где-то просто час гуляли перед судом, потом как-то просто быстро попрощались, потому что я надеялась, что я сюда не попаду, что всё закончится чем-то получше. Всё быстро так оборвалось. Спонтанно.

У меня было четыре судебных заседания. На первое приглашали свидетелей — оперативных работников, которые проводили моё задержание. Второй день просто опрашивали меня, третий — приговор. Мне дали «условно» и там после приговора было десять дней, когда он должен вступить в силу, ну и прокурор, который был у меня на суде, написал на меня апелляцию, подал жалобу, что мне дали слишком мягкое наказание. Потом был ещё один суд, и вот на этом суде мне заменили «условно» на реальный срок. Это было очень жёстко, у меня было такое ощущение, что я пришла туда, и там уже было всё решено, что мне можно было даже не выслушивать всё это заседание, а просто вот так вот руки поставить (протягивает руки в положении для надевания наручников), на тебя надевают наручники, и ты уходишь. Я на тот момент вообще не осознавала, что происходит, поэтому я просто тихо снимала всё, что у меня есть: кольца, серьги — всё вот так вот просто маме [отдала], и всё — увели.

Я не знаю, просто непонятное ощущение. Почему просто вот? За что? Вроде тебя уже осудили, но просто какому-то человеку непонятно по какой причине, допустим, не понравилось, и он пишет на тебя апелляцию. Это эмоции непонимания или другая, но я не могу просто ответить на этот вопрос, потому что для меня это до сих пор непонятная вещь.

[Когда я приехала в колонию] , э то было какое-то непонятное чувство. Но вообще это было, наверное, какое-то облегчение после того, через что ты проехал. Это просто была минутка спасения, потому что здесь намного безопаснее, чем в тех местах, через которые ты проехал [во время этапирования].

[За полтора месяца] шесть этапов я проехала, чтобы попасть сюда. Сначала СИЗО. На машине мы доехали — первый этап был до Казани. Тебя привозят в СИЗО, досматривают полностью, досконально, все твои вещи, складываешь [вещи], тебя отводят в помещение временного содержания — четыре стены, скамейка — больше ничего, а потом уже распределяют в камеру, и в камере — 3х2 метра — ты просто живёшь. Потом на поезде ты едешь опять в другое СИЗО в другом городе — там всё то же самое.

В поезде — помещение метр на метр, железная шконка крышка — и всё. Темно — и всё. Больше ничего нет. Я ехала зимой, и было холодно. Ты едешь в одежде, но всё равно в помещении, когда оно простаивает долгое время, там холодно. Можно посмотреть на то, что происходит снаружи, но только если конвоир открывает щёлочку, она вот настолько открывается (показывает несколько сантиметров пальцами), там всё замазано: ты можешь посмотреть, но там особо ничего не видно. Просто какая-то часть вокзала и всё.

На «этапе» были дикие мужики, которые осыпали тебя комплиментами. Это были просто осуждённые. Там был вагон, но с камерными помещениями — за решёткой, но всё равно [не по себе], когда ты проходишь по вагонам, и такие дикари на клетке висят, слюна капает... Морально сложно, потому что ты находишься каждый день в камере один, может, это одно и к лучшему, что ты там один — у тебя нет никого рядом из подобных. Но там есть и люди! Нормальные.

[На «этапе» у меня] было такое ощущение, как будто меня выбросили. Мне казалось, что себя так чувствуют дети в детском доме, как будто от них отказались. Не знаю почему, наверное, просто ты сидел один в камере, поэтому тебе казалось, что просто очень одиноко, но со временем ты как бы всё равно привыкаешь — тебе там уже никто не нужен.

Зарина. 18 лет на момент интервью — о последнем дне перед приговором и мотивации нарушить закон

— У меня [на «этапе»] была тетрадка, куда я записывала, что я вижу. Когда едешь в поезде, там же не видно ничего — всё через щёлочку маленькую, в который всё быстро мелькает. Порой мы даже останавливались на вокзале. Было видно людей там, город, были слышны голоса, как люди ходят. Обычные люди. Как они суетятся, ходят с чемоданами, ищут своё место.

Я записывала и то, что стены были серые, и то, что пахло сигаретами, и тусклый свет — мне постоянно вспоминалась какая-нибудь песня Цоя — и этих людей, которые были за стеной. Мне было очень обидно, что я не там, не за стенкой.

[Я бы хотела вернуться в] последний день до приговора. В этот день мы с родителями и сестрой просто гуляли по городу, по парку, торговым центрам, набережной, катались на катамаранах, сходили на батут. Мы прекрасно понимали, что будет завтра, и я хочу вернуться и повторить это, но не чувствовать то чувство в этот день. Чувство неопределенности. Надежда то есть ещё... Что вдруг они... Ну, собственно, так и получилось.

Мама шутила, конечно, надо мной. Когда мы шли по торговому центру, мне понравилось там такая полосатая пижама, и она говорит: «Ну, так тебе как раз». Тёплые слова, конечно, были, [слова] поддержки, [о том] что [они] всегда будут рядом.

[Я пошла на преступление, потому что мне] хотелось быть самостоятельной. Не ждать от кого-то помощи: со стороны родителей, друзей. Просто хотелось быть самой. Тут я пришла к тому, что если люди хотят сделать для себя что-то с легкостью, то это не получится, чего бы они не хотели, всегда нужно приложить усилия и старания. А так, так только вот так... Был момент, когда всё надоело. Просто, потому что я видела, что всем уже тяжело, а ещё я. Я сказала «хватит» и нужно как бы самой пытаться идти, и подвернулся такой, как бы не шанс, а я даже не знаю, как назвать попроще. Отец мне всегда говорил, что «никогда к этому не подходи, никогда к этому вообще даже не притрагивайся». Он знал, что я к этому не имею никакого отношения, потому что я занималась спортом, просто давал наставления, а я такая: «Да, да, да, всё, хорошо». Я только сейчас начинаю осознавать то, что он хотел до меня донести.

Дарина. 18 лет на момент интервью — об общении и мечтах

— [Когда я попала в колонию] я испугалась, потому что всё-таки надеялась и не думала, что меня осудят на лишение свободы. Вообще осуждённые ездят по этапам, это очень долго. Получается меня судили в моём городе, а сюда попала только через месяц. Я проезжала другие города, и мы там находились неделю или полторы недели.

Это тяжело, потому что следственный изолятор, где ты временно находишься, — это совсем не такие условия, как здесь. Это очень тяжело. Там грязно, полная антисанитария и по еде очень тяжело. Здесь гораздо лучше, конечно. Во время этапирования [мне не хватало] общения. С кем угодно. У меня не было общения, вообще, абсолютно, и телефона, я была постоянно с ним [на воле —] от просто общения с кем-то до инстаграма какого-нибудь.

Конечно, я мечтаю освободиться. А так, если говорить о моих мечтах после освобождения, то это стать кем-то, кого будут знать. Не именно популярной, звездой или что-то связанное с этим, а совершить что-то, благодаря чему меня узнают. Например, в журналистике или литературе — написать какое-нибудь произведение, после которого скажут: «Это автор этого произведения».

Журналистика — это скорее моя мечта. Наверное, потому что я не уверена в себе, что я смогу это сделать, а в бизнесе я могу. Я настроена идти к этому. Журналистикой может быть для себя буду заниматься.

Соня. 18 лет на момент интервью — об одиночестве и смирении

— Сейчас маленькое предупреждение: я плачу не когда хочу, я просто плачу. Конечно, это сильнее всего проявляется в психике, потому что теперь я плачу в любой ситуации, просто плачу. Чуть грустно – плачу, любой стресс – плачу, это нельзя контролировать, ты просто плачешь. И теперь это просто как особенность характера, видимо, надо принимать, но совершенно невозможно никому объяснить, что ты делаешь это не потому, что ты нытик и тебе в кайф поныть и привлечь к себе внимание, а потому что ты не можешь разобраться с этим.

Обо мне просто забыли [когда я попала в колонию], как будто меня не существует (плачет). У нас на курсе одна девочка хотела переводиться на другой факультет, и она спросила типа «вы будете по мне скучать», все такие «да-а-а, жизнь так изменится, мы без тебя не сможем». А я сказала: «Да чё вы врёте? Любой из нас уйдёт, никто даже этого не заметит, всё будет так же». И я стала этому доказательством! Я была права! Ничего не поменялось, никто ни разу не спросил, как я, даже люди, у которых был телефон моей мамы, ни разу не позвонили и сказали: «Алло, а где Соня? Дома? А, нет? В тюрьме?» Ну, ладно. Нет, я ни разу не получила ни письма, я не говорю даже о какой-либо посылке, даже через родителей не передали ни разу «привет».

[В колонии] я научилась общаться с людьми, если они меня бесят. Прям вот тебе хочется послать на все четыре стороны, ты не посылаешь, а вежливо общаешься. На воле ты уже бы так сказала, много бы что сказала, а ты стоишь, вежливо общаешься и что-то объясняешь. Стала более терпеливой. Чего у меня точно не было на воле, так это терпения. А тут я научилась ждать — всё, что я делаю, так это жду чего-либо. Жду перспективы, жду, когда закончится всё это, жду полдника. Просто жду.