Из истории кровавого навета. Велижское дело в царствование Александра I
Аннотация: Исследование посвящено самому длительному расследованию ритуального убийства (1823–1835), совершенного в городе Велиже, и представляет новые объяснения кровавого навета, подчеркивающие силу веры в колдовство и магию. Читателю предлагается погрузиться в одно из самых фундаментальных противоречий еврейской жизни в Российской империи: независимо от того, насколько широко распространены убеждения в совершении ритуальных убийств, крупнейшая еврейская община в мире продолжала чувствовать себя в безопасности. Отдельный интерес представляет тщательно прорисованная микроистория жизни и отношений маленького города.
Фрагмент из главы "Император Александр наносит визит"
В апреле 1825 года император Александр I вместе с супругой Елизаветой Алексеевной решил до наступления дождливой осени отдохнуть в теплых краях. Обсуждались Германия и Италия, но в итоге решено было поехать в Таганрог, тихий портовый городок на Азовском море. Елизавете Алексеевне нездоровилось, случалось, что она по несколько дней не выходила из своих покоев. Маршрут, которым задумал поехать Александр, был проложен так, чтобы обеспечить ей на всех этапах покой и удобство. Решено было избегать крупных городов, где пришлось бы посещать официальные мероприятия и утомительные церковные службы. Из Петербурга царская чета должна были двинуться к югу на Велиж, потом свернуть на юго-восток через Дорогобуж, Рославль, Новгород-Северский и Белгород и, проездом через Бахмут, оказаться в Таганроге. На планирование поездки ушло несколько месяцев, и вот 1 сентября Александр выехал из столицы, на три дня раньше, чем Елизавета. Покрыв около 2000 километров на резвой тройке, Александр за 13 дней добрался до берегов Азовского моря [Palmer 1974: 397–401].
Царь пытался держать план путешествия в тайне. В последние годы жизни, разочаровавшись в самом себе и в собственных свершениях, он предпочитал тишину и одиночество. Однако слухи об этой поездке докатились не только до дипломатического корпуса столицы, но и до провинциальных городков на его официальном маршруте. Едва 4 сентября Александр оказался в Велиже, как ему вручили прошение не от кого иного, как от Марьи Терентьевой:
1823-го года месяца и числа не упомню случилось несчастье в городе Велиже Витебской губернии над моим родным сыном на Слободском мосту искололи насмерть моего родного сына Демьяна Емельянова еврей и жители того города и одного я знаю имя Юзик и жена его Хана которые взяли его на мосту и истратили. За что я и просила лично по моей бедности городничего того города Велижа а имени его я не знаю чтобы он мне дал законную защиту. Но он мне никакого удовлетворения не учинил только что я шесть раз присягала в своей правоте и еще приказал содержать под стражей и давал мне по двадцать копеек в сутки а теперича хоша и освобождена только жить в своем городе Велиже но неоднократно приказано жидами чтобы они меня похитили и я еще убегаю, — а теперь прибегаю к Стопам Вашего Императорского Величества и Прошу Вашей Защиты за утрату моего родного сына неверующими в нашего Христа людьми. За сим и буду ожидать вашей Монаршеской Защиты.
Первая страница прошения Марьи Терентьевой, адресованного Александру I, написано на официальной гербовой бумаге с печатью
Невзирая на явно измышленное утверждение Терентьевой, что мальчик был ее родным сыном, и на то, что она даже не смогла верно вспомнить его имя, Александр принял обвинение в убийстве близко к сердцу. Он немедленно переслал жалобу Николаю Николаевичу Хованскому, генерал-губернатору Витебской, Могилевской, Смоленской и Калужской губерний, в то время проживавшему в губернском городе Витебске. Хованский, как и многие одаренные молодые дворяне, начал свою карьеру со службы в армии. Он стремительно продвигался по службе, отличился по ходу Русско-турецкой войны 1810 года, а потом — во время наполеоновской кампании. В 1813 году получил чин генерал-лейтенанта. Восемь лет спустя он перебрался в Санкт-Петербург, служил в Первом отделении Сената. В тот год, когда в лесу обнаружили тело Федора, Хованский был произведен в чин полного генерала и назначен на должность генерал-губернатора северо-западных губерний; пост этот он занимал до 1836 года.
Должность генерал-губернатора после правительственной реформы в конце XVIII века считалась важнейшим звеном, соединяющим центр империи и провинциальные окраины. В его обязанности входило развитие сельского хозяйства, промышленности и экономики, содержание дорог в должном порядке, забота о бедных и нуждающихся, забота о соблюдении законов и обеспечение безопасности. Важно то, что этот сановник имел широкие полномочия касательно деятельности правоохранительных органов. Хотя формально Хованский не имел права оказывать влияние на правосудие и не мог рассматривать апелляции на решения губернских судов, он мог назначать уголовное дознание и вмешиваться по собственному усмотрению в ведение как гражданских, так и уголовных дел [LeDonne 2001; LeDonne 2002].
За жалобой Терентьевой последовал ряд событий, результатом которых стало чрезвычайно сложное уголовное расследование. Александр I скоропостижно скончался 19 ноября 1825 года. Восшествие на престол Николая I положило начало проведению агрессивно-консервативной политики. Восстание декабристов 14 декабря 1825 года создало обстановку страха, враждебности и кризиса, сохранявшуюся на протяжении всего царствования Николая. Чтобы поддерживать свой авторитет самодержца, Николай ввел по всей стране почти армейскую дисциплину и официально встал на защиту Русской православной церкви. Во второй четверти XIX века со всех концов огромной империи до него доходили тревожные сведения об извращении веры, духовных смутах, бунтах [Wortman 1995: 264–269, 297–332; Beer 2017: 54–55].
Стремясь защищать рубежи истинной веры, режим всей силой своего нравственного авторитета карал за любые действия, казавшиеся опасными для общественного порядка. Меры по изничтожению сектантских общин, отходивших от общепринятой церковной доктрины, привели к многочисленным арестам, судам, насильственным переселениям. В подобной обстановке пристального внимания к любой необычной и противоестественной деятельности русское правительство не видело иного выхода, кроме как реагировать на кровавые наветы самым серьезным образом. В конце концов, даже скопцы, считавшиеся самой вредоносной сектой, поскольку занимались членовредительством, не доходили до совершения хладнокровных убийств по ходу религиозных обрядов.
4 ноября 1825 года, почти через год после того, как Витебский губернский суд решил «предать воле Божьей» гибель солдатского сына Федора, генерал-губернатор приказал возобновить расследование. Первым действием Хованского стало назначение чиновника по особым поручениям, коллежского советника Василия Ивановича Страхова старшим следователем по делу. Страхов, всю жизнь посвятивший государственной службе, достиг в Табели о рангах почетного пятого класса. Задача перед ним была поставлена однозначно: следовать стандартной процедуре, допросить всех, кто так или иначе связан с делом, и завершить расследование в максимально сжатые сроки.
Уже до того дело насчитывало почти тысячу страниц — помимо прочего в нем находились полицейские рапорты и материалы вскрытия, вещественные доказательства и показания десятков свидетелей. После первого же осмотра города выяснилось, что недостатка в свидетелях, которых можно опросить, не наблюдается, хотя нескольких ключевых фигур уже не оказалось в живых. Мать Федора Агафья Прокофьева скончалась примерно через четыре месяца после того, как тело ее сына обнаружили в лесу. Менее чем через год после того, как Витебский губернский суд снял с евреев обвинение в ритуальном убийстве, умерла и Мирка Аронсон. Несколько других ключевых подозреваемых, в том числе Шмерка Берлин и Иосель Гликман, умрут задолго до окончания расследования.
Страхов понимал, что Велижское дело чрезвычайно запутанно, поэтому прежде всего необходимо прояснить основные факты. Хотя для евреев действовала презумпция виновности, чиновник решил не спешить с выводами. Вместо этого он провел продолжительные беседы с несколькими жителями города — христианами — непосредственными родственниками Федора (отцом и теткой) или важными свидетелями по делу. Однако значимых отличий от их предыдущих показаний выявлено не было. После этого Страхов сосредоточился на главной свидетельнице, Марье Терентьевой, — и тут в деле произошел неожиданный поворот. Почему побирушка назвала мальчика своим сыном? Наверняка у Терентьевой были веские основания, и Страхов поставил перед собой цель как можно скорее докопаться до сути.
Страхов вызвал Марью Терентьеву на допрос 22 ноября 1825 года. Ей было предложено говорить не смущаясь и не жалея времени, и начала она рассказ так же, как и в 1823 году. В пасхальное воскресенье, в полдень, она, по ее собственным словам, шла к себе домой из центра города. Пройдя мимо замка и нескольких пустых магазинных витрин, она спустилась по пологому склону к Слободскому мосту. «Малолетняя девочка кликнула того мальчика к себе, но шедшая в некотором расстоянии перед... Марьею еврейка Ханна, которую она давно знает, проходя мимо мальчика, подала ему чего-то беленький кусочек, подобный колотому сахару, и, взяв его за левую руку, повела за собою». Испугавшись, что происходит дурное дело, Марья решила последовать за Ханной. Она точно помнит, будто это было вчера, что служанка Ханны Авдотья Максимова и три еврейки — ни одной из них она раньше не видела, — войдя во двор, открыли входную дверь. Авдотья сказала Ханне что-то на идиш, этого Марья не поняла, а потом поманила всех внутрь.
Дальнейшее Марья видела собственными глазами. В надежде защитить мальчика она сказала тем, кто находился рядом, что Федор — ее сын. Ее, однако, никто не слушал. С мальчиком же начали творить невообразимые страсти. Авдотья заперла его в соседней горнице. Ханна же якобы налила Марье вина, у той закружилась голова, а потом ей приказали уйти. У опьяневшей Марьи не хватило сил добраться до дома, она улеглась на крыльце и проспала несколько часов. Проснулась только поздно вечером. Ханна дала ей водки и два рубля серебром, после чего все они пошли на другую сторону рыночной площади, к большому кирпичному дому Мирки Аронсон. Одна из служанок Аронсон открыла ворота и тут же увела мальчика в погреб; тут Аронсон дала Марье еще два рубля серебром, а также водки и заставила пообещать никому не говорить ни слова о том, что она видела. Марья не знала, что еврейки намереваются сделать с мальчиком, но предупредила их, что если узнает, чей это ребенок, то все раскроет.
Как выяснилось, Ханна Цетлина не впервые просила Марью привести ей невинного ребенка. Точную дату Марья вспомнить не смогла, но с уверенностью рассказала, как Ханна попросила привести ей «хорошенького христианского мальчика», на что она ответила, что такого мальчика не знает. Теперь, когда она стала свидетельницей столь странной сцены, настроение у нее изменилось к худшему. По дороге домой — она снимала комнатушку на окраине города, за рекой — ей казалось, что за каждым ее движением наблюдает весь город. Она вспомнила, что под ногами у нее крутилась белая собачонка, а возможно, это был кролик. По ее собственным словам, она упала лицом вниз и долго лежала, причем на нее давило тяжкое бремя, от которого ей было не подняться. Когда она наконец добралась до дому, то рассказала квартирной хозяйке обо всем, что видела, однако решила умолчать о том, что происходило в доме у Мирки Аронсон. К ее изумлению, хозяйка объяснила ей, что маленький сын Емельяна Иванова стал жертвой еврейского ритуального убийства.
На третий день Светлой недели Марья ходила по городу, прося милостыню, и решила зайти в горницу к Емельяну Иванову. Родителей она застала в слезах. Они повсюду искали своего сыночка — так они ей сказали — и даже пытались обнаружить его местонахождение с помощью особой карты и волшебных соломинок. Не зная, что еще сделать и к кому обратиться, они решили сходить к местной гадалке. Гадалка ничем не смогла помочь. Марья возмутилась — мол, что же это за гадалка, да и куда может исчезнуть ребенок в таком маленьком городке? Она предложила свою помощь, попросила принести воск и чашку с водой. Позднее на той же неделе Марья зашла снова — узнать, нашелся ли мальчик. Она осведомилась, почему родители не пошли искать сына. Иванов в ответ крикнул, что это она убила ребенка. При всей суровости его обвинений, Марья настаивала на своей невиновности. Она подчеркнула, что не имела намерения распускать гнусные слухи или говорить о ком-то плохое, а к Ивановым зашла без всяких дурных намерений.
Выйдя от Иванова, Марья немедленно направилась к кирпичному дому Мирки Аронсон. С пятью другими евреями — всех она знала по именам — Марья спустилась в погреб и там увидела мальчика: он лежал на полу, завернутый в простыню. Рядом стояло корытце, наполненное кровью. Тело и голова были исколоты, ногти на руках и ногах коротко подстрижены, язык отрезан, равно как и половой член — до самой мошонки. К собственному своему удивлению, ни на теле, ни на простыне крови Марья не увидела. Но тут евреи закричали, чтобы она убиралась вон, и она решила вернуться домой. На следующий день одна из соседок сообщила Марье, что тело обнаружили и ее ищет городовой. На это Марья ответила, что в таком случае пойдет к нему сама. Страхову она заявила, что описала все точно так же, как летом 1823 года, за вычетом двух важных подробностей: что она взяла у Мирки и Ханны деньги и водку и что помогла Ханне перевезти тело в лес на рессорной бричке.
На вопрос, почему она назвалась матерью мальчика, у Марьи нашелся простой ответ: якобы после смерти Агафьи Прокофьевой она считала мальчика своим сыном. Поскольку отец его Емельян Иванов не предпринял никаких шагов к поискам, она решила взять дело в собственные руки и добиться правосудия. В день проезда его императорского величества через Велиж она воспользовалась возможностью и передала царю свое прошение: когда он выходил из Никольского собора, она встала на колени и положила бумагу ему на корону. Некий Лука Олейников попытался у нее прошение отобрать, но собравшаяся вокруг толпа ему не позволила. Страхов спросил, почему она назвала мальчика Демьяном. Марья отвечала: по той простой причине, что имя она забыла, вот и ошиблась.
Свои показания Марья завершила описанием того, какой невыносимой стала из-за евреев ее жизнь. Первую неприятность ей причинили, когда она покупала селедку у Авдотьи Максимовой. Воскресным утром, в начале Великого поста, она увидела, что Авдотья сидит за лотком на рынке и продает селедку. Авдотья немедленно подбежала к Марье узнать, не хочет ли та купить хорошей жирной рыбки. Марья решила сделать приятельнице одолжение и селедку купила, но когда днем попыталась ее почистить, рыба непостижимым образом выскользнула у нее из рук и как минимум четыре раза подряд упала на пол. Марье в итоге удалось ее поднять и разорвать руками пополам — кусок она отдала хозяйке своего жилья, кусок оставила себе. Хозяйка из опасения, что рыбу могли отравить, съела только маленький кусочек, и у нее тут же скрутило живот: целые сутки ее потом рвало. Доев свой кусок, Марья не почувствовала ничего необычного, но на следующее утро проснулась от спазмов в желудке. Ее трое суток рвало с кровью, да так сильно, что она уже готовилась расстаться с жизнью. Хозяйка велела ей заявить о случившемся в полицию, но городской голова только и посоветовал Марье ничего не покупать у жидов.
Последний эпизод случился примерно через год после гибели маленького Федора. Марья была убеждена в том, что если попытается покинуть город, то евреи придумают, как ей навредить. Поздно вечером она решила сходить к реке за водой. Едва она прошла мимо дома Гаврилова, сорок человек евреев — раньше она никого из них не видела — окружили ее и схватили за волосы. Когда она подняла крик, они спрятались в доме. Через несколько дней (на еврейский Шаббат) еврейка Лея спросила у Марьи, не хочет ли та подоить ее коров. Марья согласилась, и пока доила, во двор вошли еврей Абрам и две еврейки. Все они зашли в дом к Лее, и тут жена Абрама, Нахана (сестра Ханны Цетлиной) открыла истинную причину, почему они позвали Марью. Они хотели переодеть ее в еврейское платье и отвести в «важное место».
Марья пояснила, что еврейки приказали ей снять простую крестьянскую блузу, а вместо этого вручили ей платье, два овчинных тулупа и две еврейского вида шали. По пути к реке они встретили ее старую знакомую, та спросила, куда они направляются. Марья ответила, что сама не знает — видимо, в тот самый дом, где они убили солдатского сына. В тот день на улицах было много народу. Марья вспомнила, что к ней подошли два попа и предупредили, чтобы она не водилась с жидами, после чего она тут же разделась и пошла домой.
Евреи из самых разных общественных слоев нанимали христиан в качестве кучеров, кормилиц, сторожей, кухарок, гувернанток и служанок. Причинами тому служили как экономические соображения, так и необходимость придерживаться галахической традиции. В зажиточном семействе могло насчитываться до десятка человек христианской прислуги — в основном маргиналов, как правило, бездомных и без постоянной работы. Они трудились всю неделю, в том числе в субботу и по праздникам, когда евреям запрещается перемещать предметы, разводить огонь, выезжать за определенные пределы, разносить письма, ходить за пивом и хлебом, ставить самовар, перевозить грузы, делать покупки, если праздник придется на базарный день.
С самого начала раннего Нового времени католическая церковь выступала против любых ситуаций, способствовавших прямым физическим контактам между евреями и христианами. Половые связи между хозяевами-евреями и служанками-христианками были обычным делом; власти считали, что бедных девушек специально подвергают искушениям. Предостерегая христианок против найма к евреям кормилицами, гувернантками и служанками, католическая церковь использовала весь свой моральный авторитет для установления строгих культурных границ [Kalik 2001: 267; Teter 2006: 63–69]15. Чтобы избегать столкновений на почве религиозной розни, в том числе и обвинений в кровавых жертвах, еврейские советы призывали членов общин строго соблюдать законы своей религии [Kalik 2010: 159–160].
Однако в реальной жизни ограничивать социальные связи было почти невозможно [Hundert 2004: 38]. Тем не менее и через много лет после разделов Польши российские власти пытались регулировать еврейско-христианские взаимоотношения в быту. Сенсационные истории о переходе в жидовскую веру, о тайных греховных связях вселяли в молодых девушек особый страх, что они подпадут под еврейское влияние. Например, в 1817 году две служанки-католички решили тайно перейти в иудаизм — причем совершили это на еврейском кладбище, чтобы никто не заметил. Впоследствии одна из них согласилась выйти замуж за еврея. Еврей уговорил молодую впечатлительную жену и ее подругу перебраться в соседнюю губернию и начать новую жизнь, а там в итоге бросил обеих, предоставив их собственной трагической участи [Schainker 2016: 147–148].
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky