Мнения: Нам нужно переосмыслить отношение к памятникам

Памятник Эдварду Колстону в английском городе Бристоле был свергнут сторонниками движения BLM в июне этого года. Статую предпринимателя и благотворителя, умершего триста лет назад, выловили из бристольской гавани, куда она была сброшена толпой, и поместили в местный музей. Осиротевший пьедестал недолго стоял пустым. Недавно на нем появилась статуя нашей современницы, чёрной активистки Джен Рейд, которая приняла заметное участие в том самом акте вандализма и забралась живьём на пьедестал после того, как с него сволокли мёртвого белого джентльмена. Но через сутки – новый поворот: городские власти сняли и это творение – и оно тоже отправилось в музей вслед за статуей Колстона. Видимо, будут стоять по соседству.

Вот с такой водевильной лёгкостью нынче относятся к монументальному искусству в Англии, США и других странах, охваченных памятникопадом. Мало того, что граждане готовы свергать памятники без разбора, из-за каких-то слухов и подозрений, иногда просто ради того, чтобы сокрушить попавшийся на глаза знак старой культуры, но и в новые герои, достойные прославления в бронзе, берут кого попало, в буквальном смысле людей с улицы.

Этому многие ужасаются: мол, сегодня уничтожают памятники, а завтра будут убивать людей. В самом деле, у нас перед глазами есть пример Украины, где эти процессы развивались параллельно. Но можно посмотреть на это иначе: пусть лучше одичавшие толпы занимаются вандализмом, чем грабят и убивают. В конце концов, бронза, гранит, мрамор всё стерпят, а вот людей жалко. 

Впрочем, нам ли смеяться над англосаксами? В нашей истории и не такой карнавализм случался. Стоит вспомнить «Ленинский план монументальной пропаганды», предлагавший украсить площади русских городов фигурами деятелей, демонстративно чуждых и стране, и ее населению, таких как Бебель, Лассаль, Жорес, Лафарг... Всё это, разумеется, сопровождалось ликвидацией монументов прежней власти, символов прежней жизни – и эта работа шла значительно успешнее.

Со временем революционные эксцессы удалось купировать, но сам принцип, по которому памятник есть материальное воплощение идеологии, сохранился. А поскольку идеология была тотальной и монопольной, отношение к памятникам стало таким же тяжеловесным, как они сами. Если человеку или событию устанавливается памятник, значит, государство этого человека (событие) проверило, признало со всех сторон положительным и повелело всецело прославлять. Фактически установка памятника стала светским аналогом церковной канонизации.

Снос памятника воспринимался как еще более сильный жест. Это был аналог церковной анафемы: данный человек тотально проклят и подлежит поруганию, а еще лучше – забвению. Советский Союз пережил кампанию сноса бесчисленных памятников Сталину, но оказалось, что память так просто не убить: с площадей она перекочевала под лобовые стёкла автомобилей, став от этого лишь интимней.

В любом случае памятники оставались делом государственным, в котором государству принадлежала систематизирующая роль. Подразумевается, что эту роль оно должно играть и сейчас, хотя в постсоветской России государственная идеология отсутствует и даже запрещена Конституцией. Таким образом, непонятно, что же должна пропагандировать современная «монументальная пропаганда», вокруг чего она должна выстраиваться.

Об этом можно было не думать до тех пор, пока процесс отбора, оценки и материального воплощения исторической памяти шел по инерции, исходя из неких якобы общепринятых понятий, и не порождал принципиальных, ценностных конфликтов. Можно ожидать, что сейчас, под влиянием мировой повестки, такие конфликты будут множиться и обостряться. Два конфликта такого рода параллельно развиваются в настоящее время.

Одна из беспокойных точек – Адлер, где недавно установленный (и весьма небольшой) памятный знак в честь русских солдат – героев Кавказской войны был демонтирован по требованию черкесских активистов. Вторая точка – Тобольск, где активисты татарской общины возражают против планов установить поклонный крест дружине Ермака.

Здесь вступают в противоречие две непримиримых версии истории. Есть русская версия, она же «имперская». По этой версии всё, что делалось во имя расширения и усиления государства, наследницей которого стала нынешняя Россия, подлежит одобрению. Понятно, что без Кавказской войны не было бы у нас никакого Адлера, а без Ермака Тимофеевича мы вообще не стали бы евразийской державой, так и остались бы страной западнее Урала. И есть версия черкесских, татарских и прочих националистов, согласно которой их народы были завоеваны, оккупированы, аннексированы, подвергнуты геноциду, частично ассимилированы и всячески обездолены.

Есть правда в этой второй версии? Да, разумеется. И мы не можем отрицать эту правду хотя бы потому, что признаём её в случае американских индейцев и многих других зарубежных народов.

Но есть и правда факта, которая выше частных этнических правд. Факт состоит в том, что история сложилась так, а не иначе. Одним в ней повезло, а другим не повезло (если, конечно, слово «везение» приложимо к цепочке войн и иных бедствий). Поляки, шведы, турки тоже стремились создать сверхдержаву, в том числе за счёт территории современной России, но им не повезло. А черкесам, как и любому другому малому народу Кавказа, вообще не могло повезти со своей государственностью, ибо в любом случае они стали бы частью какого-нибудь государства побольше.

Что значит – не позволять русским обозначать на местности свою историческую память, утверждать ее в монументах? Это значит фальсифицировать правду факта. Наши власти следят, чтобы никто, ни в России, ни за рубежом, не фальсифицировал правду о Великой Отечественной войне. Нам постоянно говорят, что эта правда – основа нашей национальной идентичности. Но разве русская версия правды о Кавказской войне или о деятельности Ермака Тимофеевича значит для этой идентичности меньше? 

Русские – это тот единственный народ, который связывает кавказских черкесов с газовыми месторождениями Ямала, а сибирских татар – с черноморскими курортами. И это единственный народ России, которому на самом деле нужна такая большая страна. Если Россия перестанет быть нужной русским, она распадется на десятки гондурасов, лишённых всякого шанса на осмысленное историческое бытие. Собственно, это уже произошло с большинством территорий, которые ранее удалось оторвать от исторической России. А запрет на память о том, как создавалась эта страна, при всём трагизме этой истории, рано или поздно поставит под угрозу её целостность.

Так что же, следует начисто отвергнуть претензии других народов, проигнорировать их исторические травмы? Думаю, так проблема не решается. И черкесы, и татары – граждане нашей страны, и их версия истории – тоже основа их национальной идентичности. Мне кажется, выход тут один: нужно переосмыслить наше отношение к памятникам, перестать воспринимать памятник как знак тотального господства одной правды над другой. Место рудиментарного представления о «монументальной пропаганде» должен занять идеологический плюрализм в монументальном искусстве. Это и надо сказать протестующим активистам: не свергайте чужие памятники, ставьте свои.

Памятник мухаджирам – жителям Кавказа, выселенным русским правительством, – стоит в Сухуми. Такой же памятник можно и нужно поставить в Адлере – может быть, даже рядом с монументом в честь русских воинов. Пусть две памяти говорят друг с другом. А какие есть герои у сибирских татар? Хан Кучум? Ну так поставьте в Тобольске памятник Кучуму и не лишайте нас памяти о Ермаке. Неоднозначность истории, трагичность истории, несправедливость истории – не повод заметать память о ней под коврик.

Теги:  памятники , история России , федерация