Как переживали изоляцию русские писатели и их герои
Многих русских писателей коснулась изоляция: одни застревали в карантинных городах, другие попадали в ссылку за слишком смелые высказывания, а были и те, кто добровольно запирался дома в творческом порыве. «Культура.РФ» рассказывает, как Александр Герцен описывал Москву во время эпидемии холеры, почему лермонтовский демон такой одинокий и как отразились вынужденные эмиграции на творчестве Набокова.
«Холера в Москве!»: Александр Герцен на карантине
В 1830–1831 годах Россию охватила первая в ее истории эпидемия холеры. В городах остановилась торговля, а границы населенных пунктов закрывали на карантин. Александр Герцен в это время был в Москве. В мемуарной хронике «Былое и думы» он писал:
Холера –– это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась по городу.
В это время писатель учился в Московском университете. Когда холера добралась до учебного заведения — умерло несколько учащихся и служащих, — его закрыли, а студентов отправили по домам.
А дома всех встретили вонючей хлористой известью, «уксусом четырех разбойников» и такой диетой, которая одна без хлору и холеры могла свести человека в постель.
Александр Герцен так описывал в мемуарах «Былое и думы» столицу:
Москва приняла совсем иной вид. Публичность, не известная в обыкновенное время, давала новую жизнь. Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях; кареты, возившие больных, шагом двигались, сопровождаемые полицейскими; люди сторонились от черных фур с трупами. Бюльтени о болезни печатались два раза в день. Город был оцеплен, как в военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку. Все это сильно занимало умы, страх перед болезнию отнял страх перед властями, жители роптали, а тут весть за вестью — что тот-то занемог, что такой-то умер…
«Благодать семейного счастья»: казанская изоляция Баратынского
Многие русские писатели спасались с семьями в имениях, а некоторые — оказывались в деревнях отрезанными от родных. Поэта Евгения Баратынского холерный карантин застал в имении под Казанью, в которое он приехал из Москвы уладить дела с приданым. Поначалу Баратынский воспринял поездку как изгнание. Но он все-таки любил уединение и вскоре уже писал московским знакомым, как надоело принимать гостей: «Мы переехали из деревни в город: я замучен скучными визитами».
Во время изоляции Евгений Баратынский испытал творческий кризис. Редактору журнала «Европеец» Ивану Киреевскому он написал об этом: «Ты прав, Казань была для меня мало вдохновительной». Но пример Пушкина, который в карантинную Болдинскую осень написал «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» и цикл пьес «Маленькие трагедии», а также закончил поэму «Евгений Онегин», оказался вдохновляющим. Евгений Баратынский впервые попробовал себя в прозе и написал мистическую повесть «Перстень».
Один из героев, который подвергался издевкам и насмешкам, получил от автора говорящую фамилию Опальский. Проблемы с психикой вынудили его жить в уединении:
Опальский был человек отменно странный. Имея около полутора тысяч душ, огромный дом, великолепный сад, имея доступ ко всем наслаждениям жизни, он ничем не пользовался. Пятнадцать лет тому назад он приехал в свое поместье, но не заглянул в свой богатый дом, не прошел по своему прекрасному саду, ни о чем не расспрашивал своего управителя. Вдали от всякого жилья, среди обширного дикого леса, он поселился в хижине, построенной для лесного сторожа. Управитель, без его приказания и почти насильно, пристроил к ней две комнаты, которые с третьею, прежде существовавшею, составили его жилище.
В казанской изоляции поэт много времени проводил с женой: Анастасия Энгельгардт стала для Евгения Баратынского поддержкой и источником вдохновения. Позже оказалось, что это был самый спокойный и счастливый период его жизни:
Скажу тебе вкратце, что мы пьем чай, обедаем, ужинаем часом раньше, нежели в Москве. Вот тебе рама нашего существования. Вставь в нее прогулки, верховую езду, разговоры; вставь в нее то, чему нет имени: это общее чувство, этот итог всех наших впечатлений, который заставляет проснуться весело, гулять весело, эту благодать семейного счастия, и ты получишь довольно верное понятие о моем бытье.
«Печальный дух изгнанья»: ссылка Лермонтова
Свободомыслие писателей часто приводило к ссылкам, вынужденной эмиграции и даже арестам. Неудивительно, что герои произведений выражали авторские мысли и настроения.
Ссылки хоть и были строгими, но не всегда ограничивали свободу. Отправленный на Кавказ Михаил Лермонтов посещал лечебные воды, чтобы поправить пошатнувшееся в дороге здоровье. А после выздоровления познакомился с доктором Николаем Майером и встретился со старым приятелем, поэтом-переводчиком Николаем Сатиным. Оба стали прототипами персонажей в романе «Герой нашего времени».
Из кавказской ссылки Лермонтов писал близкой подруге Марии Лопухиной:
Каждое утро из своего окна смотрю на всю цепь снежных гор и на Эльбрус. <…> Ежедневно брожу по горам и уж от этого одного укрепил себе ноги; хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают... Вот вам мой образ жизни, милый друг; особенно хорошего тут нет, но... когда я выздоровлю... отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов.
Из всех этих впечатлений в первую очередь появился Печорин — погруженный в себя, путешествующий по Кавказу в поиске новых ощущений, но достаточно замкнутый, отстраненный и даже черствый в общении с людьми:
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть.
Но это не единственный лермонтовский персонаж, на который повлияла ссылка автора. Демон в одноименной поэме, написанной в 1829–1839 годах, так же отстранен от других и привык к одиночеству.
Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта:
Вослед за веком век бежал,
Как за минутою минута,
Однообразной чередой.
Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья.
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И зло наскучило ему.
«Я почти никуда не хожу»: каторга Достоевского
Федору Достоевскому повезло гораздо меньше. В 1849 году его арестовали за связь с тайным кружком петрашевцев, планирующих государственный переворот. С этого момента он пережил восемь месяцев ареста в Петропавловской крепости, смертный приговор и его отмену, а затем ссылку и каторгу.
По пути на каторгу в 1850 году Достоевский на несколько дней остановился в Тобольске. Там благодаря женам сосланных декабристов писатель встретился с другими петрашевцами, и все они получили по Евангелию со спрятанными в переплет десятью рублями. Свой экземпляр Достоевский очень берег от острожных воров. А позже вписал эту деталь в «Записки из Мертвого дома»:
Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был свой сундук с замком для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки не спасали. <...> У меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь на каторге.
Весной 1855-го Достоевский хоть и получил частичное помилование от нового императора Александра II, но был под тайным надзором. Летом того же года он писал русскому дипломату Александру Врангелю:
Я почти никуда не хожу. Право, на каждого нового человека, по-моему, надо смотреть как на врага, с которым придется вступить в бой.
С тех пор почти все герои Достоевского были немного каторжниками. У любого за душой обнаруживался какой-то тяжкий грех, нерассказанная тайна или проступок. В повести «Записки из подполья», изданной в 1864 году, писатель сказал об этом так:
Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Hо есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится.
«…Роковым образом отделен от всего»: эмиграция Набокова
По-своему изоляция коснулась и Владимира Набокова. После Октябрьской революции 1917 года он с семьей перебрался в Крым, а в 1919-м, когда большевики получили и полуостров, покинул Россию и никогда не возвращался.
Вынужденные переезды и тоска по родине отразились в первом романе писателя «Машенька»:
Он стал быстро и неразборчиво бросать в открытые чемоданы: комья грязного белья, русские книжки, Бог весть откуда забредшие к нему, и все те мелкие, чем-то милые предметы, к которым глаза и пальцы так привыкают и которые нужны только для того, чтобы человек, вечно обреченный на новоселье, чувствовал себя хотя бы немного дома, выкладывая в сотый раз из чемодана легкую, ласковую, человечную труху.
В 1922 году умер отец Владимира Набокова, когда заслонил собою от пули кадета Павла Милюкова. Гибель отца стала одним из самых тяжелых ударов для писателя:
Эту ночную поездку я вспоминаю как что-то вне жизни, чудовищно длительное, как те математические задачи, которые томят нас в бредовом полусне. Я глядел на проплывающие огни, на белесые полоски освещенных тротуаров, на спиральные отражения в зеркально-черном асфальте, и казалось мне, что роковым образом отделен от всего этого, что фонари и черные тени прохожих — случайный мираж, и единственное, что значительно и явственно и живо, — это скорбь, цепкая, душная, сжимающая мне сердце. «Папы больше нет».
Некоторое время после трагедии Набоков жил бедно и зарабатывал публикациями шахматных задач и частными уроками. В 1925 году писатель женился на Вере Слоним, петербурженке русско-еврейского происхождения. А с 1937 по 1940 год семья снова была вынуждена бежать — сначала в Париж, а оттуда в США, на этот раз от германской антисемитской кампании.
К 1937 году Набоков закончил восемь романов. Ощущение одиночества и нависшей опасности, необходимость противостоять обстоятельствам и защищать себя повлияли на многих персонажей его произведений. В «Защите Лужина» Набоков писал:
Он [Лужин] остался один. Становилось все темней в глазах, и по отношению к каждому смутному предмету в зале он стоял под шахом, — надо было спасаться. Он двинулся, трясясь всем своим полным телом, и никак не мог сообразить, как делают, чтобы выйти из комнаты.
Роман «Приглашение на казнь» и вовсе о герое, попавшем в картонные декорации. Изоляция в нем очевидная: Цинциннат находится в тюрьме, дни однообразны, происходящее вокруг бессмысленно и кажется плохим спектаклем. Единственный, кто есть у персонажа, — он сам:
Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров — и все то, что сходит у нас за жизнь.
«Хоть один месяц в жизни провести талантливо»: добровольное уединение Тургенева и Чуковского
Некоторые классики, впрочем, по собственному желанию оставались в уединении. Они не выходили из дома несколько дней или недель и не принимали гостей, чтобы сосредоточиться на творчестве.
Пью утром славный чай — с прекрасными кренделями — из больших чудесных английских чашек; у меня есть и лампа на столе. Словом, я блаженствую и с трепетным, тайным, восторженным удовольствием наслаждаюсь уединеньем — и работаю — много работаю. Например, вчера съел за один присест Декарта, Спинозу и Лейбница. О блаженство, блаженство, блаженство уединенной, неторопливой работы, позволяющей мечтать и думать глупости и даже писать их.Иван Тургенев в письме Александру и Алексею Бакуниным
В это время писатель, вероятно, готовился к экзамену на степень магистра в Петербургском университете. Позже темы студенчества, добровольного уединения, сосредоточенного занятия делом отразились в романе «Отцы и дети»:
Базаров держался в отдалении от этих «дрязгов», да ему, как гостю, не приходилось и вмешиваться в чужие дела. На другой день после приезда в Марьино он принялся за своих лягушек, за инфузории, за химические составы и все возился с ними.
Корней Чуковский и вовсе сделал себя героем собственного «Дневника», который вел с 1901 по 1969 год. В 1902-м он оставил в нем пометку на память о сосредоточенной работе:
Приняты решения: сидеть дома и только раз в неделю под воскресение уходить куда-нибудь по вечерам. Читать, писать и заниматься. Английские слова — повторить сегодня же, но дальше не идти. Приняться за итальянский, ибо грудь моя к черту. Потом будет поздно. И приняться не самому, а с учителем. И в декабре не тратить ни одного часу понапрасну. Надо же — ей богу — хоть один месяц в жизни провести талантливо.