Дмитрий Быков // «Дилетант», №4, апрель 2021 года
«В каждом заборе должна быть дырка» ©
Север Гансовский
1
У Севера Гансовского нетипичная биография. То есть во многом как раз типичная для рождённых в 1918 году: отец пропал без вести, мать погибла в блокаду (он говорил, что была репрессирована,— но по документам она после ареста вышла и в 1941 году жила в Ленинграде). Нетипичность в том, что большую часть жизни он литературой не занимался, интенсивно писал только в последние 30 лет, до самой смерти в 1990-м. Чем занимался — перечень впечатляющий: служил на флоте во время войны, был тяжело ранен и объявлен погибшим, получил два ордена Отечественной войны. После ранения работал в тылу в Казахстане, был конюхом; перебывал учителем, почтальоном, грузчиком, электромонтёром, снимался в кино в эпизодических ролях. Закончил филфак Ленинградского университета. Начинал с реалистических пьес на флотскую и армейскую тему, совсем как любимый герой Стругацких Феликс Сорокин (он вообще похож на Севера Феликсовича). О том, почему пошёл в фантастику, Гансовский с едким своим юмором говорил: «я вообще-то не собирался. Я реалистическое хотел... Но в то время реалистом считался Семён Бабаевский, я и подумал, что единственный способ писать правду — это сочинять фантастику». А время было такое, что на фантастику, добавим от себя, возникла мода: после запуска спутника казалось, что полёт на Марс будет завтра, а к другим звёздным системам — послезавтра, вон и коммунизм провозглашён ближайшей задачей, и в фантастику пошли все лучшие кадры. Дело не только в литературной моде — просто стало понятно, что некоторые вещи удастся проговорить, только если разместить героев в будущем или на других планетах. Фантастике поначалу дозволялось несколько большее, чем реализму, она как бы проходила по детскому ведомству, но в семидесятые до фантастики добрались, и Гансовский полностью почувствовал это на себе. Расшифровать его тогдашние тексты сегодняшнему читателю непросто — но тем интереснее.
Надо сразу разобраться с одним клеймом, стоящим на его имени,— на процессе Кирилла Косцинского (Успенского). О дружбе Гансовского с Косцинским известно из мемуаров последнего, там же — об очной ставке. Ещё одним свидетелем обвинения был Валентин Пикуль, женатый первым браком на сестре Гансовского. Сам Гансовский, принадлежащий к кругу ленинградских друзей Косцинского, писателей и умеренных антисоветчиков (умеренных, потому что только разговаривавших, ничего не организовывавших, но не питавших никаких иллюзий насчёт советской власти), к тому времени уже переехал в Москву и забрал у Косцинского все свои письма — ему не нравилась открытость друга и широкий круг его общения, а кроме того, он боялся обысков. Гансовский подтвердил всё, что требовалось, то есть приписанные Косцинскому высказывания и собственные заблуждения, от которых он, по собственным словам, совершенно избавился. В отличие от Пикуля, который на процессе обратился к Косцинскому со словами пафосного публичного упрёка, Гансовский вёл себя крайне сдержанно. Косцинский получил пять лет, отбыл четыре, в 1978 году эмигрировал в Штаты. О том, каким бременем лежало на совести Гансовского участие в том процессе,— читатель может судить по рассказу «Полигон», его самому известному произведению, которое обычно вспоминают первым, когда называют его имя. Здесь подлинная его духовная автобиография.
Этот рассказ Гансовский умудрился опубликовать в 1966 году в журнале «Вокруг света», и этот номер у нас на даче хранится — что лишний раз показывает степень догадливости тогдашнего читателя: люди понимали, что случилось событие. Не знаю, надо ли пересказывать этот рассказ,— есть мультфильм, предполагался, кстати, и фильм, так никогда и не снятый,— но суть в том, что на уединённом острове испытывается грозное оружие, новейший танк, который представляет военным изобретатель-конструктор. Этот конструктор сам много потерпел от вояк и ненавидит войну, поэтому не сразу объясняет приёмщикам главный принцип устройства:
«Как только кто-нибудь станет бояться машины, она сразу откроет огонь. Принцип тут в том, что жертва, если можно так выразиться, должна руководить палачом».
Это и есть главный принцип советского общества. И не только советского, а и нынешнего тоже — столь же репрессивного по своей природе. Мы должны признать себя жертвами, и тогда нас можно уничтожать. И машина благополучно уничтожает всех вояк. Не боится на острове только один человек — изобретатель, чьи сыновья погибли в последних войнах. За них он и мстит. Он спокойно уплывает с острова, но вдруг, уже за многие мили от него, спрашивает себя: а вдруг танк и сюда дострельнёт?
«Изобретатель поднял голову, и в ту же секунду пронзительный свист ввинтился в воздух».
А дальше финал, тоже довольно неоднозначный. На острове не осталось никого, и постепенно на него вернулись жители. Туземные дети понятия не имеют, зачем здесь эта машина, толку от неё никакого, и потому все с удовольствием лазают по его башне. Никто его не боится, и ему не в кого стрелять.
Проблема в том, что этот финал только выглядит оптимистическим. Вот была огромная, страшная, готовая убивать цивилизация. Вот она сама себя уничтожила — рабством, страхом, корыстью. Вот на её руинах играют дикари, но как-то нет большой радости от этого, потому что дикари не лучшая смена, потому что дикарская мораль не добрее цивилизаторской. И вполне может случиться, что со временем обитатели острова дорастут до танка. Потому что в человеческой природе всё это — агрессия, страх, наслаждение безнаказанным насилием — гнездится. Это было сквозной темой раннего Гансовского, и с упорством, почти маниакальным, он писал об этих таящихся до времени древних чудовищах, спящих внутри нас.
2
Эти рассказы его и прославили: «Гость из каменного века», «Хозяин бухты», «Стальная змея». Сделаны они все в духе ефремовского «Олгой-Хорхоя» — с предельной, почти научной достоверностью описывается либо последний мамонт, либо несуществующий панцирный угорь, либо вполне обосновываемое логически, но несуществующее чудовище, морской муравейник, сплачиваемые коллективным разумом микроскопические частицы, готовые по первому сигналу собраться в гигантского мускулистого монстра.
Самая простая вещь как будто — «Гость из каменного века», два лётчика падают в тайгу и обнаруживают там семью из трёх мамонтов; но время действия — март сорок первого, сразу после этого начинается война, и читатель, хочет он того или нет, погружается в непростые размышления об архаике, о том, спасительна она или обречена; ведь и весь Советский Союз в некотором смысле упал в тайгу и оказался окружён мамонтами. Это ужасно грустный рассказ про беспомощных древних чудовищ, и Гансовский там не то чтобы открывает какие-то небывало свежие мысли, или проводит отважные аналогии, или предсказывает будущее,— а просто достигает очень сложного эмоционального синтеза, внезапно умудряется вызвать жалость к монстру, который вообще не виноват в том, что он такой древний и неуместный.
«Стальная змея» — упражнение в совершенно другом жанре, это как раз метафора того древнего, что в человеке спит и временами просыпается: описание самого хищного, самого сильного и неуязвимого существа — покрытого непрошибаемым панцирем угря, который живёт на такой глубине, что всплывает только после очень сильного цунами. Для послевоенного Ленинграда, вообще для послевоенной Европы, которая такое цунами как раз пережила,— чрезвычайно своевременное сравнение, поскольку из людей действительно нечто такое не совсем контролируемое и предсказуемое иногда лезло.
Самая интересная и амбивалентная вещь — уж подлинно не оторваться,— «Хозяин бухты». Два француза снимают документальное кино на коралловых островах, везде живут весёлые папуасы, только на одном острове ни веселья, ни плясок, все боятся Хозяина бухты. Под «хозяином бухты» понимается то рыжий, отвратительный, злобный и зловонный голландец, который терроризирует весь остров, то таинственное существо, которое обитает неподалёку от острова и обладает способностью так высасывать акул, что от них остаётся только плоская шкурка. Это очень жутко написано, Гансовский вообще умел пугать, когда хотел. В конце концов этот невидимый Хозяин бухты — о котором никто из папуасов не знает ничего определённого, говорят только, что он и огромный, как море, и крошечный, как планктон,— уничтожает мерзкого голландца, и это тоже довольно жутко написано — когда голландец, стиснутый невидимой силой, делается плоским, как лента. Но чувства торжествующей справедливости не наступает, как ни странно, потому что когда масса уничтожает единицу — сколь угодно отвратительную,— торжествовать неправильно. Гансовский, сам того не желая и не предполагая, сумел угадать главную коллизию близкого будущего: появится некий сверхорганизм вроде муравейника, который по первому сигналу будет сплачиваться и по первому же — разлетаться. Нас тоже ожидает формат человейника, и противостоять ему будет невозможно — можно только иногда становиться невидимым для него. И вот вопрос: будет ли этот человейник — следующая и уже довольно очевидная эволюционная ступень — моральнее человеческой единицы, добрее, свободнее? Что эффективнее — так это точно, но как у этой человекомассы будет обстоять с совестью, ответственностью, исторической памятью? Мы уже сегодня в соцсетях наблюдаем колыханья этого планктона, который с одинаковой лёгкостью сплачивается и ради доброго дела — какой-нибудь взаимовыручки,— и ради травли, гнобления, коллективной эйфории; не входить в эту цепочку становится всё трудней. Для акулы Хозяин бухты смертелен, и акула — в самом деле пренеприятное существо; но иногда задумаешься... и поймёшь, что лучше акула. Кроме того, у Гансовского предсказана ещё одна особенность этого сверхсущества: оно гениально поддерживает свой гомеостазис. Вот Мишель, друг рассказчика, зачерпнул стакан воды в том месте, где обитает Хозяин,— и вода в этом стакане в самую адскую жару остаётся холодной. Дело в том, что сеть в самом деле умеет поддерживать свою среду в гомеостатическом состоянии — не перегреваясь и не переохлаждаясь; это нам только кажется в моменты политических обострений, что она бурлит. На самом деле она неспособна на созидательную деятельность и перевороты, она может слипаться и распадаться, но качественно не меняется. Давить — это пожалуйста, но творить — никак. И эта догадка Гансовского страшней всего.
3
Ещё Гансовского интересовали эксперименты со временем — думаю, они были столь же умозрительны, как и рассказы об альтернативной зоологии, но в России всё обретает второй смысл, и потому, допустим, «Шаги в неизвестное» — одна из ранних и ещё вполне советских вещей Гансовского — задумывались просто как игра с уэллсовским «Новейшим ускорителем». Он там и упомянут — Гансовский вообще всегда указывает генезис своих сюжетов. Просто вышло так, что эта повесть стала восприниматься как хроника застоя: в одно прекрасное утро инженер Коростылёв, увидевший накануне шаровую молнию, просыпается в страшно замедлившемся мире, где все окружающие словно застыли в воздухе, а он живёт со скоростью, превышающей чужую раз в 900. Очень скоро Гансовскому и большинству его единомышленников предстояло почувствовать на себе, что такое жить в искусственно замедленном мире,— да и нам сегодня предоставлена такая же возможность: появился специальный термин «замедление». Пока пытаются замедлить Интернет, но это, сами понимаете, начало. Девизом горбачёвской перестройки стало ускорение, девизом путинской перестойки (это не опечатка) стало замедление. Мы именно стоим, мы уже перестояли, но двигаться нам нельзя — можно рухнуть. Наша машина не рассчитана на движение. Несколькие быстрые умы продолжают что-то соображать в страшно замедлившемся, вязком, густом мире (вода в нём напоминает желе, волны твердеют) — вот самоощущение этих умов и описал Гансовский с пугающей дотошностью, вообще характерной для его подчёркнуто нейтральной, наукообразной манеры. Мотоцикл на шоссе как бы завис, движется со скоростью сантиметр в час, и рассказчик прикидывает: пока он доедет до пункта Б, я как раз умру. Примерно так же смотрим мы на нынешний локомотив истории.
Парадокс, однако, в том, что ускорение жизни тоже не сулит человечеству особенных благ,— Гансовский любил рассмотреть вопрос с двух сторон и обнаружить минусы обеих крайностей. Вот страшно ускоренная индустриальная жизнь в повести «Часть этого мира», где действие происходит уже отчасти в виртуальной реальности. Во-первых, эта виртуальность вовсе не означает свободы — напротив, в постиндустриальном обществе, как увидел её автор, человек подчёркнуто несвободен, ибо реальность усложнилась настолько, что человек уже не понимает своих целей. Настала, так сказать, сингулярность, о которой Гансовский заговорил задолго до того, как это стало общим местом. Свобода, напоминает себе герой,— это знать, чего хочешь. А когда ты не представляешь, где находишься? Во-вторых, миром стали управлять корпорации, и у Гансовского чётко сказано: всякий раз, как ты мешаешь Фирме, она заявляет, что ты мешаешь Отечеству. Мы сегодня живём в пространстве совсем иной несвободы, гораздо более архаической, и нам кажется невыносимым лицемерием говорить о том, что в западном мире свобода задушена корпоративной или гендерной моралью, или очередной новой этикой. Но вот в чём дело: на выходе из этой несвободы нас вовсе не ожидает утопия. Скорей уж антиутопия вроде той, что описана у Стругацких в «Хищных вещах века». Гансовский рефлексировал над той же проблемой: рано или поздно техника подарит людям такие «ощущалки», в терминологии Хаксли (feely в оригинале,— такие кинотеатры 5D), что в обычную реальность выходить уже не захочется, а слишком сильное пристрастие к слишком сильным эмоциям повлечёт за собой нервное истощение. Об этом истощении писали Стругацкие в «Хищных вещах века» — наркотики плюс «дрожки» (такие вставки в радиоприёмники) заставляют аддиктов умирать за год, и в повести Гансовского «Три шага к опасности» так называемые «усилители» губят человека за год. Они усиливают всё, да,— и все ощущения становятся невыносимо сильными, острыми, экстатическими, но и человек истощается быстрей, чем на любой физической работе. В «Части этого мира» вопрос уже поставлен ребром: или ты становишься частью тотальной ощущалки, или выпадаешь из неё и, как один из героев, живёшь в естественном мире, одеваешься в свиную кожу, которую сам выделываешь, и освещаешь помещение сальными свечами; это тоже выход — но он сулит огрубление всех чувств, крайний эгоизм и самодовольство, присущее большинству аскетов. Как сказал Губерман: «Веду я жизнь анахорета и думаю: а на хер это?»
Гансовский не отвлекался на критику советских порядков — и вовсе не потому, что был запуган: он-то видел, что порядки эти обречены. Его интересовало, что будет потом,— и выходило у него, что вместо антиутопии рабства будет антиутопия потребления, потому что жажда познания и экспансии у человека будущего иссякнет. Кажется, это мы наблюдаем уже сейчас, причём как в авторитарных, так и в либеральных системах. Просто одним комфортно жить в авторитаризме, в мире инфантильном,— а другим в мире свобод, тоже, впрочем, иллюзорных; но для тех и других главным оказывается понятие комфорта. Гансовский об этом догадался едва ли не раньше всех. Предугадал он и «разрушителей», которые будут этот комфорт подрывать,— но как-то у них не очень получается, да и освобождаемые не шибко им благодарны.
4
Самый известный на сегодня рассказ Гансовского — «День гнева», странная, тревожная вещь о том, как из медведей сделали разумных существ, и эти существа фактически победили людей.
Традиция таких рассказов — довольно старая: тут и «Остров доктора Моро» Уэллса, который фактически предугадал все главные направления фантастики XX века; и «Собачье серце» Булгакова, и «Разумное животное» Мерля, и «Цветы для Алджернона» Киза, и масса текстов рангом пониже; нельзя не включить в этот же ряд и притчу Шварца «Обыкновенное чудо», тоже, кстати, про медведя. Вся великая литература XX века пытается ответить на вопрос: чем, собственно, отличается человек от животного? Второй сигнальной системой? Но Мерль предположил (вполне обоснованно), что у дельфинов она есть, их можно выучить английскому... Если научить медведей математике и владению оружием, как у Гансовского (у него эти усовершенствованные медведи называются отарками),— пожалуй, их будет уже не остановить. И для людей настанет день гнева, потому что в самом деле на непросвещённый взгляд (да и на просвещённый, увы) нет решительно ничего, что отличало бы человека от зверя. И зверя можно выучить Закону, как показал Уэллс; и человек поразительно легко дичает, как показала история всех реальных Маугли. Животное в человеке неискоренимо — и если дать этому животному чуть больше прав... впрочем, мы это видели. Я даже сказал бы, мы это видим. Стадность, стайность, образцовая солидарность — вот чем они лучше нас; а чем мы лучше них? Совестью? Так совесть поразительно легко усыпляется. Мне один десятиклассник недавно сказал — вот вы утверждаете, что в «Преступлении и наказании» Дуня олицетворяет душу Раскольникова, а Соня — его совесть. Даже и по созвучию очень похоже. Но не задумались ли вы, почему Соня сделана проституткой?
На самом-то деле ни для кого не тайна, что все эти романы «о зверях и людях» суть размышления над эволюциями человека, над тем, может ли никто стать всем. Получится ли из раба свободный человек, из маленького человека — хозяин своей судьбы? В своём единственном романе «Побег», о котором мы ещё скажем, Гансовский припечатал:
«Впрочем, простому тоже пальца в рот не клади. Когда-то очень было принято жалеть простого, маленького. Диккенс, Кафка с Чеховым, Фаллада просто слезами обливались — такой он, мол, замечательный, добрый, скромный, а судьба обижает. Но пока простой прост, а маленький мал, они действительно тихие. Однако дай чуть вылезти, подняться. Гораздо круче нос задерёт, чем тот, кто уже привык к возвышенному положению. Одним словом, люди — ещё та публика».
И как-то так получается, что кому велено чирикать — не мурлыкайте, что не может из Клима Чугункина получиться Преображенский, ни даже доктор Борменталь; что даже если животное научится действовать в ущерб себе — а такие примеры самопожертвования в животном мире довольно многочисленны,— всё равно управлять животным будет инстинкт. Но человек, вот в чём фокус, тоже стремится при первой возможности отдаться на волю инстинкта — то есть свободная воля чаще является для него бременем, нежели бонусом. Получается так, что эволюция «в плюс», прогресс, динамика, усложнение,— остаётся явлением довольно экзотическим и редким, тогда как обратное наблюдается сплошь и рядом; человек с необыкновенной охотой и даже горячностью сваливается в животное состояние. Мы видим это сейчас, этого много, в семидесятые в это совершенно не верилось,— но вот почему-то Гансовский в 1964 году отлично понял, что медведь с его силой и солидарностью, если вооружить его кое-какими техническими знаниями, человека во всех отношениях превзойдёт. И человеку останется только собираться в стаи, а заодно вооружаться. То есть уже в 1964 году, прикиньте, Гансовский понимал, что расчеловеченные люди могут оказаться страшной, победительной силой — не очень понятно, что можно им противопоставить, кроме такой же стайной солидарности и оружия. Потому что отдать мир им и сбежать — не получится; одна надежда, что у них есть какой-то тайный изъян, который был у уэллсовских марсиан... но пока на это непохоже. Мы накануне пришествия отарков, и я действительно не знаю,— как не знал и автор,— в чём их потенциальная уязвимость. Они не истребляют друг друга, не ссорятся, инстинкт солидарности в них сильней, чем инстинкт первенства,— в общем, всяко получается, что человек, гордо и по собственному желанию лишившийся всего человеческого, станет самым страшным, единственным в своём роде зверем, венцом эволюции. Такой риск есть. И не сказать чтобы мы сейчас далеки от описанной Гансовским ситуации. Вроде бы есть надежда (в «Инстинкте»), что человек смотрит на звёзды, хочет экспансии, движения вперёд, освоения Вселенной... что только это отличает его от зверя... Сам я, во всяком случае, склонен думать так и бесконечно умиляюсь этому поэтическому, гагаринскому, отчасти и технократическому стремлению в бесконечность. Но именно это, как выяснилось (и как показала история), отбрасывается быстрее всего, ибо это нужно немногим. Вот из того самого позднего «Инстинкта»:
«Власть держит Народная Партия при полном согласии всех взрослых. На «митинги» приходят с лозунгами «ДОЛОЙ РАЗУМ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИНСТИНКТ!». Возобновилось прежнее повторяющееся издание «Ни в коем случае...», в картинной галерее по стенам только Попечитель, всё без какого-либо давления со стороны видящих. Сами. «Тинэйджерам», подросткам и молодёжи, строжайше запретили гулять по ночам, собираться группами больше трёх человек».
Издано в 1988-м, когда написано — точно не скажу.
Ну и чем это отличается от сегодняшнего дня?
Правду сказать, даже не знаю, какой исход устраивает меня больше: виртуальная реальность, человейник или цивилизация отарков. Поистине, советская фантастика второй половины шестидесятых была горька, как всякое разуверение в утопии; а вот не надо было обольщаться!
5
Единственный роман Гансовского «Побег» (1988) — произведение весьма странное. Там герою дано пройти по всем ступеням человеческой (и естественной) истории, повидать землю на всех стадиях её развития. И динозавр там ему говорит:
«Мы, динозавры, ещё далеко зайдём в вашу человеческую историю. Покомандуем у вас там, поуправляем. А если выкорчуют нас когда-нибудь, к хорошему это не приведёт. Избалуетесь, пожалеете о нас и опять призовёте.
— Значит, вы считаете, после вас эволюции нечего делать?
— Ещё бы!— Он кивнул.— На первый взгляд у вашего Бетховена какие-то высшие стремления. Но если копнуть «Лунную сонату» поглубже, там те же первобытные инстинкты: желание обладать существом иного пола, голод, самозащита. Разница между мной и Бетховеном в том, что у меня всё сильней выражено. И я не стесняюсь».
Возражать-то герой пытается, но неубедительно. Убедительно возражает случившийся рядом зверёк:
«Надо было спросить его про детей.— Зверёк кивнул в сторону, куда упал Тиран.— Мы-то лелеем своих маленьких, а он яйца кинул и всё».
Но и это возражение слабовато — зверь заботится о детёнышах, но остаётся зверем. Про самопожертвование мы уже говорили. Остаётся одно — милосердие, так, по крайней мере, в «Побеге». Главного героя — мизантропа Ствана — отправили в прошлое судьи за некий проступок, о котором мы не знаем. Вернулся он — пройдя за десять лет все этапы истории — уважаемым и равным членом общества. Что он сдвинул там, в истории? Вероятно, что-то выправил, постоянно проявляя главные человеческие качества — то мужество, то жертвенность, то творческую смелость,— потому что теперь его простили; умение прощать — вот оно, оказывается, главное завоевание эволюции.
Смягчился ли Гансовский к старости? Похоже на то, хотя писать хуже не стал. Все ответы, которые предлагал Гансовский, по-своему трогательны, но вопросы всегда убедительнее. Это отличительная черта хорошей литературы, в особенности русской, в которой протесты всегда убедительней власти, а вопрошатели выглядят умней отвечателей. Именно эта способность видеть болевые точки времени сделала Гансовского писателем, пережившим собственное время.
Думаю, не стоит сетовать, что он не успел воспользоваться плодами свободы. Да, Гансовский умер в 1990 году, не увидев распада СССР и никак не отреагировав на постсоветские перемены. Разочароваться во многом он тоже не успел. Ему, как и Стругацким, и Днепрову, и Снегову, и Громовой, и Булычёву,— в конце советской эпохи было всё понятно, и заглядывали они дальше — примерно в наше время.
Ничего особенно привлекательного они там не видели.
Но они на собственном примере продемонстрировали, чем может быть человек, как может писать и думать; и сделали это в условиях посуровей нынешних.
Это тоже свершение, достойное нашей памяти.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF
Север Гансовский1
У Севера Гансовского нетипичная биография. То есть во многом как раз типичная для рождённых в 1918 году: отец пропал без вести, мать погибла в блокаду (он говорил, что была репрессирована,— но по документам она после ареста вышла и в 1941 году жила в Ленинграде). Нетипичность в том, что большую часть жизни он литературой не занимался, интенсивно писал только в последние 30 лет, до самой смерти в 1990-м. Чем занимался — перечень впечатляющий: служил на флоте во время войны, был тяжело ранен и объявлен погибшим, получил два ордена Отечественной войны. После ранения работал в тылу в Казахстане, был конюхом; перебывал учителем, почтальоном, грузчиком, электромонтёром, снимался в кино в эпизодических ролях. Закончил филфак Ленинградского университета. Начинал с реалистических пьес на флотскую и армейскую тему, совсем как любимый герой Стругацких Феликс Сорокин (он вообще похож на Севера Феликсовича). О том, почему пошёл в фантастику, Гансовский с едким своим юмором говорил: «я вообще-то не собирался. Я реалистическое хотел... Но в то время реалистом считался Семён Бабаевский, я и подумал, что единственный способ писать правду — это сочинять фантастику». А время было такое, что на фантастику, добавим от себя, возникла мода: после запуска спутника казалось, что полёт на Марс будет завтра, а к другим звёздным системам — послезавтра, вон и коммунизм провозглашён ближайшей задачей, и в фантастику пошли все лучшие кадры. Дело не только в литературной моде — просто стало понятно, что некоторые вещи удастся проговорить, только если разместить героев в будущем или на других планетах. Фантастике поначалу дозволялось несколько большее, чем реализму, она как бы проходила по детскому ведомству, но в семидесятые до фантастики добрались, и Гансовский полностью почувствовал это на себе. Расшифровать его тогдашние тексты сегодняшнему читателю непросто — но тем интереснее.
Надо сразу разобраться с одним клеймом, стоящим на его имени,— на процессе Кирилла Косцинского (Успенского). О дружбе Гансовского с Косцинским известно из мемуаров последнего, там же — об очной ставке. Ещё одним свидетелем обвинения был Валентин Пикуль, женатый первым браком на сестре Гансовского. Сам Гансовский, принадлежащий к кругу ленинградских друзей Косцинского, писателей и умеренных антисоветчиков (умеренных, потому что только разговаривавших, ничего не организовывавших, но не питавших никаких иллюзий насчёт советской власти), к тому времени уже переехал в Москву и забрал у Косцинского все свои письма — ему не нравилась открытость друга и широкий круг его общения, а кроме того, он боялся обысков. Гансовский подтвердил всё, что требовалось, то есть приписанные Косцинскому высказывания и собственные заблуждения, от которых он, по собственным словам, совершенно избавился. В отличие от Пикуля, который на процессе обратился к Косцинскому со словами пафосного публичного упрёка, Гансовский вёл себя крайне сдержанно. Косцинский получил пять лет, отбыл четыре, в 1978 году эмигрировал в Штаты. О том, каким бременем лежало на совести Гансовского участие в том процессе,— читатель может судить по рассказу «Полигон», его самому известному произведению, которое обычно вспоминают первым, когда называют его имя. Здесь подлинная его духовная автобиография.
Этот рассказ Гансовский умудрился опубликовать в 1966 году в журнале «Вокруг света», и этот номер у нас на даче хранится — что лишний раз показывает степень догадливости тогдашнего читателя: люди понимали, что случилось событие. Не знаю, надо ли пересказывать этот рассказ,— есть мультфильм, предполагался, кстати, и фильм, так никогда и не снятый,— но суть в том, что на уединённом острове испытывается грозное оружие, новейший танк, который представляет военным изобретатель-конструктор. Этот конструктор сам много потерпел от вояк и ненавидит войну, поэтому не сразу объясняет приёмщикам главный принцип устройства:
«Как только кто-нибудь станет бояться машины, она сразу откроет огонь. Принцип тут в том, что жертва, если можно так выразиться, должна руководить палачом».
Это и есть главный принцип советского общества. И не только советского, а и нынешнего тоже — столь же репрессивного по своей природе. Мы должны признать себя жертвами, и тогда нас можно уничтожать. И машина благополучно уничтожает всех вояк. Не боится на острове только один человек — изобретатель, чьи сыновья погибли в последних войнах. За них он и мстит. Он спокойно уплывает с острова, но вдруг, уже за многие мили от него, спрашивает себя: а вдруг танк и сюда дострельнёт?
«Изобретатель поднял голову, и в ту же секунду пронзительный свист ввинтился в воздух».
А дальше финал, тоже довольно неоднозначный. На острове не осталось никого, и постепенно на него вернулись жители. Туземные дети понятия не имеют, зачем здесь эта машина, толку от неё никакого, и потому все с удовольствием лазают по его башне. Никто его не боится, и ему не в кого стрелять.
Проблема в том, что этот финал только выглядит оптимистическим. Вот была огромная, страшная, готовая убивать цивилизация. Вот она сама себя уничтожила — рабством, страхом, корыстью. Вот на её руинах играют дикари, но как-то нет большой радости от этого, потому что дикари не лучшая смена, потому что дикарская мораль не добрее цивилизаторской. И вполне может случиться, что со временем обитатели острова дорастут до танка. Потому что в человеческой природе всё это — агрессия, страх, наслаждение безнаказанным насилием — гнездится. Это было сквозной темой раннего Гансовского, и с упорством, почти маниакальным, он писал об этих таящихся до времени древних чудовищах, спящих внутри нас.
2
Эти рассказы его и прославили: «Гость из каменного века», «Хозяин бухты», «Стальная змея». Сделаны они все в духе ефремовского «Олгой-Хорхоя» — с предельной, почти научной достоверностью описывается либо последний мамонт, либо несуществующий панцирный угорь, либо вполне обосновываемое логически, но несуществующее чудовище, морской муравейник, сплачиваемые коллективным разумом микроскопические частицы, готовые по первому сигналу собраться в гигантского мускулистого монстра.
Самая простая вещь как будто — «Гость из каменного века», два лётчика падают в тайгу и обнаруживают там семью из трёх мамонтов; но время действия — март сорок первого, сразу после этого начинается война, и читатель, хочет он того или нет, погружается в непростые размышления об архаике, о том, спасительна она или обречена; ведь и весь Советский Союз в некотором смысле упал в тайгу и оказался окружён мамонтами. Это ужасно грустный рассказ про беспомощных древних чудовищ, и Гансовский там не то чтобы открывает какие-то небывало свежие мысли, или проводит отважные аналогии, или предсказывает будущее,— а просто достигает очень сложного эмоционального синтеза, внезапно умудряется вызвать жалость к монстру, который вообще не виноват в том, что он такой древний и неуместный.
«Стальная змея» — упражнение в совершенно другом жанре, это как раз метафора того древнего, что в человеке спит и временами просыпается: описание самого хищного, самого сильного и неуязвимого существа — покрытого непрошибаемым панцирем угря, который живёт на такой глубине, что всплывает только после очень сильного цунами. Для послевоенного Ленинграда, вообще для послевоенной Европы, которая такое цунами как раз пережила,— чрезвычайно своевременное сравнение, поскольку из людей действительно нечто такое не совсем контролируемое и предсказуемое иногда лезло.
Самая интересная и амбивалентная вещь — уж подлинно не оторваться,— «Хозяин бухты». Два француза снимают документальное кино на коралловых островах, везде живут весёлые папуасы, только на одном острове ни веселья, ни плясок, все боятся Хозяина бухты. Под «хозяином бухты» понимается то рыжий, отвратительный, злобный и зловонный голландец, который терроризирует весь остров, то таинственное существо, которое обитает неподалёку от острова и обладает способностью так высасывать акул, что от них остаётся только плоская шкурка. Это очень жутко написано, Гансовский вообще умел пугать, когда хотел. В конце концов этот невидимый Хозяин бухты — о котором никто из папуасов не знает ничего определённого, говорят только, что он и огромный, как море, и крошечный, как планктон,— уничтожает мерзкого голландца, и это тоже довольно жутко написано — когда голландец, стиснутый невидимой силой, делается плоским, как лента. Но чувства торжествующей справедливости не наступает, как ни странно, потому что когда масса уничтожает единицу — сколь угодно отвратительную,— торжествовать неправильно. Гансовский, сам того не желая и не предполагая, сумел угадать главную коллизию близкого будущего: появится некий сверхорганизм вроде муравейника, который по первому сигналу будет сплачиваться и по первому же — разлетаться. Нас тоже ожидает формат человейника, и противостоять ему будет невозможно — можно только иногда становиться невидимым для него. И вот вопрос: будет ли этот человейник — следующая и уже довольно очевидная эволюционная ступень — моральнее человеческой единицы, добрее, свободнее? Что эффективнее — так это точно, но как у этой человекомассы будет обстоять с совестью, ответственностью, исторической памятью? Мы уже сегодня в соцсетях наблюдаем колыханья этого планктона, который с одинаковой лёгкостью сплачивается и ради доброго дела — какой-нибудь взаимовыручки,— и ради травли, гнобления, коллективной эйфории; не входить в эту цепочку становится всё трудней. Для акулы Хозяин бухты смертелен, и акула — в самом деле пренеприятное существо; но иногда задумаешься... и поймёшь, что лучше акула. Кроме того, у Гансовского предсказана ещё одна особенность этого сверхсущества: оно гениально поддерживает свой гомеостазис. Вот Мишель, друг рассказчика, зачерпнул стакан воды в том месте, где обитает Хозяин,— и вода в этом стакане в самую адскую жару остаётся холодной. Дело в том, что сеть в самом деле умеет поддерживать свою среду в гомеостатическом состоянии — не перегреваясь и не переохлаждаясь; это нам только кажется в моменты политических обострений, что она бурлит. На самом деле она неспособна на созидательную деятельность и перевороты, она может слипаться и распадаться, но качественно не меняется. Давить — это пожалуйста, но творить — никак. И эта догадка Гансовского страшней всего.
3
Ещё Гансовского интересовали эксперименты со временем — думаю, они были столь же умозрительны, как и рассказы об альтернативной зоологии, но в России всё обретает второй смысл, и потому, допустим, «Шаги в неизвестное» — одна из ранних и ещё вполне советских вещей Гансовского — задумывались просто как игра с уэллсовским «Новейшим ускорителем». Он там и упомянут — Гансовский вообще всегда указывает генезис своих сюжетов. Просто вышло так, что эта повесть стала восприниматься как хроника застоя: в одно прекрасное утро инженер Коростылёв, увидевший накануне шаровую молнию, просыпается в страшно замедлившемся мире, где все окружающие словно застыли в воздухе, а он живёт со скоростью, превышающей чужую раз в 900. Очень скоро Гансовскому и большинству его единомышленников предстояло почувствовать на себе, что такое жить в искусственно замедленном мире,— да и нам сегодня предоставлена такая же возможность: появился специальный термин «замедление». Пока пытаются замедлить Интернет, но это, сами понимаете, начало. Девизом горбачёвской перестройки стало ускорение, девизом путинской перестойки (это не опечатка) стало замедление. Мы именно стоим, мы уже перестояли, но двигаться нам нельзя — можно рухнуть. Наша машина не рассчитана на движение. Несколькие быстрые умы продолжают что-то соображать в страшно замедлившемся, вязком, густом мире (вода в нём напоминает желе, волны твердеют) — вот самоощущение этих умов и описал Гансовский с пугающей дотошностью, вообще характерной для его подчёркнуто нейтральной, наукообразной манеры. Мотоцикл на шоссе как бы завис, движется со скоростью сантиметр в час, и рассказчик прикидывает: пока он доедет до пункта Б, я как раз умру. Примерно так же смотрим мы на нынешний локомотив истории.
Парадокс, однако, в том, что ускорение жизни тоже не сулит человечеству особенных благ,— Гансовский любил рассмотреть вопрос с двух сторон и обнаружить минусы обеих крайностей. Вот страшно ускоренная индустриальная жизнь в повести «Часть этого мира», где действие происходит уже отчасти в виртуальной реальности. Во-первых, эта виртуальность вовсе не означает свободы — напротив, в постиндустриальном обществе, как увидел её автор, человек подчёркнуто несвободен, ибо реальность усложнилась настолько, что человек уже не понимает своих целей. Настала, так сказать, сингулярность, о которой Гансовский заговорил задолго до того, как это стало общим местом. Свобода, напоминает себе герой,— это знать, чего хочешь. А когда ты не представляешь, где находишься? Во-вторых, миром стали управлять корпорации, и у Гансовского чётко сказано: всякий раз, как ты мешаешь Фирме, она заявляет, что ты мешаешь Отечеству. Мы сегодня живём в пространстве совсем иной несвободы, гораздо более архаической, и нам кажется невыносимым лицемерием говорить о том, что в западном мире свобода задушена корпоративной или гендерной моралью, или очередной новой этикой. Но вот в чём дело: на выходе из этой несвободы нас вовсе не ожидает утопия. Скорей уж антиутопия вроде той, что описана у Стругацких в «Хищных вещах века». Гансовский рефлексировал над той же проблемой: рано или поздно техника подарит людям такие «ощущалки», в терминологии Хаксли (feely в оригинале,— такие кинотеатры 5D), что в обычную реальность выходить уже не захочется, а слишком сильное пристрастие к слишком сильным эмоциям повлечёт за собой нервное истощение. Об этом истощении писали Стругацкие в «Хищных вещах века» — наркотики плюс «дрожки» (такие вставки в радиоприёмники) заставляют аддиктов умирать за год, и в повести Гансовского «Три шага к опасности» так называемые «усилители» губят человека за год. Они усиливают всё, да,— и все ощущения становятся невыносимо сильными, острыми, экстатическими, но и человек истощается быстрей, чем на любой физической работе. В «Части этого мира» вопрос уже поставлен ребром: или ты становишься частью тотальной ощущалки, или выпадаешь из неё и, как один из героев, живёшь в естественном мире, одеваешься в свиную кожу, которую сам выделываешь, и освещаешь помещение сальными свечами; это тоже выход — но он сулит огрубление всех чувств, крайний эгоизм и самодовольство, присущее большинству аскетов. Как сказал Губерман: «Веду я жизнь анахорета и думаю: а на хер это?»
Гансовский не отвлекался на критику советских порядков — и вовсе не потому, что был запуган: он-то видел, что порядки эти обречены. Его интересовало, что будет потом,— и выходило у него, что вместо антиутопии рабства будет антиутопия потребления, потому что жажда познания и экспансии у человека будущего иссякнет. Кажется, это мы наблюдаем уже сейчас, причём как в авторитарных, так и в либеральных системах. Просто одним комфортно жить в авторитаризме, в мире инфантильном,— а другим в мире свобод, тоже, впрочем, иллюзорных; но для тех и других главным оказывается понятие комфорта. Гансовский об этом догадался едва ли не раньше всех. Предугадал он и «разрушителей», которые будут этот комфорт подрывать,— но как-то у них не очень получается, да и освобождаемые не шибко им благодарны.
4
Самый известный на сегодня рассказ Гансовского — «День гнева», странная, тревожная вещь о том, как из медведей сделали разумных существ, и эти существа фактически победили людей.
Традиция таких рассказов — довольно старая: тут и «Остров доктора Моро» Уэллса, который фактически предугадал все главные направления фантастики XX века; и «Собачье серце» Булгакова, и «Разумное животное» Мерля, и «Цветы для Алджернона» Киза, и масса текстов рангом пониже; нельзя не включить в этот же ряд и притчу Шварца «Обыкновенное чудо», тоже, кстати, про медведя. Вся великая литература XX века пытается ответить на вопрос: чем, собственно, отличается человек от животного? Второй сигнальной системой? Но Мерль предположил (вполне обоснованно), что у дельфинов она есть, их можно выучить английскому... Если научить медведей математике и владению оружием, как у Гансовского (у него эти усовершенствованные медведи называются отарками),— пожалуй, их будет уже не остановить. И для людей настанет день гнева, потому что в самом деле на непросвещённый взгляд (да и на просвещённый, увы) нет решительно ничего, что отличало бы человека от зверя. И зверя можно выучить Закону, как показал Уэллс; и человек поразительно легко дичает, как показала история всех реальных Маугли. Животное в человеке неискоренимо — и если дать этому животному чуть больше прав... впрочем, мы это видели. Я даже сказал бы, мы это видим. Стадность, стайность, образцовая солидарность — вот чем они лучше нас; а чем мы лучше них? Совестью? Так совесть поразительно легко усыпляется. Мне один десятиклассник недавно сказал — вот вы утверждаете, что в «Преступлении и наказании» Дуня олицетворяет душу Раскольникова, а Соня — его совесть. Даже и по созвучию очень похоже. Но не задумались ли вы, почему Соня сделана проституткой?
На самом-то деле ни для кого не тайна, что все эти романы «о зверях и людях» суть размышления над эволюциями человека, над тем, может ли никто стать всем. Получится ли из раба свободный человек, из маленького человека — хозяин своей судьбы? В своём единственном романе «Побег», о котором мы ещё скажем, Гансовский припечатал:
«Впрочем, простому тоже пальца в рот не клади. Когда-то очень было принято жалеть простого, маленького. Диккенс, Кафка с Чеховым, Фаллада просто слезами обливались — такой он, мол, замечательный, добрый, скромный, а судьба обижает. Но пока простой прост, а маленький мал, они действительно тихие. Однако дай чуть вылезти, подняться. Гораздо круче нос задерёт, чем тот, кто уже привык к возвышенному положению. Одним словом, люди — ещё та публика».
И как-то так получается, что кому велено чирикать — не мурлыкайте, что не может из Клима Чугункина получиться Преображенский, ни даже доктор Борменталь; что даже если животное научится действовать в ущерб себе — а такие примеры самопожертвования в животном мире довольно многочисленны,— всё равно управлять животным будет инстинкт. Но человек, вот в чём фокус, тоже стремится при первой возможности отдаться на волю инстинкта — то есть свободная воля чаще является для него бременем, нежели бонусом. Получается так, что эволюция «в плюс», прогресс, динамика, усложнение,— остаётся явлением довольно экзотическим и редким, тогда как обратное наблюдается сплошь и рядом; человек с необыкновенной охотой и даже горячностью сваливается в животное состояние. Мы видим это сейчас, этого много, в семидесятые в это совершенно не верилось,— но вот почему-то Гансовский в 1964 году отлично понял, что медведь с его силой и солидарностью, если вооружить его кое-какими техническими знаниями, человека во всех отношениях превзойдёт. И человеку останется только собираться в стаи, а заодно вооружаться. То есть уже в 1964 году, прикиньте, Гансовский понимал, что расчеловеченные люди могут оказаться страшной, победительной силой — не очень понятно, что можно им противопоставить, кроме такой же стайной солидарности и оружия. Потому что отдать мир им и сбежать — не получится; одна надежда, что у них есть какой-то тайный изъян, который был у уэллсовских марсиан... но пока на это непохоже. Мы накануне пришествия отарков, и я действительно не знаю,— как не знал и автор,— в чём их потенциальная уязвимость. Они не истребляют друг друга, не ссорятся, инстинкт солидарности в них сильней, чем инстинкт первенства,— в общем, всяко получается, что человек, гордо и по собственному желанию лишившийся всего человеческого, станет самым страшным, единственным в своём роде зверем, венцом эволюции. Такой риск есть. И не сказать чтобы мы сейчас далеки от описанной Гансовским ситуации. Вроде бы есть надежда (в «Инстинкте»), что человек смотрит на звёзды, хочет экспансии, движения вперёд, освоения Вселенной... что только это отличает его от зверя... Сам я, во всяком случае, склонен думать так и бесконечно умиляюсь этому поэтическому, гагаринскому, отчасти и технократическому стремлению в бесконечность. Но именно это, как выяснилось (и как показала история), отбрасывается быстрее всего, ибо это нужно немногим. Вот из того самого позднего «Инстинкта»:
«Власть держит Народная Партия при полном согласии всех взрослых. На «митинги» приходят с лозунгами «ДОЛОЙ РАЗУМ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИНСТИНКТ!». Возобновилось прежнее повторяющееся издание «Ни в коем случае...», в картинной галерее по стенам только Попечитель, всё без какого-либо давления со стороны видящих. Сами. «Тинэйджерам», подросткам и молодёжи, строжайше запретили гулять по ночам, собираться группами больше трёх человек».
Издано в 1988-м, когда написано — точно не скажу.
Ну и чем это отличается от сегодняшнего дня?
Правду сказать, даже не знаю, какой исход устраивает меня больше: виртуальная реальность, человейник или цивилизация отарков. Поистине, советская фантастика второй половины шестидесятых была горька, как всякое разуверение в утопии; а вот не надо было обольщаться!
5
Единственный роман Гансовского «Побег» (1988) — произведение весьма странное. Там герою дано пройти по всем ступеням человеческой (и естественной) истории, повидать землю на всех стадиях её развития. И динозавр там ему говорит:
«Мы, динозавры, ещё далеко зайдём в вашу человеческую историю. Покомандуем у вас там, поуправляем. А если выкорчуют нас когда-нибудь, к хорошему это не приведёт. Избалуетесь, пожалеете о нас и опять призовёте.
— Значит, вы считаете, после вас эволюции нечего делать?
— Ещё бы!— Он кивнул.— На первый взгляд у вашего Бетховена какие-то высшие стремления. Но если копнуть «Лунную сонату» поглубже, там те же первобытные инстинкты: желание обладать существом иного пола, голод, самозащита. Разница между мной и Бетховеном в том, что у меня всё сильней выражено. И я не стесняюсь».
Возражать-то герой пытается, но неубедительно. Убедительно возражает случившийся рядом зверёк:
«Надо было спросить его про детей.— Зверёк кивнул в сторону, куда упал Тиран.— Мы-то лелеем своих маленьких, а он яйца кинул и всё».
Но и это возражение слабовато — зверь заботится о детёнышах, но остаётся зверем. Про самопожертвование мы уже говорили. Остаётся одно — милосердие, так, по крайней мере, в «Побеге». Главного героя — мизантропа Ствана — отправили в прошлое судьи за некий проступок, о котором мы не знаем. Вернулся он — пройдя за десять лет все этапы истории — уважаемым и равным членом общества. Что он сдвинул там, в истории? Вероятно, что-то выправил, постоянно проявляя главные человеческие качества — то мужество, то жертвенность, то творческую смелость,— потому что теперь его простили; умение прощать — вот оно, оказывается, главное завоевание эволюции.
Смягчился ли Гансовский к старости? Похоже на то, хотя писать хуже не стал. Все ответы, которые предлагал Гансовский, по-своему трогательны, но вопросы всегда убедительнее. Это отличительная черта хорошей литературы, в особенности русской, в которой протесты всегда убедительней власти, а вопрошатели выглядят умней отвечателей. Именно эта способность видеть болевые точки времени сделала Гансовского писателем, пережившим собственное время.
Думаю, не стоит сетовать, что он не успел воспользоваться плодами свободы. Да, Гансовский умер в 1990 году, не увидев распада СССР и никак не отреагировав на постсоветские перемены. Разочароваться во многом он тоже не успел. Ему, как и Стругацким, и Днепрову, и Снегову, и Громовой, и Булычёву,— в конце советской эпохи было всё понятно, и заглядывали они дальше — примерно в наше время.
Ничего особенно привлекательного они там не видели.
Но они на собственном примере продемонстрировали, чем может быть человек, как может писать и думать; и сделали это в условиях посуровей нынешних.
Это тоже свершение, достойное нашей памяти.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА | подшивка журнала в формате PDF