Человек, который решил объединить страну

В мае Владислав Наставшев выпустил на большой сцене Нового рижского театра спектакль на русском языке. О себе и своей маме, о ремонте в имантской девятиэтажке и о ситуации в стране — о том, как люди живут вместе и поврозь одновременно, не желая уступить ни пяди генетической, исторической и личной памяти, обороняя рубежи, не подпуская чужаков.

Звучит, может, жестко. А спектакль «Озеро надежды» вышел нежный и очень человечный.

Так вот, в мае Влад выпустил «Озеро надежды», а в июне был номинирован за него на национальную театральную премию «Ночь лицедеев» и уехал в Прагу, где представляли свои работы сценографы со всего мира. Там в латвийском павильоне показывали его декорации из «Фрекен Жюли» в Валмиерском театре. (Влад не только режиссер, но и сценограф. А еще он актер — по первому диплому, полученному в Санкт–Петербурге, и  композитор: сочинять начал еще в музыкальной школе, где учился на скрипача и пианиста.)

Из чешской столицы он вернулся с золотой медалью.

— Выше только небо или еще Гран–при?

— На Гран–при были номинированы три страны из 65 — Латвия, Эстония и Финляндия. Победили эстонцы, Театр N099, в котором я ставил прошлой осенью и с которым еду сейчас на фестиваль в Ганновер. Заслуженно победили, там действительно все было круто.

А Прага такой приятный на самом деле оставила отпечаток. Я обычно премьеры выпускаю, а тут выставка. Первая в моей жизни. Вы видели «Фрекен Жюли»? Круглая сцена и в центре на столбе бревно… С некоторыми изменениями и  усовершенствованиями это и было повторено. Бревно, которое нужно каким–то образом сбалансировать, иначе оно свалится на землю.

— Подвесили мальчика живого.

— Да. Мальчика–актера. И девочку–актрису. Они там чередовались. Ставили на бревно разные предметы, долго искали равновесие и в итоге цепляли на крюк самих себя, тоже становясь предметами…

Меня после «Фрекен Жюли» даже не номинировали дома за сценографию. За режиссуру — да, а за сценографию — нет. Это лишнее подтверждение тому, что очень часто номинации, да и призы, которые нам выдают, не отвечают действительности.

— Вы научились к этому философски относиться?

— Я все жду: господи, когда настанет тот момент, когда мне будет все равно уже? Просто… когда тебя не выдвигают за какие–то неудачные работы, это понятно. А когда что–то очень важное в твоей жизни призошло, и не только в твоей, но, возможно, и в жизни зрителей… и когда это не очень ценят — это странно… Хотя мне грех жаловаться. В общем–то, ценят.

— Осенью вы говорили, что хотите сделать спектакль о русских и латышах. А в «Озере надежды» я увидела спектакль о матери и сыне. О людях. А уж были герои русскими или нет, оказалось (для меня, во всяком случае) на втором плане. Замысел изменился?

— Замысел не изменился. Но все именно так, как вы говорите. Мне хотелось взглянуть на социальные и политические процессы через конкретную жизнь индивида. Через личные очень моменты. А как иначе избежать обобщений? Понятно, что у нас в стране есть проблема — с национальными группами. Однако мне кажется, что решать ее нужно начиная с себя, а не девизы и лозунги какие–то выдвигать. Потому что правда — она внутри. В желании увидеть в собеседнике человека, а не представителя какой–то группы.

Чего мы хотели от этого спектакля, какого результата? Точно –— не скандала и не противостояния. А хотели, наоборот, попытки диалога. Который отсутствует. Поэтому я поставил на карту собственную жизнь. В каком–то смысле это жертвоприношение, что ли. Некоторые голодовки объявляют, еще как–то борются. Мой способ… даже не борьбы… способ что–то делать — такой. «Оголяться».

Я ведь и сам только когда начал общаться с латышами, осознал, что они тоже люди. Потому что прежде воспринимал их как название, что ли. Как обозначение: «ла–ты–ши».

— Как совершенно незнакомую человеческую породу.

— …А того, что ты не знаешь, ты либо опасаешься либо как минимум обходишь стороной.

Национальности у нас действительно не пересекаются. И это еще одна из причин, по которой «Озеро надежды» –— обо мне и моей семье. Изначально мы думали: пусть каждый артист возьмет какого–то знакомого русского и будет его изображать. Выяснилось, что нет таких знакомых у артистов! Они не общаются  с русскими вообще. Поэтому мне пришлось организовывать общение самому –— мама звонила своему приятелю, которого сыграл Вилис Даудзиньш, Вилис ездил на стоянку,  где тот работает, они разговаривали. Поэтому на сцене появились образы людей, которые по–настоящему у меня ремонтировали квартиру. Там все очень, очень реально. Ничего не выдумано.

— Тем не менее было ощущение, что русский язык в спектакле был не вызовом, а краской. Такой… музыкальной.

— Русский язык — это была моя изначальная идея. И хотя у руководства театра были сомнения и финансового плана — сможем ли мы продать на это билеты, — и идеологического, нам казалось, что в ситуации русофобии, которая царит сейчас на Западе, это правильный шаг — сказать, что мы ни в коем случае никакие не русофобы и с уважением относимся к русскоговорящему населению.

— А чем в итоге оказался русский язык, краской или необходимостью, это уже другой вопрос. Мне–то кажется, он был крайне необходим. Ну а как еще играть русских людей здесь? На каком языке?

— Очень позабавило, как народ в зале задышал в такт и будто бы высвободился, когда речь зашла о ремонте. Всегда кажется, что только у тебя эта напасть всю жизнь переворачивает. А нет! И дальше спектакль уже просто как по маслу катился.

— Ремонт — это же на многих уровнях ремонт. Не только в квартире, но и в стране…

— О, все эти метафоры читались, и со скелетами в шкафу, и с разборкой старого барахла, от которого хорошо бы избавиться, да рука не поднимается…

-…С неспособностью избавиться от слоев советской масляной краски, которая въелась в бетон… Да.  Ремонт как метафора желания что–то изменить.

— Этот спектакль — он что–то изменил в вашей жизни?

— Я стал еще больше любить свою маму. Стал ее больше понимать.

— Она спокойно отнеслась к тому, что стала персонажем пьесы?

— Да. И еще оценила, как точно Гуна Зариня ее сыграла. На премьере мама, ее сестра и две мои двоюродные сестры сели вчетвером  и очень смеялись, потому что это было так узнаваемо… И там не было неправды. А вопрос ко мне –— как я могу это все показывать, имею ли на это право… Мама же все знала!

Работа над  »Озером надежды» вообще была удивительно легкой. Будто все как во сне происходило. Но при этом было какое–то спокойствие, понимание, что и зачем.

— Без сучка и задоринки?

— Ну как? Мы думали, например, бетонную квартиру на сцене строить. И тут выясняется, что у Гатиса Шмитса должна быть премьера за неделю до нас (она перенеслась сейчас на следующий сезон) и там тоже русская пьеса, «Фантазии Фарятьева», и тоже панельный дом. Ясно, что не может быть двух премьер с одной и той же сценографической концепцией. Нам пришлось все переделывать. То есть судьба вмешалась — и вдруг возник такой символизм: мы говорим все время о стенах, а стен–то и не видно. Они внутри нас.

— И ты их физически ощущаешь.

— В какой–то момент я начал колупать старые обои в своей комнате. Бессознательный, в общем, процесс. И постепенно это окрепло в такую идею: очистить все до основания, до бетона. Мама смотрела всякие журналы, показывала мне интерьеры… Она всю жизнь этим увлекалась, мечтала о ремонте, внутренне готовилась к нему. И, по–моему, уже смирилась с тем, что его никогда не будет. Понравится картинка — и она как будто уже живет в другой квартире, а не в разрухе с масляной краской на кухне и советской плиткой в туалете. Ей уже хорошо. Она уже в грезах. И это тоже показательно для нашего общества — притворяться, что никакой разрухи, никаких ужасов нет. Нафантазировать себе какую–то историю и в ней существовать, а потом удивляться,  когда что–то извне вторгается.

— Это такое русское смирение.

— И латышское тоже. Латышам ведь тоже легче сделать вид, что ничего страшного не происходит. Спрятать в шкаф тот факт, что рядом с ними живут какие–то русские, которые не говорят на их языке. Что поделать! Плохие существа. Вот и все. На том и стоим до сих пор. Сложно, очень сложно это.

— Вам не кажется, что вся эта тема уйдет вместе с поколением неграждан?

— Нет. Бездна, которая разделяет наши национальности, — факт. То, что очень большая часть русских не имеет гражданства и, более того, не хочет даже этого гражданства иметь, — тоже факт. Мне кажется, это очень большая проблема и ее надо каким–то образом решать. Не знаю, каким путем. Да, это мучительно. Но об этом надо думать и по крайней мере говорить об этом  все время,  пытаться находить общий язык, иначе потом это может  больно ударить по всем нам, не важно, кто ты, русский или латыш.

Я наблюдаю: объединять людей никому не выгодно. Выгодно, чтобы люди были разобщены. И это отвратительно. Поэтому мы и делали этот спектакль. Чтобы латыши пришли и увидели: ой, это же про меня на самом–то деле, а почему же на русском? Это же можно и на другом языке сыграть?  А вот нет. Спектакль про тебя, но он на русском, потому что ты такой же человек, как и русский, тебя с русским гораздо больше всего соединяет, чем разъединяет. Ну да, культурные коды разные, но… Давайте ценить эту разницу.

— Билеты на «Озеро надежды» раскупают так лихо, что я вот думаю: а прорвется ли на спектакль русский зритель?

— Я тоже об этом думаю. Ну, будем надеяться, что мы будем долго играть. Глядишь, и прорвется. Но русский зритель хотя бы знает о том, что есть такой Новый рижский театр, латышский театр, в котором играют на русском языке, ценят русских и говорят, что они — часть страны. Это уже много.

Маша НАСАРДИНОВА