«Погиб Советский Союз — и джаз погрузился в глубокий упадок»
Знаменитый музыкант-саксофонист и искусствовед Сергей Летов накануне своего дня рождения делится с читателями газеты «СЕГОДНЯ» своими воспоминаниями и мыслями: о театре, о джазовой музыке во времена СССР, о современной западной цивилизации, о брате Егоре и о Сергее Курёхине.
Джаз и театр
— Помимо «чистого» фри-джаза и сотрудничества с разными рок-группами вы много работаете и в театре. Чем вас привлекает театральная специфика?
— Актёр в музыкальном спектакле воспринимает музыку, как некую канву, в соответствии с которой он исполняет свою роль. Поэтому там мне нередко приходится воспроизводить похожие партии. Театр вообще строится на неких реперных точках, на фиксированных элементах текста и поведения. Но я стараюсь импровизировать даже в рамках театра. Это очень интересно — находиться на одной сцене с людьми, которые музыкантами не являются и реагируют на твою музыку другими средствами: например, танцем или интонацией. Меня, конечно, привлекает возможность «зацепить» публику своими фри-джазовыми импровизациями.
Я в течение двадцати с лишним лет играл в Театре на Таганке. Публика, которая туда ходила, в большинстве своём не является завсегдатаями фри-джазовых концертов, она с этим музыкальным направлением не знакома. А вот благодаря спектаклю Петера Вайса «Марат и маркиз де Сад», к которому написал музыку и в котором играл все эти двадцать с лишним лет, встреча происходила. Хотя, конечно, у меня тут всегда присутствовал оттенок неудовлетворенности — зритель приходил на спектакль, а музыка это так, гарнир... В театре музыкант почти незаметен...
Сакс и космос
— Вы учились на химика. Помогает ли в творчестве наличие технического образования?
— Конечно, напрямую знание химии с игрой на саксофоне, флейте или бас-кларнете никак не связано. Однако, у людей, которые профессионально занимались наукой и техникой, складывается определённая умственная дисциплина, которая для меня как раз-таки оказалась очень полезна.
Работал в своё время в так называемом «ящике» — Институте авиационных материалов, где участвовал в создании новой космической техники. Наличие важной задачи, сжатых сроков её исполнения, коллектива, с которым необходимо взаимодействовать, необходимость уметь презентовать результаты своего труда неспециалистам — всё это настраивает тебя на особый лад. Такой опыт полезен ещё и тем, что избавляет тебя от преувеличенного представления о себе самом — болезни, весьма свойственной для музыкантов и актеров.
Как правило, представители этих профессий, в силу их специфики, общаются, в основном, лишь с себе подобными, варятся в собственном соку. Отсюда — раздутые представления о важности своего дела и собственной незаменимости. А вот я в 80-х участвовал в работе над многоразовым космическим челноком «Буран» — наряду с сотнями других специалистов. Разные люди делали разные винтики и детальки, а потом все это сводилось в единое гигантское целое. Совершенно другое психологическое состояние! К слову, несколько лет назад мне в Берлине довелось поучаствовать в конференции, организованной тамошним Институтом искусств. Выступил там с докладом «Фри-джаз и научная работа в позднесоветском обществе».
— О, это интригует!
— Я там говорил о вещах, сейчас уже изрядно подзабытых — о том, как много людей в СССР занимались одновременно научной и джазовой карьерой, умудряясь делать успехи и там и там. На самом деле в 50-60-гг многие наши известные джазовые музыканты имели техническое, физико-математическое, химическое образование. Это явление, кстати, для западных стран довольно редкое, у нас сохранилось до сих пор. Недавно я был в Новосибирске, в академгородке и участвовал там в перформансе, в ходе которого фиксировались биотоки коры моего головного мозга. Я думал, что играть там не буду и инструмент с собою не взял. Однако, сделать это всё же пришлось — причём, свой саксофон мне одолжил один из тамошних докторов наук! Ещё одно свидетельство в пользу того, что между наукой и искусством нет непреодолимой границы. В идеале одно с другим свободно можно совмещать.
Путь к разочарованию
— Сейчас много пишут о гонениях на джаз и рок-музыкантов в советские годы...
— Это, мягко говоря, не совсем так. Конечно, джаз не воспринимался, как глубоко советская музыка. В 50-60-е советские идеологи подозревали джаз в том, что он, дескать, является оружием американского культурного империализма. Но в 60-х было принято решение обеспечить завоевание умов молодежи за счёт того, что джазовую музыку стали поддерживать — причем поручили это комсомолу. И с тех пор почти все региональные джазовые фестивали в СССР финансировалось по комсомольской линии.
Этим, кстати, объясняется тот факт, что когда Советского Союза не стало, отечественный джаз погрузился в глубокий упадок. Как только произошло объединение Германии, такая музыка там фактически умерла. Сейчас все эти факты переворачивают, замалчивают — и я уже нередко слышу о том, как в советские времена джазовых музыкантов преследовали и запрещали. Причём, зачастую сейчас это говорят даже люди, успевшие застать те времена в сознательном возрасте. Хотя, надо признать, развитие джаза на территории СССР было явно неравномерным. Передовые позиции в этом отношении занимали Петербург и Прибалтика, а Украина воспринималась ретроградной территорией: в советские времена я там практически не выступал...
Стоит ещё заметить, что оказывавшиеся в роли экспертов для советских властей любители джаза старались давить административными методами своих молодых конкурентов — рок-музыкантов.
— В 1981-м в Англии была издана пластинка Ways of Freedom — альбом вашего друга и коллеги Сергея Курехина, его в то время считали чисто джазовым пианистом. Не было ли у него после этого проблем на родине?
— Насколько мне известно, нет. Да и причинить ему эти неприятности было не так-то просто, поскольку в советскую эпоху Курехин был совершенно неофициальным человеком. Тогда человека могли привлечь за «тунеядство», поэтому самодеятельные музыканты Ленинградского рок-клуба часто устраивались работать сторожами, дворниками и кочегарами. Ну а уже в перестроечные времена Сергея позвали работать в Ленконцерт. Устроившись там, он помог с получением ленконцертовских «корочек» и другим «самодеятельным», как тогда говорили, музыкантам — например, Виктору Цою, который таким образом избавился от вахт в кочегарке. В целом, Сергею всегда было свойственно идти против официоза — достаточно вспомнить, что он в постсоветскую эпоху принял активное участие в деятельности Национал-большевистской партии.
— Да, как и Егор Летов... Что его и Курехина заинтересовало в НБП?
— В случае с Курехиным это было связано с его разочарованием в так называемых «идеалах свободы и демократии». Многим жителям СССР в условиях идеологического давления, осуществлявшегося советской партийной демократией, Запад рисовался каким-то фантастически идеальным миром. А поскольку Сергей с определённого момента стал много гастролировать на Западе, у него появилась возможность сравнить ту реальность со своими прежними представлениями о ней.
Кстати, впервые за границу мы с ним попали вместе — в 88-м выехали в Финляндию на организованный тамошними коммунистами фестиваль советского авангарда. В дальнейшем у Сергея были поездки в США и в Западную Европу. И там Курехин зачастую сталкивался в откровенным непониманием тех творческих идей, что он вкладывал в свою «Поп-механику». И у него разочарование западным миром стало проявляться ещё до окончательной гибели СССР. Участие в НБП стало для Сергея эмоциональным отказом от былых идеалов, радикальным художественным жестом. Я его понимаю, потому что и сам в определ ённой степени пережил это разочарование. И меня всегда раздражал факт того, насколько легко, задёшево либералы-западники некогда сумели завербовать в свои ряды многих представителей советской художественной интеллигенции. А вот брат мой за границу не ездил — его переворот во взглядах произошел без этого.
— А что именно привело к разочарованию в западной мечте?
— Помню, ещё в 89-м знакомые западные интеллектуалы в разговорах со мной предупреждали, что меня ждёт разочарование относительно истинного уровня свобод и даже уровня жизни в их странах. Все достижения в этой сфере на Западе были обусловлены жёсткой конкуренцией с Советским Союзом, требовалась красивая «витрина». Как только СССР и социализма не станет, вся эта витрина тут же посыплется. Тогда мне поверить в подобное было просто невозможно, но время подтвердило правоту этих слов. СССР канул в лету и гайки стали закручивать. В качестве средства контроля над западным обществом используются нормы ханжеской политкорректности: введение огромного количества табу и разных непроизносимых правил, до крайности закрепощающих жизнь человека.
Западные табу
— В сегодняшней России свободы — свободы слова и поступка! — побольше, чем в странах Запада...
— Так оно и есть — обратил на это внимание уже очень давно. Вспомнился случай из начала 90-х, когда с группой отечественных музыкантов находился в Роттердаме, куда нас пригласили играть на открытии Музея Шабо. Там присутствовало титулованное дворянство. И вот Александр «Фагот» Александров (больше всего известный по своему участию в группе «Аквариум») беззаботно подошел к какому-то великому герцогу и попросил у него закурить. Они скрутили по сигаретке, постояли рядом, побалакали о табачке... Организаторы концерта взирали на это в священном ужасе — как Фагот осмелился подойти к столь высокой персоне и заговорить с нею? «Ну а что герцог — хрен с горы что ли какой? Такой же человек, как и я. Табачка разве нельзя у него попросить?», — сказал потом Фагот. Ну не было у недавнего советского человека трепета перед сильными мира сего!
Но не стоит так уж сильно обольщаться... Речь ведь идёт не о каком-то там особом свободолюбии русского народа, а о том, что у нас те же общественные процессы, что и на Западе, протекают пока с отставанием от него. Россия более хаотичная страна, без царя в голове. Но и у нас уже люди научились испытывать трепет перед «хозяевами жизни»...
— Что же будет, когда мы окончательно догоним Запад в этом отношении?
— В западных государствах у человека выработался «внутренний редактор» — который не позволяет ему говорить и даже думать о вещах, за которые его могут заклеймить экстремистом, шовинистом, нацистом, мизогином и так далее. Там даже не нужно человеку ничего официально запрещать — он сам себе всё запретил, сковал себя по рукам и ногам. «Правильной» нормой поведения считается — следовать официально не существующей, но господствующей идеологической линии и выгадывать себе от этого какие-то социальные бонусы. Карательный аппарат перенесён в сознание самого человека.
Помню, моя знакомая, эмигрировавшая в США и работавшая там в газете «Новое русское слово», получила задание написать статью про Егора Летова. В редакции газеты слышали, что это такой антисистемный музыкант, который писал антисоветские песни, преследовался КГБ, был посажен за своё творчество на принудительное «лечение» в сумасшедший дом и так далее. В общем, идеальный объект для пропагандистской статьи, на примере которого можно лишний раз пнуть мёртвый уже к тому моменту СССР. И вот Егор приехал в Нью-Йорк. На первом же своём концерте в тамошнем клубе он обратился со сцены к публике: «Я хочу рассказать вам о бомбардировках НАТО Белграда». После этого все остальные его концерты отменили. Стоит ли говорить, что и «Новое русское слово» тут же отказалось публиковать материал о Егоре?!
— Гипертрофированная политкорректность, незримая цензура — вещи, конечно, отвратительные. Но ведь есть же на Западе до сих пор и то, чем не грех восхищаться?
— В плане культуры — да, несомненно. В этом плане хочу сослаться на пример брата. Например, Егор Летов относился с огромнейшим пиететом и любовью к западной рок-музыке, держал в своей коллекции огромное количество записей — в том числе и очень малоизвестных групп. Вообще, я бы сказал, что творчество Егора — это, в значительной степени такой культурный проводник для тёмных людей; он был поэтом и музыкантом, в первую очередь, для нищих духом и малограмотных. Так, именно после знакомства с альбомами «Гражданской обороны» многие заинтересовались и открыли для себя американский гаражный рок, калифорнийскую и британскую психоделическую сцену, западный панк и постпанк, экспериментальный рок, оказавшие большое влияние на Егора... Когда он записал альбом «Сто лет одиночества», для поклонников Егора это открыло путь к книгам Габриэля Гарсиа Маркеса. Это был для него такой естественный модус вивенди — передача информации о художественной жизни мира для людей, которые вообще ничего не знали, а благодаря Егору начали как-то духовно и культурно развиваться...
Владимир ВЕРЕТЕННИКОВ,
собкор газеты «СЕГОДНЯ»
в Санкт-Петербурге.
