Городская картошка
Мой сын, никогда не интересовавшийся огородом и дачей, неожиданно заделался овощеводом.
Посадил, шутки ради, в цветочный горшок картофельный очисток с маленьким ростком-бородавкой. Почему? Сам не знает. Просто так. Просто чистил картошку на ужин, просто увидел росток. Просто воткнул в горшок с землей.
И, конечно, забыл. Ах, сколько увлекательнейших историй начинается с этого «просто так»!
Росток-бородавка сидел-сидел в земле, а потом вдруг и вылез кучерявой листвой. Горшок, кстати, был не пустым — в нем, еще до картофельного очистка, прорастал крошечный алоэ. И вот рядом с крокодильчиками алоэ появился кустик картошки.
Какое несочетаемое, но прекрасное соседство! Укоренялся южанин алоэ, оторванный от мамки. Рвался к свету русский парень, картофельный обрезок, судьба которому была — сгинуть в мусоропроводе. Оба — в одном, не самом большом, цветочном горшке. Сын был потрясен такой своей неожиданной садоводческой удачей. Сто раз переспросил: это правда — картошка? Из такой малипуськи, что ж, можно вырастить целый картофельный куст? А зачем же тогда выбрасывают очистки, когда из них потом мешок картофеля можно получить?
Так в свое время люди наивно удивлялись на один из самых знаменитых первоапрельских розыгрышей: когда в новостном сюжете показали, как ножницами срезают спагетти с деревьев. Только там было вранье, а здесь — вот она, чистая сермяжная правда.
Картошка быстро обогнала тщедушный алоэ в росте и устремилась к заоблачным высотам. Стройный побег уже через неделю перерос свою колыбель. Ему был мал цветочный горшок, надо было высаживать. Но — куда? Не везти же на дачу. Смешно — росток картошки везти за много десятков километров! Да и вообще. Поломается в дороге.
Решили высадить под окнами многоэтажки. Там была небольшая клумбочка, возделанная руками добрых соседей. Стандартный набор: хоста, лилия, весенние тюльпаны — уже полуотцветшие. Какой-то декоративный куст с бело-зеленой листвой. Прикопали рядом свою родную картошку. В клумбу — постеснялись, а рядом, в зеленую травку, посадили «домашнюю картошку». «Питомца», как назвал ее сын.
Питомец не остался незамеченным для других жильцов дома.
— Смотрите! Картошка! — радостно воскликнула соседка Люба, владелица молочно-белого алабая Гранта. Люба, когда-то деревенская жительница, вышла замуж за москвича и переехала в большой город. Но любовь к огороду — это больше чем любовь, это такая глубокая прошивка, которую не исправить никакими торговыми центрами, суши и салонами красоты.
Любанька картошку среди травы опознала сразу и поделилась своим наблюдением с другими соседями. Так картошка стала местной достопримечательностью.
Ее как-то заметили. Так когда-то, наверное, среди прочей сорной травы кто-то приметил одну популярную ныне певицу — и вскрикнул радостно, и привлек к ней внимание… А дальше — закрутилось! Шорт-листы, премии, награды, рейтинги, гонорары, райдеры.
Вот и наша картошка. Она быстро стала обгонять траву вокруг, рванула вверх, почувствовав свободную землю и всеобщую любовь.
Каждый день я, сын и Любанька наблюдали за нашей картошкой. Утром идешь на работу — «Здравствуй, моя хорошая», вечером — «О, привет, как ты сегодня выросла!»
Какие тут тебе отцветшие тюльпаны и набирающие силу лилии? На картошке, стремительно прущей вверх, вздулись маленькие бутоны, и я гадала, какими они будут: белыми или голубыми? Говорят, по их цвету можно определить сорт картошки. Синеглазка или обычная, белая?
Хотя — какая разница. Эту картошку мы любили не за породу. А за то, что живучая и что своя.
Я наливалась гордостью, когда кто-то, заходя со мной одновременно в подъезд, говорил по телефону невидимому абоненту:
— Прикинь, картошка растет возле дома! Скрепы!
Или когда соседка Раиса всплескивала руками:
— Молодцы мы, домик наш, продовольственную программу выполняем!
Вроде как юмор, но и что-то правдивое тоже в этом: «домик наш». «Выполняем». Ага. Эпопея с картошкой возле подъезда продолжалась около месяца и закончилась, как всегда бывает в русской классике, трагически.
Рано утром, солнечным июньским днем, зацветающую картошку скосил бодрый парень Вахит в оранжевом фирменном жилете.
Завел свою газонокосилку с утра пораньше, когда небо еще чистое-чистое, синее-синее. Ни облачка… И пошел косить — только трава в разные стороны брызнула. Обошел аккуратно клумбу. Лилию, хосту, заборчик из папоротника. Обошел декоративный куст, названия которому я не знаю.
Но — положил всю траву. И вместе с ней картошку, нахально, высоко взметнувшуюся над травой.
Я плакала злыми слезами — ты что, дурак, не видел? Картошка! Она же цвести собиралась!
Вахит разводил руками.
— Зачем с травой был? Картошка? Зачем картошка на газон?
Действительно — зачем.
Сложно все это объяснить. Отчего вдруг появляется интерес к сельскому хозяйству? Вот так, вдруг, воткнуть в горшок картофельный росток, и поливать его, и наблюдать за ежедневным приростом, и полюбить.
А алоэ, кстати, укоренился. Он растет теперь в том цветочном горшке — один-одинешенек и, наверное, страшно рад, что остался дома.
А сын, я точно теперь знаю, когда-нибудь потянется к даче, которую пока, конечно, презирает. Ну, все это — участок, картошка, огурцы, мальвы и помидоры, — впрочем, зачем я вам перечисляю, вы и сами знаете.
Цыганка, козья дочь
У моей дачной соседки Вали есть небольшое козье стадо. Община из коз. Старший — козел Валерьян. Коза Эльвира — похожа на косулю, серо-бежевая. Коза Матильда — молочно-белая. Козлята Эльвиры — с именами условными.
Имена у козлят, как выяснилось, появляются не сразу. Как у большинства деревенских животных, только когда проявится характер.
У Эльвиры родились весной три козленка. Красивые! Два — палево-бежевых. Один — черненький. Валька подержала их с Эльвирой сколько требуется. Пока козлята питались материнским молоком. Месяца два, наверное. Тогда они, козлята, были трогательно-хрупкими, качались на тонких ножках, жалобно кричали. Их хотелось взять на руки и гладить бесконечно. Смущал мутный взгляд Валерьяна. У него такие рога — наподдаст, мало не покажется. Вы видели глаза козы? Янтарно-желтые, а зрачок горизонтальный. От этого взгляд кажется несфокусированным и каким-то страшным. Будто смотрит на тебя не домашнее животное, а какой-нибудь маньяк из подворотни. Вроде на тебя смотрит, а вроде и в вечность.
Короче, козленка гладить не хочется.
Но я человек городской, сентиментальный. А Валя — человек приземленный, в козьи глаза не заглядывает. Валя взяла и отделила козлят — а чего уже, взросленькие, пусть травку едят. Вон ее сколько, травы-то. Хватит мамку, Эльвиру, сосать.
Валя весь козий прайд разделила. Сурового Валерьяна привязала на один колышек. Вокруг травы — сколько хочешь. Золотые одуванчики, изумрудная осока или пырей, кто их разберет. Сочная сныть. Валерьян, к слову, сразу же начал выкидывать коленца, запутался в веревке, повалился. Встал на передние ноги, пытаясь вырваться. Так и валялся в нелепой позе, как полоумный йог, и истошно орал, бешено поглядывая вокруг желтыми маньячиными своими глазами с горизонтальным зрачком…
Но что с того Валерьяна. Козел, вот и весь сказ, как говорит Валя.
Интересно другое. Козу Эльвиру привязали отдельно, рядом с блондинкой Матильдой. Девушка Матильда степенно пощипывает себе травку и радуется наступившему наконец лету. Красуется, ловит кайф. Эльвира истошно кричит. Она страдает о своих козлятах. Где они, маленькие? Эльвира не может есть. Ее не радуют желтые одуванчики, сочный клевер и прочее разнотравье. Козлята! Где они?
Козлят оставили в загоне.
Козлята по мамке не страдают. Они тоже чувствуют — вот она, Эльвира, где-то недалеко. Слышно ведь. Кричит, зовет их. Но козлята веселые. Скачут, как лошадки, вверх. Друг с дружкой играют, дерутся, гоняются друг за другом. На мамкин зов откликаются редко. На сто раз трагических Эльвириных «ммммеееее» один раз мемекнут, без чувства, без души. Типа — тут мы.
Ну, как на материнских сотню криков в ватсап пришлет подросток-рогацци один свой смайлик. Типа — все хорошо, не бесись, я в порядке. Эльвира грустит, Эльвира не ест. Доится — Валька доит. Козье молоко ценится в деревне. Мало кто держит корову или козу. А дачники, каждый второй, алчут свежего молока.
Но Эльвире грустно: ее молоко едят люди, а не родные козлята.
Эльвира продолжает кричать в пустоту. Козлятушки, ребятушки — как в сказке.
И вдруг! Прямо по изумрудному лугу к ней скачет черненький козленок. Самый резвый.
Прибежал. Перескочил через забор, нашел мамку. Здоровый уже козленок-то, и траву есть умеет. Но нашел мать, прибежал, высосал все молоко. И резво запрыгал вокруг.
Валька ругалась. Ну, что за черт? Остальные козлята так и не догадались, что через изгородь можно перепрыгнуть. А этот освоил. Перепрыгнул и на следующий день, когда опять позвала Эльвира.
А ведь Валька уже изгородь усилила какими-то ветками и корягами — не любой рискнул бы перепрыгнуть. Я спросила у Вальки, а как черненького зовут.
— Цыганка! Козья дочь, — сразу сказала Валька. И добавила: — У такой козлятины нормального имени не будет, хоть и назвала я ее сначала — Жучка. А она не жучка, а Цыганка-воровка. А других — Детка и Кнопка. Но, может, и у них имена поменяются потом. Если характер проявят.
Коз на луг выгоняют ни свет ни заря. Да и светает в июне рано. Припекает солнце, раскрываются шапочки одуванчиков, жужжат над ними пчелы.
Привязанный на колышек козел Валерьян выделывает коленца. Путается в веревке, встает на голову. Дурит.
В нежных лучах рассветного солнца купается белоснежная Мотя-Матильда. Она счастлива — сочной травой, началом лета, утренней росой, своей юной козьей красотой. Все впереди. Вся недолгая, но безмятежная козья жизнь.
Обеспокоена, как всегда, палевая Эльвира. «Где козлята?» — кричит она. Где, где? Что с ними? Ей не до еды. Эльвира зовет и желтым своим глазом с горизонтальным зрачком бесконечно буровит пространство. Дети, с вами все окей?
Дети безмятежны и радостны. С ними все окей! Они растут. Они — разные. Два козленка уже забыли про Эльвиру. У них свои радости, свои дела.
И только беспокойная Жучка, она же — Цыганка, что-то иногда вспомнит про маму да и вскрикнет в ответ: «Але, мама! Приду скоро. Найду способ прийти», — назло Вальке.
Золотой луг
Если вы когда-нибудь сеяли газон, то должны знать, что ухаживать за ним — дело посложнее, чем прихотливые розы. Вопервых, газонная трава всходит какими-то клочками, проплешинами. Надо подсеивать. Во-вторых, ту траву, что росла на месте будущего газона, не так-то просто удалить. Она будет смело отстаивать свои территории. Защищать их. И даже через год, и через два, и через три все равно пролезет.
Пролезла и на моем «газоне» — выровненном клочке земли, неоднократно перепаханном, перекопанном, засеянном правильными семенами.
Этой холодной весной газонная трава все не торопилась всходить. Но щедро проросла сурепка. Стройные высокие колоски, которые зацвели неожиданно дружно золотыми цветами.
Знатоки сказали мне: надо их, эти золотые цветочки, вырвать с корнем. Из перекопанной земли они вылетят легко, как пробка из бутылки шампанского. Только дерни за стебель.
Я и собралась дернуть враждебную, казалось, сурепку. Вышла ранним утром — это был, наверное, второй теплый день за такую позднюю весну. По-настоящему волшебный день, из тех, которые запоминаешь на всю жизнь. Такие умиротворенные и счастливые — редко бывают.
Над невысокой газонной травкой, на удивление вдруг ровной, торчали эти вот желтые цветочки. Тоже — как ровный газончик, но на другом уровне, повыше. Крохотные цветочки источали медовый аромат. Сладкий и сказочный, будто из прошлого ворвавшийся стоп-кадром. Вспомнила вдруг свою дочку — ей было тогда, наверное, три. Она в голубом джинсовом сарафанчике стоит посередине такого вот золотого луга, в руках букет из сурепки — над ним вьются пчелки и бабочки. Пасторальная картинка. Я помню, как бегала за фотоаппаратом, тогда ведь еще телефоном не фотографировали. И заряжала наспех пленку, и фотографировала ее, длинноволосую щекастую смеющуюся девчушку с букетом желтых цветов.
Где эта фотография, я не помню. Просто вдруг этим летом среди желтой сурепки, вне строгой таможни выросшей на газоне, ранним беспечным утром время будто сместилось.
И вернуло меня в тот далекий счастливый день.
Над моей газонной сурепкой вновь жужжали пчелки, вновь кружили бабочки. Пахло медом. Говорят, в конце весны и начале лета пчелы собирают свой первый, самый целебный и душистый, мед. Я стояла на своем неслучившемся газоне и понимала — что значит: жить здесь, жить сейчас.
Ты не знаешь, что будет завтра. Пленку в фотоаппарате может заменить телефон, отпечаток снимка не понадобится, девочка вырастет, ты постареешь, а может быть, и вовсе — уйдешь в другое измерение. Но останется и это небо, и эти золотые цветы, и насыщенный медовый аромат. Он не прекратится, он пробьется через миллион раз перепаханную землю и мельчайшим корешком размножится и вновь пробьется упрямым стеблем, выбросившим крохотное желтое соцветие. На него полетят пчелы и загудят в своей извечной работе — приготовляя целебный мед. Золотой луг и смеющаяся кроха в джинсовом голубом сарафанчике останутся лишь в твоей памяти.
И в вечности.
Я назвала рассказ «Золотой луг», потому что некрасиво сказать: «газон». «Золотой газон» — это ведь пошлость какая-то. И «желтый» тоже. Именно — золото, именно — луг. И обязательно нежная девочка с длинными русыми волосами. Смеющаяся девочка, самая хорошая и славная. Но ведь у Пришвина был уже «Золотой луг», правда, из одуванчиков…
Надо ли менять название? Там — один золотой луг, здесь — другой. Но оба на родной земле, бесконечно любимые, простые и вместе с тем — самые сложные. Газон сеешь, поливаешь, ухаживаешь. А потом все равно пробьется что-то другое. Что и захочешь выдрать с корнем, а не сможешь.
