В числе традиционных духовно-нравственных ценностей, включённых президентским указом в Основы государственной политики, одна вызывает немало дискуссионных вопросов. Речь о "правах и свободах человека". Казалось бы, эта формулировка дословно взята из годами навязывавшейся нам либеральной идеологии. Но не всё так просто. Даже у прав и свобод человека есть своё традиционное духовно-нравственное измерение. Подробности – в очередной части "Азбуки традиционных ценностей".
Константин Малофеев: Очередная часть нашей "Азбуки традиционных ценностей" посвящена букве "Ч" – правам и свободам человека.
В этом случае законодатель, создавая Указ №809 об Основах государственной политики по защите и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей, в очередной раз победил духом этого документа его букву. Права и свободы человека – самый яркий масонский шаблон в современном законодательстве. В Конституции и Российской Федерации, и других демократических стран. Это словосочетание впервые появилось во французской Декларации прав человека и гражданина, которая была принята в результате кровавой революции по образцу американской декларации. Но американская декларация называлась "Декларацией независимости".
Во Франции независимость объявлять было не от кого, только от собственной богоданной королевской власти. Поэтому декларация была названа в честь "прав и свобод". Туда были заложены все обычные клише, которые принимались на уровне конституций масонских лож. Кстати, слово "конституция" – тоже масонское. Впервые конституция увидела свет в 1727 году, в виде "Конституции Андерсона", первой открытой масонской ложи в Англии. Так вот, конституция, вместе с её правами и свободами, была триумфом масонов по итогам Французской революции.
После этого эти права и свободы стали кочевать по всем революционным конституциям, которые собирали несоизмеримые вещи в одну кучу и давали им одинаковые названия. Например, есть право на жизнь, а есть – на свободу собраний. Это – совершенно разные вещи, но почему-то идут рядом. Неужели можно сравнить право на то, чтобы тебя не убивали, и право на собрание, на котором можно покричать в связи с тем, что ты недоволен качеством уборки мусора на улице?
Постепенно эти права и свободы, к сожалению, обросли огромным количеством теоретизирований и практически стали религиозной нормой для современного демократического законодателя. Поэтому было бы странно их не увидеть в списке российских традиционных ценностей. Кроме того, они есть в нашей Конституции. Однако, опять же, поскольку законодатель одновременно назвал эти права и свободы "российскими традиционными духовно-нравственными ценностями", они немедленно приобрели другое качество. Перестав быть гуманистическими правами и свободами имени человека.
Потому что традиционные российские ценности предполагают православный, христианский взгляд на мир. Где в центре – Бог, и в этой связи всё, о чём мы говорим, окрашивается совершенно в иной цвет. А это означает, что права и свободы человека действуют, уважаются и сакрализуются только в той мере, в какой их описывает в Евангелии Господь и какими Он призывает нас быть.
Это – права и свободы того человека, которым мы должны стать. Это – тот человек, образ которого должен быть похож на образ Божий. Это – тот человек, к которому мы должны стремиться. Это – тот человек, которого мы должны стать достойны. То есть это – не всякий человек, достигший 14–16–18 лет, получивший паспорт или водительские права, и вследствие этого определённые права гражданские. Это не традиционная российская духовно-нравственная ценность.
Протоиерей Андрей Ткачёв: Я бы предложил законодателям крепко подумать об уравновешивании прав обязанностями. Этого сильно не хватает. Например, у меня есть право отдыхать на пикнике с семьёй. Но я обязан оставить за собой чистоту и потушенный костёр. У меня есть право слушать музыку, но я обязан думать о тех, кто живёт за стенкой, и после 23:00 уже теряю право слушать громкую музыку. То есть любое моё право должно уравновешиваться моими обязанностями. Если, конечно, я мыслю традиционно.
То есть вроде бы я имею право ходить по улице голым. Но на самом деле нет. Живя в обществе, я должен уважать его законы и обычаи, коррелировать своё поведение с реакцией на него окружающих людей. Поэтому утверждение прав без уравновешивания их обязанностями – глубокий недочёт гордого человека нового образца, навязанного всему миру. В нашем традиционном понимании у нас есть масса обязанностей. И там, где начинаются наши обязанности, иногда теряются или ущемляются наши права. И это нормально и естественно.
Вообще, это очень жгучее слово – "свобода". Когда человека выгоняют с работы, он говорит: я свободен. Но это не та свобода, за которую борются люди. Я бы посоветовал с осторожностью пользоваться этим словом, ибо им можно порезаться. Семён Франк писал, что после революции 1905 года появилась такая острота:
– Извозчик, свободен?– Свободен.– Ну, так кричи: да здравствует свобода!
Люди обычно наказываются именно тем, чего так страстно желают. И все борцы за свободу, в своём понимании, были жестоко наказаны тем, что пришло к ним под её личиной. Повторюсь, "свобода" – очень жёсткое слово. И им нужно очень осторожно пользоваться. А любому моему праву противостоят мои обязанности и необходимости.
Александр Дугин: Вы обратили внимание, что свобода становится ценностью для того, кто несвободен. То есть свобода – это добродетель раба. Потому что когда человек, с точки зрения материализма, продукт каких-то червей, личинок и обезьян, то, конечно, его жизнь механически предопределяют его аппетиты, природа, логика борьбы за выживание, естественный отбор. Ты свободен нулевым образом, поскольку двигаешься по строго определённой программе. Именно поэтому свобода и стала так привлекательна для рабского сознания современных западных людей.
А вот христианское сознание – оно, на самом деле, начинается со свободы. И считает это не привилегией, а, скорее, неким бременем, роком. Потому что Бог творит мир совершенно свободным от Самого Себя. Он творит его не благим, а, в первую очередь, свободным. И хорошим мир становится, когда мы, будучи сотворёнными в абсолютной свободе выбирать между добром и злом, выбираем добро. Тогда мы говорим: да, мир хорош, Бог его творит хорошим. Но последнее суждение, хорош он или нет, нам вынесет Господь.
Поэтому свобода – страшное бремя религиозного человека, христианина. Мы принципиально свободны. Мы никогда не были ни обезьянами, ни животными. Нас Бог сотворил квинтэссенцией, сосредоточением свободы. Этого тяжелейшего благословения и проклятия человека. Поэтому мы можем поступить с дарованной нам свободой любым образом. Мы можем выбрать Бога – и тогда выбираем благой мир, строим, созидаем и почитаем его. Но столь же абсолютно свободно мы можем выбрать зло. И построить злой мир, создать злое общество.
Именно в этой тяжелейшей нравственной свободе выбора определяется сама природа человека. Потому что она не хорошая и не плохая. И мы можем утвердить за счёт этой свободы себя как людей блага, уклониться от зла, а можем, наоборот, поскользнуться и скатиться в бездну. Поэтому свобода – тяжелейшее бремя. И если мы берём свободу как ценность, то берем её именно в этом смысле. Чтобы, на самом деле, не просто её сохранить, а превратить в нечто большее. Чтобы выбрать благо.
А.Т.: В этом дискурсе, который нам навязан французской буржуазной революцией и масонским движением, громадное понимание свободы съёживается до очень узкого – в социально-политическом контексте. В результате чего свободой наделяется гордо бунтующий человек – этакий "человек бунта", как у Камю. Нам навязывается мелкий бунт обнаглевшей единицы. Это, конечно, не православное понимание свободы.
"Обещают им свободу, будучи сами рабы тления; ибо, кто кем побежден, тот тому и раб" (2 Петра 2:19). Где дух Господень – там свобода. Достоевский писал: "Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить". Это ли свободный человек? По сути, мы имеем дело с подменой смыслов. Это – не свобода. Это – некое машинное состояние бунтующего маленького человека, ощущающего себя рабом. Он раб не по социальному статусу, он раб своих грехов, страстей и ограниченности. И он отверг, или даже не слышал ещё Божьего призыва "Освящайте себя и будьте святы, ибо Я Господь, Бог ваш" (Левит 20:7).
К.М.: А свобода воли – это совсем не то, о чём они думали, когда писали первую французскую Конституцию. И ни один законодатель, ни один эксперт, ни один честный человек не сможет сказать, что права и свободы человека, которые появились у нас в Конституции в 1993 году, как и в более ранних советских вариациях, являются нашими традиционными духовно-нравственными ценностями. Что в них духовного и нравственного?
Традиционной духовно-нравственной ценностью является свобода воли человека как христианина. Вот это – традиционная ценность. Это означает, что мы и так свободны, нам не надо давать никакую свободу. В этом величие нашей веры, нашей духовной Традиции. Потому что мы сами выбираем между добром и злом. И ответственность, лежащая на нас, велика. Никто из масонских законодателей и близко не мог об этом подумать, когда вкладывал это святое великое слово "свобода" в прокрустово ложе французской буржуазной Конституции.
А.Д.: Интересно, что права и свободы человека в современном политическом контексте противопоставляются гражданам. То есть статус гражданина значит, что он приписан к какому-то государству. А права и свободы человека должны распространяться на всех: на беженцев, на тех, у кого нет документов. То есть здесь идёт речь о выделении индивидуума даже в контексте государства. Поэтому данная свобода отрицательная.
Либеральные теоретики свободы говорили: есть "свобода от" – это либеральная свобода, которую мы и защищаем, и есть "свобода для" – это свобода творческая. От неё-то как раз либералы и отказываются. Если говорить на их языке, для нас ценностью может быть именно "свобода для": свобода для созидания, творчества, нравственная свобода выбора между добром и злом, которая и составляет сущность и достоинство человека.
К.М.: Мы говорили о традиционной ценности в виде свободы воли человека, созданного по образу и подобию Божьему. Буква "Ч".
