Верноподданный. Это забытое слово вспоминается, когда думаешь о тех людях, которые не оставили государя в тяжелое время и следовали за ним до последней минуты. Четверо из них погибли вместе со всей семьей Императора. Всего же в Сибирь за Их Высочествами поехали более 20 приближенных, среди которых были не только подданные Российской империи. Англичанин Чарльз Сидней Гиббс в течение 10 лет обучал детей Императора своему языку.
После екатеринбургской трагедии он еще несколько лет был в России, в 1934 году принял православие, вернулся в Англию и на свои средства купил дом, где устроил православный храм.
На могильной плите в Оксфорде надпись – Его преподобие архимандрит Николай (Сидней Гиббс) 19 января 1876 – 24 марта 1963.
В год 100-летия революции, когда массовая культура на свой вкус интерпретирует события более чем столетней давности, предлагаем взгляд человека, который был рядом и, в то же время, наблюдал как бы со стороны. И тем более вызывает размышления его судьба – сын банкира, приглашенный в 1908 году в Россию, живший рядом с Царской семьей и разделивший с ними ссылку, потрясенный их трагической кончиной, становится православным священником и хранит память о русском Царе и его семье до конца своей жизни.
В дневниках и воспоминаниях, кстати, нигде не встречается упоминание о Кшесинской.
Фото Гиббса из храма Русской православной церкви в Колчестере. Автор: Елена Дорофеева/Телеканал Царьград
"Время – это запоздалое оправдание королей "
В библиотеке имени Бодлея Оксфордского университета, в личном архиве Гиббса хранятся 40 страниц рукописи – Воспоминания о Царской семье, написанные им после принятия священнического сана архимандрита в 1937 году.
Гиббс начинает с оценки русского Царя как политика.
"В начале Его правления, которое теперь уже окончательно закончилось, продекларированная Им политика была направлена на сотворение сильной и процветающей России, на её благополучие, но не в ущерб другим государствам. По иронии судьбы, Он, который так любил мир, был брошен в горнило войны. Но Он оставил после себя великий памятник миру и Себе во Дворце Мира в Гааге (В 1899 году по инициативе Николая Второго в Гааге прошла первая мирная конференция по разоружению, на который был учрежден Международный суд для мирного разрешения межгосударственных споров и конфликтов – прим. ред); хотя мне кажется, что даже в этом Его великодушии Он не был оценен должным образом. Другими словами, Россия всегда была на подозрении".
Завершаются мемуары надеждой на то, что потомки когда-нибудь разберутся в событиях лета 1918 года.
"Время – это запоздалое оправдание королей. Почти 19 лет прошло с момента кульминации трагедии, которая унесла жизнь Императора Николая II и всей Его Семьи, – тихой, мирной летней ночью в июле 1918 года. В начатом процессе расследования преступления обнаружилось столько лжи, грубости и бессердечности, что в течение длительного времени к нему не было доверия. Это сохранялось до тех пор, пока расследование не передали в руки следователя Николая Алексеевича Соколова, который пролил свет на главные факты и затем продолжал расследование (в эмиграции).
Позже вышло много книг на эту тему, в них содержалось много лжи. Впоследствии появились другие многотомные труды. Но работы эти были опубликованы одними и теми же авторами и не могут принести ничего нового до тех пор, пока не появится кто-то, возможно, из нового поколения ".
Из архива Гиббса. Цесаревич с приближенными Царской семьи. Гиббс – крайний справа в верхнем ряду. Царское Село. 1916 год.
Царское Село и разбойник-кот в дождливую погоду
Познакомимся с самим Гиббсом. Его характер, живое восприятие и чувство юмора характеризуется, например, такой записью в дневнике о первых днях пребывания в Царском Селе:
"Я провожу лето в деревне, если можно назвать Царское Село деревней... Было бы правильнее называть его "городом сельского типа" или "урбанизированный глушью" ... В Царском Селе огромное количество домов и казарм, так как это еще и крупный военный центр; а также множество очаровательных дворцов, окруженных искусственными парками и водоёмами. Теперь, по прошествии времени, всё это приобрело естественный вид, как будто было создано природой, а не человеком. Но хотя таково само Царское Село, окружающая местность до сих пор сохранилась в своей нетронутой дикости бесплодных болот.
Итак, здесь я провел лето, то есть скорее ночи, чем дни, поскольку близость Петрограда ставит крест на отдыхе и покое тела, как ни пленительны они для ума. Тем не менее, для меня уже очень много значит проводить ночи в покое, страдая только лишь от разбойника-кота, который по ночам посещает моё обиталище, запрыгивая внутрь через окно, и оставляет свою визитную карточку (на самом деле несколько) в виде множества чётко различимых отпечатков лап на скатерти. Хотя, справедливости ради, добавлю, что это бывает только в дождливую погоду, и у меня нет половика перед окном. Котик наслаждается моим гостеприимством и демонстрирует свою высокую оценку мастерства придворного повара, доедая всё оставшееся, за исключением салата, соли и горчицы, которые, строго говоря, не были приготовлены, и поэтому не кажутся соблазнительными". 29 июля 1916 года.
В Царском селе 3 декабря 1916 года: "сопровождал Императрицу, чтобы посмотреть две операции в госпитале".
Принцесса Аликс, будущая Императрица Александр Федоровна перед свадьбой. 1894 год. Фото: www.globallookpress.com
Причина непопулярности Императрицы – отсутствие театральности
Гиббс неоднократно рассуждает о причинах, почему Александра Фёдоровна "так и не смогла завоевать полностью путь в сердца своих подданных".
"Думаю, что это явление может быть объяснено, как полное отсутствие у императрицы чувства "театральности". Театральный инстинкт врос в русскую натуру. Иногда кажется, что русские скорее играют свои жизни, чем проживают их. Это было совершенно чуждо манере мышления Императрицы, которую она приобрела благодаря воспитанию Её любимой бабушки королевы Виктории. Она осталась без матери в возрасте шести лет, и королева Виктория заняла место её любимой матери... Они находились в постоянной переписке, которая продолжалась и после замужества императрицы, фактически до смерти старой королевы в 1901 году.
Когда мы были в Тобольске, Императрица сказала, что одной из самых болезненных вещей, которую Она вынуждена была сделать перед отъездом из Царского Села, было сожжение писем старой королевы.
... Таким образом, совершенно неудивительно, что образовалась фундаментальная разница между характером молодой Императрицы России и теми миллионами Её подданных, что и послужило основой отчуждения, которое было замечено всеми, кто писал на эту тему. Императрица и сама знала об этом, не подозревая об истинных причинах. Она скорее приписывает это своей застенчивости, о которой так сожалела, но не могла преодолеть….
... Свидетельства об императрице, даже краткие, будут не полными без упоминания о Её благочестии и набожности. Эти качества были присущи ей с детства, и переход в православную церковь послужил усилению всех её религиозных инстинктов. Как было замечено, Она всегда стремилась к простой жизни и всем сердцем стала православной. Догматы Православия стали ведущими в её жизни (Русская Православная Церковь была тогда в зените). Будучи преданной православию, Императрица до самой своей смерти скрупулезно соблюдала посты и праздники Святой Церкви. Перед всеми важными событиями Она и Её муж исповедовались и причащались. В то же время я должен добавить, что она вела себя без всякого фанатизма и с величайшей умеренностью".
Чарльз Гиббс также вспоминал о Государыне:
"Характер у неё был более властный и твердый, чем у императора. И она его подчиняла. Но она так сильно его любила, что, если только она заранее знала, что его желание иное, она всегда подчинялась. Я никогда не видел борьбы между ними. Очевидно, что она была против отречения Его от престола. Она никогда его за это не упрекала. Она любила его как мужа и отца, и любила только одного его. Это совершенно ясно было каждому, кто был близок к ним".
Император Николай II и Императрица Александра Федоровна с Великой княжной Татьяной. Фотохроника ТАСС
Николай Второй внушал трепет, но не страх
В воспоминаниях, хранящихся в Оксфорде, есть и мнение Гиббса о причинах пренебрежительного отношения мировых лидеров к Николаю Второму.
"Я всегда чувствовал, что мир, в общем, никогда не принимал Императора Николая всерьёз, и я часто интересовался почему. Он был человеком, у которого не было низменных качеств. Я думаю, что в основном это можно объяснить тем фактом, что Он выглядел абсолютно не способным внушить страх. Он знал очень хорошо, как сохранить свое достоинство. Никто даже и помыслить не мог, чтобы позволить себе вольности по отношению к Императору. Это была бы неслыханная вещь. Он не ставил себя выше других, но при этом был исполнен спокойствия, самообладания и достоинства, главное, что Он внушал – трепет, а не страх. Я думаю, причиной этого были его глаза. Да, я уверен, это были его глаза, настолько прекрасными они были. Нежнейшего синего (голубого) оттенка, они смотрели прямо в лицо. С добрейшим, нежнейшим и любящим выражением. Как можно было чувствовать страх?
Глаза его были настолько ясными, что, казалось, Он открывал вашему взгляду всю свою душу. Душу простую и чистую, которая совершенно не боялась вашего испытующего взгляда. Никто больше не мог так смотреть. В этом было его величайшее обаяние и, в то же время, великая политическая слабость. В битве умение внушить страх порой составляет больше половины победы… И именно этим преимуществом он не обладал. Если бы он находился в другом положении, мог выражаться более свободно, говорить и писать то, что думает, как обычный человек, тогда Он, вне всякого сомнения, смог бы приспособиться и найти свою нишу. Но в его положении это было невозможно. Ему приходилось высказываться только в официальном стиле, тем не менее, Он мог при случае излагать прямо основные положения своей государственной политики".
О личных качествах русского Царя Гиббс пишет с восторженным удивлением:
"Император был наделен потрясающей памятью. Лицо, имя, однажды увиденное или услышанное, никогда больше уже не забывалось. В Ставке часто происходили подобные сцены: когда какой-либо офицер приезжал с докладом, он получал приглашение на ланч. Затем все гости выстраивались в одну длинную линию… Его Величество начинал прохаживаться вдоль строя, пожимая руки всем присутствующим, глядя им прямо в лицо своими голубыми глазами, при этом обращаясь к каждому по имени, а не по фамилии. Это звучало как Николай Николаевич или Иван Семенович, в зависимости от ситуации. Он расспрашивал всё о его полке со знанием такого множества деталей, как будто Он покинул этот полк день назад, а не десять лет назад. Подобный дар имел только Император, и никто из детей не мог сравниться с ним".
Это впечатление было записано во время пребывания Государя в Ставке во время войны. Там же он добавляет о распорядке дня. Император делил свою жизнь между Ставкой и Царским Селом, но дела Верховного главнокомандующего уже занимали все его время, и он настоял, чтобы Цесаревич поехал с ним. Было поставлено одно условие – Алексей Николаевич должен был продолжить свои занятия. Поэтому его воспитатель Чарльз Гиббс сопровождал его.
"Персонал нашей "школы" был очень маленьким и состоял всего из трех человек. Все были очень дружелюбные и веселые. Император видимым образом почувствовал величайшее облегчение благодаря своему новому окружению, и мы иногда даже видели Его в кабинете, когда Он работал...
У Императрицы была привычка прочитывать вечернее молитвенное правило, когда Цесаревич был уже в постели под одеялом и готов заснуть. И вот эту часть вечерней жизни Император оставил неизменной".
Гиббс отмечает, как шокировало Императора отношение союзников-англичан:
"После того как Император стал Верховным Главнокомандующим, всё более настойчиво слышался предательский шепот. Эти сплетни распространялись врагами России и Союзниками, быстро укоренялись в самых неожиданных местах, конечно же, действовали как мина замедленного действия для положения Императора и Его власти.
Его личные симпатии были на стороне Союзников. Он всем сердцем их поддерживал. И Он, и Императрица имели родственников с обеих сторон… Императора эти слухи сердили больше всего. После того, как Его выманили обманным путем из резиденции, и мы впервые увиделись снова, Он буквально набросился на меня, так как именно со стороны англичан получал самые жесткие удары. Он осознавал, что должен пострадать от революционеров своей страны, но удары со стороны Англии, которой Он искренне симпатизировал, буквально выбивали почву у него из-под ног".
В показаниях колчаковскому следователю Николаю Алексеевичу Соколову Гиббс пишет:
"Государь был очень хорошо воспитан. Он говорил правильно по-английски (и писал), по-французски и, не могу судить как – хорошо или плохо, по-немецки. Он был очень аккуратен и терпеть не мог, чтобы у него переставляли вещи. У него была великолепная память. Он не особенно любил легкие книги и много читал по общественным наукам, в особенности, по истории. Он производил, по своей сущности, впечатление человека глубоко честного. Он был очень добрый, и сердце его было жалостливо. Он любил животных, и они его. Он был очень простой, но сдержанный. Фамильярность он не любил. Характером он был веселый и любил разные игры. Любил он побеседовать и заходил для беседы с солдатами в дежурную комнату, где просто сидел с солдатами и разговаривал. Он глубоко любил Родину и страдал за неё в период революции. После большевистского переворота ясно чувствовалось, что он страдает не за себя лично, а за Россию... Это была идеальная в отношении друг друга семья, совершенно редкая".
Рассказывая Соколову о посещении дворца Керенским 21 марта/3 апреля 1917 года, Гиббс в дневнике отмечает, как Государь был разгневан предположением Керенского, что Царь хочет заключить мир с Германией. Он замечает, что "Керенский прибыл во дворец на автомобиле, принадлежавшем Императору". "Государь мне рассказывал, что Керенский думал про Государя, что Он хочет заключить мирный сепаратный договор с Германией, и об этом с Государем говорил. Государь это отрицал, и Керенский сердился и нервничал. Производил ли Керенский у Государя обыск, я не знаю. Но Государь говорил мне, что Керенский думал, что у Государя есть такие бумаги, из которых было бы видно, что Он хочет заключить мир с Германией. Я знаю Государя, и я понимал и видел, что когда Он рассказывал, у Него в душе было чувство презрения к Керенскому за то, что Керенский смел так думать".
/Окончание следует/.
