В 1982 году Ирина Ратушинская была арестована за свои самиздатские религиозные стихи и под андроповскую раздачу, когда стремились раздавить все, что жило и дышало (и прежде всего все русское и христианское), получила невероятный в послесталинское время для женщин "политических" срок - 7 лет.
Ратушинская три года провела в колонии строгого режима в Мордовии. Что это была за жизнь, она рассказала и в книге "Серый - цвет надежды", и во многих интервью:
"11 особо опасных преступниц - к уголовницам нас не селили, потому что мы могли дурно на них влиять. Мы связали себя круговой порукой. Нельзя было убивать одну на глазах у других, и администрация это знала. 15 суток морозят в карцере - человек лежит на этом бетонном полу и умирает. Поэтому если кого-то из наших отправляют в карцер, мы все кидаемся в забастовку. А если кого-то больную отправляют, тогда у нас голодовка, пока она к нам живая не вернется. Уморят ее, и мы из голодовки не выйдем. А убить всю Малую зону не рисковали все-таки. Вот так мы спасали друг друга и, в общем, спасли - насмерть у нас в лагере не замучили никого" (Интервью "Русской жизни").
Под давлением западных политиков была освобождена в 1986-м, но затем (уже в перестроечном и новомышленческом 1987 году) лишена советского гражданства, жила в Англии, где окормлялась у знаменитого православного архиерея, митрополита Антония Сурожского, о котором оставила теплые воспоминания, и в Россию смогла вернуться лишь в 1998-м.
Все в Ратушинской было пронизано светом веры. Практически каждым своим стихотворением, выступлением, интервью она проповедовала. Точнее даже не проповедовала, а показывала свою веру - глубокую, искреннюю, почти детскую, пронизанную такой смиренной верой в чудо, каковой сейчас практически не встретишь.
Вот потрясающий рассказ в интервью "Православию.ру" о первом чуде в ее жизни:
"Я помню свою первую молитву (это даже и не молитва была, это было выяснение отношений с Богом). Те же 9 лет, тот же категорический 1963 год, в который я перестала верить в коммунизм и в который у меня прибавилось логики и соображения.
После уроков нас, три третьих класса и два четвертых, сгоняют в актовый зал, потому что это время Никиты Сергеевича и идет бешеная антихристианская пропаганда. И у нас урок атеизма. Мы сидим, и завуч школы говорит, что Бога нет и только глупые старые бабки верят в Бога. Тут выходят какие-то комсомольцы и поют бодрые частушки и издевки насчет старых бабок. А я к старикам очень хорошо относилась, у нас бабки и дедки - это поколение воевавших. Да как они смеют вообще! Потом опять выступает завуч, за ним - наша учительница. И все они говорят про Бога с какой-то злобой! Я думаю: ну хорошо, русалок нет - нам что, после уроков примутся внушать, что русалок нет и Деда Мороза, и домовых тоже?! Что-то тут не так… Против Бога они явно что-то имеют!
Кроме того, если пионервожатая, учителя, завуч - все они - на него одного, то по логике хорошего, правильного одесского двора я на его стороне! Потому что все на одного - нечестно! И вообще домой хочется, чего они к нам прицепились!
И я подумала тогда (это была даже не молитва, но я думала адресно, Богу): "Бог, а похоже, что ты-таки есть, если на тебя так наваливаются! Но если ты есть, ты ведь понимаешь, что нас тут из-за тебя мучают. Ну, выручай, делай что-то, если ты есть!"
И грянул (именно грянул) снег, практически сразу. В Одессе снег - в принципе редкое дело, а тут он пошел стеной, такой, что стало темно. Директор школы выглянул на улицу. А у нас была английская школа, поэтому дети ездили с разных концов города. И нас отпустили по домам. И правильно сделали, потому что через полчаса по городу уже было не проехать. И школы больше не работали… А там начались и зимние каникулы".
Поистине, если бы вы имели веру хотя бы с горчичное зерно…
Даже зону она смогла пройти с крестом на шее. Обычно кресты у заключенных отнимали на том основании, что они являются металлическими предметами. И ее муж Игорь Геращенко сделал ей крест из моржового клыка:
"А я со своим крестом всю зону прошла и с ним и вышла. И что характерно, в трех разных тюрьмах. От меня трижды при обыске требовали, чтобы я его сняла, и трижды я отказывалась. Однотипно угрожали, что сейчас вызовут наряд и сорвут силой. Я говорила: "Ну, силы у вас, конечно, больше, но я совершенно не отвечаю за то, что будет потом. И советую вам этого не делать, а пойти к начальству, и пусть начальство принимает решение, а не вы лично. И ответственность за это пусть принимает ваше начальство!" Они уходили и не возвращались".
В 2003 году, когда в "Музее Сахарова" была устроена кощунственная выставка "Осторожно, религия", лишь два диссидента - Ирина Ратушинская и Анатолий Корягин - осмелились заявить публичный протест против возрождения красного безбожия и комсомольского глумежа в интеллигентски диссидентских стенах (впрочем, с тех пор в тех же стенах и выставки во славу украинских карателей из АТО проводились). Ее исповедничество было против любого агрессивного безбожия и русоедства, не только против советского.
Ирина Ратушинская совершенно не была похожа на большинство диссидентов советской поры.
"Я принципиально не согласна работать против России, - говорила она в интервью "Русской Жизни". - Понимаете, одно дело разбираться с коммунистическим строем. Только коммунизм у нас уже кончился, а Россия осталась. Но вот путь через штатовские и другие гранты, которые потом надо отрабатывать так, как этого хочет грантодатель, - это очень скверный путь. Я же видела этих людей до грантов и после. Люди начинают работать действительно против своей страны, начинают лгать, это все нехорошо. Это страшно портит людей. Именно портит. Получается, на сжатие он был хорош, а на растяжение не выдерживает. Я так не могу, у меня другие убеждения".
"Если бы, - отмечала она, говоря о хельсинкских группах, - действительно боролись за выполнение Хельсинкского соглашения, тогда все хельсинкские группы мира должны были грудью встать против распада СССР, против раздергивания на части Югославии. Вы видели эти груди? Нет? А почему? А просто за это не платили".
Она всегда отрицала даже саму возможность работать против России и была патриотом, причем не абстрактно, а очень конкретно, той самой страны, в которой мы живем. И не русского народа в абстракции, а вот того конкретного русского народа, который есть здесь и сейчас.
"Я отнюдь не утверждаю, - объяснялась она с критиками в своем "живом журнале", - что в РФ все идеально, идеальных стран вообще нет. К сожалению, безобразий хватает. И нам их тут еще разгребать и разгребать. Но, понимаете, я никогда не была среди тех, кто мечтал уничтожить Россию или подставить ее под оккупацию, а всегда среди тех, кто хотел сохранить ее именно Россией и сделать лучше, а не убить. И никогда не была среди тех, кого русский народ не устраивает. Мне, русской, он свой, хотя и безо всякой идеализации. Просто свой, родной и понятный. Вы ведь пишете, что читали "Серый - цвет надежды". Как же это пропустили? Оптимизм? Ну, так он имеет под собой основания. Просто я не из тех, кто путает любовь к своему народу с любовью к сиюминутному начальству. "Вы растоптали свои идеалы", - смешно, право. Вам православный "Символ веры" прочитать или как? Или вы полагали, что у меня другие идеалы? Так вы меня с кем-то перепутали".
Особенно она шокировала многих своих знакомых своей позицией по Крыму и Новороссии, горячо и убежденно поддержав и возвращение Тавриды на родину, и борьбу ополченцев за русский народ. "Кто эти защитники Новороссии, которую бомбят сейчас, откуда они взялись, такие смелые замечательные люди, которые пытаются (несмотря на то, что, по-моему, они неудобны что нынешним российским, что нынешним украинским властям) противостоять злу? Посмотрите, как этих людей народ поддерживает! Что это за характеры", - восклицала она в одном из интервью.
Но к той радости примешивалась и боль. Ратушинская всегда была патриоткой Одессы. И то, что сделали с этим чудо-городом 2 мая 2014 года, и то, что он остался без помощи, а его боль без ответа, конечно, множило ее скорбь. 5 мая 2014 года она написала пронзительное стихотворение "Русские". В этих стихах ее можно сравнить с Юнной Мориц, превратившейся в голос того поколения Донбасса, которое выросло за последние три года и охватило русских людей от пяти и до ста лет. Если Мориц - боевой публицист и практически живет на войне, то стихи Ратушинской - это боль скорбящего сердца.
Закаменело?
Не плачется? Так и не плачь.
Их уже не защитили, и защитят ли других?
Пепел прибоем колотится в сердце.
Глумится палач.
Вымощен путь из намерений -
Ясно, благих.
Русские, русские, русские:
Вот имена.
Чем ты оплатишь их огненный смертный венец?
Лгали тебе: не свои, раз другая страна?
Вот и болит -
Эту ложь вырывать из сердец.
Поэзия Ирины Ратушинской претерпела удивительную метаморфозу. В ранних стихах - острая, резкая, обличающая, глубоко царапающая совесть. От жестокой патриотической любви стихов "Ненавистная моя родина", хоть они и кончаются признанием в любви, можно было скатиться в банальную интеллигентскую русофобию, питающуюся ненавистью и озлобленностью, переносящую свою личную жизненную неудачу на Россию.
Но с Ратушинской ничего подобного не произошло. Ее поэзия уходит от злости, гнева, ненависти все дальше. Причину она сама раскрывала в интервью "Нескучному саду" из своего тюремного опыта:
"По счастью, я увидела первых поломанных до того, как отправилась на зону сама. Они лютой ненавистью, в разы сильнее, чем тех, кто их ломал, ненавидят несломленных. Это ужасно, человек захлебывается этой ненавистью, она выжигает в нем все. Поэтому я к моменту ареста уже понимала, как опасно сломаться. И еще как опасно возненавидеть тех, кто с нами все это делает, потому что результат тот же.
- То есть ненависть к следователям тоже выжигает?
- Да, этого нельзя допускать ни в коем случае. В обычной жизни человек пораздражается, порадуется, позлится, посмеется, десять раз на дню сменит обстановку и круг общения, то есть у него есть возможность найти компенсацию злой энергии. Теперь представьте, что вы сидите в одиночке и над вами разнообразно измываются. Если вы позволите себе хоть зернышко ненависти - во что оно вырастет на такой хорошо унавоженной почве в отсутствие противовеса? Я только после ареста поняла на практике, почему надо упорно, настойчиво молиться за врагов. Без этого нечем эту зарождающуюся ненависть убивать, она лезет и лезет, как сорняк".
Вот это неприятие ненависти постепенно меняет поэзию Ратушинской - она мягчеет, становится ясной, теплой, почти детской не в смысле примитивности, а в смысле чистоты взгляда и какой-то самозарождающейся радости. В ней становится столько любви буквально в каждой строчке, что она подталкивает к очищающим душу слезам. Это христианская поэзия и по содержанию, и в высшем, очищающем душу смысле.
Интеллигентская гордыня диссидентской эпохи - "очистить Россию", "отмыть родину покаянием", столь характерная для среды христианских диссидентов рубежа 70-80-х, постепенно уходит у Ратушинской, так же как и у Солженицына, и у многих других. "Очищать" Россию - значит воображать себя выше России и ее народа. К тому же, слишком много оказалось импортировано очистителей, готовых "очищать" Россию от Крыма и Одессы, от заводов и больниц, от не вписавшихся в рынок старух и экономически неэффективных младенцев.
Оказывалось, что надо не судить Родину, а молиться за нее, не обличать народ, но с любовью омывать слезами его раны. Что надо просто жить, жить в России и быть русским. И в этом смиренном житии по символу веры и откроется высший христианский подвиг.
Впрочем, пусть поэзия Ратушинской в ее хронологическом развитии расскажет о ее авторе лучше, чем мои неумелые объяснения. А самой рабе Божией Ирине скажем на прощание лишь одно: упокой, Господи! Царствия Небесного! Того Царствия, отважным вестником которого, исповедницей и тихой, но убедительной проповедницей которого она была для нас при жизни!
Из поэзии Ирины Ратушинской
Под соборными сводами вечными,
Босиком по пыльным дорогам,
С обнажённо дрожащими свечками
Люди ищут доброго Бога.
Чтобы Он пожалел и понял
Сквозь убийства, бред и обманы,
Чтобы Он положил ладони
На висок, как на злую рану,
Чтоб увидел кричащие лица,
Темень душ и глаза без света,
Чтоб простил дурака и блудницу,
И священника, и поэта.
Чтобы спас беглеца от погони,
Чтобы дал голодающим хлеба…
Может, Бог - это крест на ладони?
Может, Бог - это темное небо?
Как к Нему отыскать дорогу?
Чем надежду и боль измерить?
Люди ищут доброго Бога.
Дай им Бог найти и поверить.
,
Одесса
***
Письмо в 21-й год.
Николаю Гумилеву
Оставь по эту сторону земли
Посмертный суд и приговор неправый.
Тебя стократ корнями оплели
Жестокой родины забывчивые травы.
Из той земли, которой больше нет,
Которая с одной собой боролась,
Из омута российских смут и бед -
Я различаю твой спокойный голос.
Мне время - полночь - четко бьет в висок.
Да, конквистадор! Да, упрямый зодчий!
В твоей России больше нету строк -
Но есть язык свинцовых многоточий.
Тебе ль не знать?
Так научи меня
В отчаяньи последней баррикады,
Когда уже хрипят:
- Огня, огня! -
Понять, простить, но не принять пощады!
И пусть обрядно кружится трава -
Она привыкла, ей труда немного.
Но, может, мне тогда придут слова,
С которыми я стану перед Богом.
[Одно из стихотворений, публикация которых за границей послужила причиной заключения Ратушинской]
***
Помню брошенный храм под Москвою:
Двери настежь, и купол разбит.
И, дитя заслоняя рукою,
Богородица тихо скорбит -
Что у мальчика ножки босые,
А опять впереди холода,
Что так страшно по снегу России —
Навсегда - неизвестно куда -
Отпускать темноглазое чадо,
Чтоб и в этом народе - распять…
- Не бросайте каменья, на надо!
Неужели опять и опять -
За любовь, за спасенье и чудо,
За открытый бестрепетный взгляд -
Здесь найдется российский Иуда,
Повторится российский Пилат?
А у нас, у вошедших, ни крика,
Ни дыхания - горло свело:
По ее материнскому лику
Процарапаны битым стеклом
Матерщины корявые буквы!
И младенец глядит, как в расстрел:
- Ожидайте, я скоро приду к вам!
В вашем северном декабре.
Обожжет мне лицо, но кровавый
Русский путь я пройду до конца,
Но спрошу вас - из силы и славы:
Что вы сделали с домом отца?
И стоим перед ним изваянно,
По подобию сотворены,
И стучит нам в виски, окаянным,
Ощущение общей вины.
Сколько нам - на крестах и на плахах -
Сквозь пожар материнских тревог -
Очищать от позора и праха
В нас поруганный образ его?
Сколько нам отмывать эту землю
От насилья и ото лжи?
Внемлешь, Господи? Если внемлешь,
Дай нам силы, чтоб ей служить.
,
ЖХ 38513-4 Малая зона
***
Баба Катя вышла с кошелкой, с утра пораньше,
До отвоза мусора,
Чтоб соседей не стыдно.
А усатый, что в телевизоре, гад-обманщик,
Перевел часы, и теперь ничего не видно.
Ежится баба Катя, в смурных потемках
Разгребает палочкой -
Где бутылки, а где объедки.
В самогонном кайфу небритые спят потомки.
В виртуальных пространствах
Бдят внучки-малолетки.
А счастливая баба Катя нашла картонку:
Если встать на нее, то валенки не промокают.
А над нею месяц всея Руси:
Тонкий-звонкий.
Задержали, видать, зарплату, и припухает.
Роется баба Катя.
Штаны с начесом
Поистерлись: за минус с ветром уже не держат.
Не хватало свалиться, всем на смех, в помойку носом!
Помоги,
Святой Николай, новомученик-самодержец!
А нечистый как раз над городом свесил морду.
Увидала Катя:
Батюшки, ну и харя!
Рожки выставил, и не только.
Раздулся гордо,
Да корячит пальцы, как Ахмет на базаре.
Ахнула баба Катя, и ну креститься.
А потом дерзнула. Старушечью лапку в жилах
Замахнула вверх:
Крестом тебя, вражья птица!
Не таких видали,
Сгинь, нечистая сила!
И завыл, и сгинул. Зеленый рассвет, и зябко.
А добыча богатая - шесть бутылок и кеды.
И пошла Катерина довольная:
Хоть и бабка,
А заступник и ей послал,
Чем праздновать День Победы.
***
Мы, как дети в лесу,
Заблудились во времени грубом,
И, как храбрые дети,
Поверили слову "всегда".
Что нам пряничных домиков
Кремово-белые трубы,
Если с грозных высот
Вифлеемская льется звезда:
Так доверчиво,
Будто ни зверя, ни змея,
Так счастливо,
Как будто не страшно ничуть,
Так предерзостно,
Будто вдохнем - и посмеем
Хоть упрямством, хоть радостью
Сердце туда доплеснуть.
Из кургузых одежек,
Что нам покупали на вырост,
Из ревнивых кустов,
Что держали роднее забот,
Из подножек корней,
Сквозь попреки, и жалость, и сырость,
Не считая порезов -
Осмелиться в бег и в полет.
Только помня,
Что кто остается - тому тяжелее,
Только зная,
Что кто обернется - накличет беду.
Невесомым лучом
Ни пройти, ни прожить не умея -
Мы, оборвыши мира,
Бредем.
И растем на ходу.
***
Сколько ангелов у Анны
На конце иглы?
А она их не считает,
Вышьет - сразу выпускает.
Небеса белы
Над пресветлым садом Анны,
Вышитым крестом.
Там, среди растений странных -
Настежь красный дом.
Заходите, пойте песни,
Люди и коты.
Здесь, как в сердце - все на месте…
Анна, где же ты?
Только теплое дыханье
Там - за тканью, там - за гранью,
Там - над зимней мглой.
Это с бережным вниманьем
Анна чинит мирозданье
Тонкою иглой.
***
Креативно пели эльфы
С золотыми волосами,
Убивая человеков,
Чтоб не шлялись по лесам.
Эффективно, неподкупно
И, конечно, справедливо
Драли гномы с человеков
Под проценты десять шкур.
И заботились вампиры
О сиротах человечьих,
Чтоб не слишком быстро таял
Человечий капитал.
А потом пришел внезапный,
А потом пришел нежданный
Очень белый и пушистый
Скромный северный зверек.
Эльфы, гномы и вампиры
Отчего-то передохли,
Человеки - те, кто выжил -
Робко вылезли из нор.
И пошли пахать да сеять,
Строить избы, ладить бани.
Глядь - уже у них дороги,
Глядь - уже и города.
Только древние преданья,
Только песни и легенды
Понемногу переврали -
Не со зла, для красоты.
Чтоб гуманней, толерантней,
Социально гармоничней -
И уже не понарошку
Кто-то в эльфы захотел.
Это очень романтично -
Пострелять по человекам,
Это так экономично -
Загонять их в кабалу.
Это очень, очень вкусно -
Отнимать у них детишек…
Только ходит где-то рядом
Скромный северный зверек.
***
Да, поворотная ночь.
И правильно, что не спится.
Гроза над Москвой прокатилась.
В Луганской станице -
Мы знаем, что было,
Что станет -
В наших селах и градах,
На нашей крови.
И лицемерить не надо.
Мальчик Ваня,
Ангел, испивший чашу,
Не говори за трусов,
А попроси за наших.
***
Белый олень, золотые рога.
Девочка спит на краю четверга.
Маятник ходит за Млечным путем.
Как мы летаем, когда мы растем!
Девочка спит. Под щекой кулачок.
Сторож над пропастью - серый волчок.
Сыплются звезды, и светится снег.
Сказочных санок нездешний разбег -
Свист под полозьями - треск - разворот…
Это во сне, или землю трясет?
Где я?
Подвал, и труха с потолка.
Сани, куда же вы без седока?
- Серый волчок, что там сверху за вой?
- Слышишь снаряд - значит, это не твой.
Ты не тревожься, ты спи и расти.
Знаешь ведь: нас обещали спасти.
***
Гуси улетели
В теплые края,
Вот и обезгусела
Улица моя.
Мишки по берлогам
До весны лежат,
Не видать на улице
Шустрых медвежат.
Вмерзли в лед лягушки,
Им не привыкать.
Некому по улице
Квакать и скакать.
Люди да машины,
Ни ежа вокруг.
Зимняя резина -
Наш тамбовский друг.
Радоваться нечему,
Но гляжу - идет
Прямо мне навстречу
Маленький енот.
Он под ветром ежится,
Сделав храбрый вид.
Но такая рожица
На меня глядит,
Что понятно сразу,
Кто из нас попал.
Полезай за пазуху,
Маленький нахал!
Это зверь нешуточный,
Знаю наперед.
Суперкруглосуточный
У него завод.
Он охоч до ласки,
Он мастеровит,
Он дневные пляски
Ночью повторит.
Вот теперь уж точно
Мне не до тоски.
Он мне прополощет
Вещи и мозги.
Но хандрить и хмуриться
Я не стану впредь:
Приблудился с улицы
Все же не медведь.
