Рубрика «Люди нашего города» Музей истории города Якутска при поддержке Sakhalife и любезном согласии Ульяны Аскольдовны Суровецкой продолжает публикацию рукописи Е.К. Суровецкого. Евгений Кузьмич жил в XX веке, необыкновенном, бурном, он стал свидетелем и участником эпохальных изменений и писал впоследствии: «Уж слишком необычны были эти события, как сказка, как фантастика в нынешнем видении». Прочитав записи […]
Сообщение Евгений Суровецкий: Обыкновенная жизнь в необыкновенном веке — IV появились сначала на Сетевое издание SAKHALIFE.RU.
Рубрика «Люди нашего города»
Музей истории города Якутска при поддержке Sakhalife и любезном согласии Ульяны Аскольдовны Суровецкой продолжает публикацию рукописи Е.К. Суровецкого. Евгений Кузьмич жил в XX веке, необыкновенном, бурном, он стал свидетелем и участником эпохальных изменений и писал впоследствии: «Уж слишком необычны были эти события, как сказка, как фантастика в нынешнем видении». Прочитав записи старожила Якутска, вы не только узнаете многое из истории Якутска, Якутии, но и представите, каким замечательным человеком был сам Евгений Кузьмич.
Е.К. Суровецкий (1913-2000) — почетный гражданин г. Якутска, заслуженный работник народного хозяйства ЯАССР, кавалер ордена «Знак Почета», один из организаторов профсоюзного и физкультурного движения в Якутии, первый председатель Совета клуба старожилов г. Якутска, возглавлял Якутский республиканский совет ветеранов спорта.
Начало рукописи читайте:
https://sakhalife.ru/evgenij-suroveczkij-obyknovennaya-zhizn-v-neobyknovennom-veke-2/
Нас всегда привлекала к себе река. В заливе, который образовался недалеко от дома, мы часто купались, плавали на досках. Однажды мы с Людой решили покататься на стоявшей около берега лодке, не отвязывая её, а просто погоняв её около берега. Но только мы сели, двинули лодку, верёвка отвязалась, и мы поплыли по течению. Ох, и перепугался же я, уселся на дно лодки, уцепился руками за борта и заревел. Ведь мы ребятишки думали, что Алдан течёт в океан, рассказывали разные истории страшные на наших сборах об уплывших, утонувших. Перетрухнула и Люда, но не растерялась, схватила весло и стала пытаться подбить лодку к берегу, но у ней это плохо получалось. Оказавшийся, к счастью, на берегу пожилой якут подсказал ей, как грести, и Люде удалось подогнать лодку к берегу, и я успокоился. Мы много времени проводили на реке, но плавать никто из нас не научился, так как учить было некому, поэтому и мысль о возможности держаться на поверхности воды, плавать, даже не возникала.
Много забав мы придумывали и зимой, хотя, конечно, зимнее время было более бедным на возможности для этого. Устраивали ледяные горки с берега реки, катались на санках, на шкурах, когда становилось потеплее ходили на охотничьих лыжах, подбитых шкурой, но редко, были всё же слишком малы для этого.
Одной весной было много утех с жеребёнком, откуда-то появившимся у нас. Назвали мы его Кулунок (от якутского «кулун» – жеребенок). Он очень привязался к нам, мы его покармливали кусками хлеба, сахаром и он всё время ходил за нами, когда мы выходили на улицу. К весне Кулунок подрос и мы решили приучить его катать нас на санках. Однажды мы с Людой и Зоей связали из верёвки что-то вроде хомута, надели на шею Кулунку. Затем к хомуту привязали две верёвки вместо оглобель, к ним подвязали санки, сделали вожжи от хомута, поскольку узды не было. Сели на санки и шумнули на Кулунка, дёрнули вожжи. Он сначала не хотел двигаться, потом зашагал. Верёвки, заменявшие оглобли, защекотали ему бока. Кулунок занервничал, а потом во всю прыть понёсся вскачь. Мы уцепились за санки, тут уж было не до вожжей, как бы только удержаться. Промчались мы так недалеко, струхнув от того, что санки бросало во все стороны, вскоре санки наши налетели па пенёк, перевернулись, мы вылетели в снег, а Кулунок, совершенно перепуганный трущими его верёвками и болтающимися за ним санками, галопом ускакал куда-то в лес. Там запутался и вскоре был найден взрослыми, они его распрягли, успокоили и привели обратно. Больше мы не делали попыток запрягать его, тем более что нам основательно попало за нашу проделку.
Отец был большой мастер на все руки. Не только хороший слесарь, жестянщик и металлург (самоучкой) по выплавке свинца. Но он научился ещё мастерить потешные огни, фейерверки. В новогодние дни, когда он был с нами в Ботомае, он из различных химических средств, пороха, селитры, бертолетовой соли сам изготавливал самые разнообразные фейерверки, ракеты, шутихи. Зрелище это было замечательное. Когда в тёмную морозную предновогоднюю ночь он зажигал свои фейерверки, начиналось что-то невообразимое. В чёрное небо взлетали ракеты и рассыпали там не только разноцветные звезды, но и всякие замысловатые фигуры — круги, первые буквы наших имён и так далее. На земле вращались разноцветные огненные колеса, спирали, шутихи, вспыхивали яркие фонтаны, римские свечи, фараоновы змеи и многое другое. Жаль теперь этого не делают, одни лишь однообразные салюты в виде разноцветных искр. Красиво, конечно, но не то,
Отец – Кузьма Евтропьевич Суровецкий
Когда начались революционные события в 1917-1919 годах отец много времени проводил в Якутске. Но часто приезжал в Ботомай, этого требовала работа завода. Но одновременно он при помощи матери печатал здесь листовки. Мне помнится, как они это делали. Из какой-то желатиновой массы изготовляется гектограф, плоская плита с очень гладкой поверхностью. Отец разводил густые фиолетовые (химические, как их называли) чернила с большим содержанием сахара. Этими чернилами отец чёткими буквами писал листовку. Буквы получались как бы выпуклыми, блестящими от сахара. Когда текст высыхал, мать накладывала эту листовку буквами вниз на желатиновый гектограф, долго протирала, проглаживала тряпочкой сверку, затем осторожно снимала бумагу с гектографа. На желатине оставался оттиск от букв. После этого она брала чистые лист бумаги, накладывала на этот оттиск и поглаживала бумагу сверху тряпочкой. На бумаге отпечатывался текст листовки. Так с одного оттиска делалось несколько листовок. Что было в листовках, не знаю, мал был, не интересовался, да и читать ещё не умел.
К нам в Ботомай в 1918-I9I9 гг. часто наезжали какие-то мужчины, видимо, участники революционных событий, друзья отца. Среди них запомнился Щигорин, очень приветливый, обаятельный человек, общительный и ласковый с нами, ребятишками. Где-то в книге я в шестидесятых годах встречал эту фамилию среди большевиков, участников революционных событий в Якутске. Но однажды мне за него от отца крепко попало. Мы тогда постоянно общались с якутскими ребятишками, поэтому, естественно, я знал много якутских слов. И вот так случилось, что Щигорин, побыв однажды у нас, пошёл к выходу из дома. Я,увидев это, произнёс: «Щиголин балда». Я не хотел сказать, что он «балда», а по-якутски сказал, что он «барда» – «пошёл». Но букву «р» я по малости возраста произнести не смог, у меня получилось «л». Отец же подумал, что я обозвал Щигорина балдой, снял ремень и дал мне хорошую взбучку, да ещё в угол поставил. Надо сказать, что отец в обращении с нами, детьми, не был особенно ласков, а наоборот, даже жестковат.
Среди других событий в Ботомае вспоминаются ещё такие, в которых ярко выразились и время, в которое мы жили, и характер матери. С них вспоминали и мать, и Люда, которая, будучи постарше меня, запомнила больше подробностей. Летом обычно завод не работал. Он замирал до зимних холодов, когда с Верхоянских гор, по схваченным морозом таёжным аласам, речкам и озерам, по замёрзшим реке Лене и реке Алдану потянутся длинные обозы оленьих упряжек, загруженных сверкающей россыпью свинцово-серебряной руды. С прибытием руды разжигалась жарко заводская печь, выбрасывая в тёмное ночное небо через длинную кирпичную трубу едкие клубы чёрного дыма и снопы сверкающих искр. А у пламенных дверок печи начинали мелькать фигуры рабочих, отбрасывая на стену тёмные тени. Рабочие подбрасывали топливо, шуровали топки, следили за плавкой и открывая летку длинным металлическим прутом, спускали расплавленный свинец в изложницы, забивая потом летку таким же металлическим прутом, с насаженным на его острый конец густым комком сырой глины, которая сразу же застывала в отверстии летки. Затем выплавленный свинец проходил дополнительную обработку в вагранке и сливался в специальные формы, откуда вынимался уже в виде плиток (чушек, как их называли), с выпуклыми буквами сверху «А.А.Семенов» (владелец завода).
Якутский предприниматель А.А. Семенов, хозяин свинцового завода на Ботомае.
Когда открывалась навигация посёлок часто посещали желанные гости — пароходы. Иногда в неделю один-два раза проплывали они мимо, приветствуя посёлок громким гармоничным гудком, эхом отдающимся по реке, в окружающих холмах. А чаще пароходы пристают к каменистому берегу и тогда в посёлке наступает оживление, раздаются смех и шумные разговоры: «Кепсе», «Сох кепсе, эн кепсе»… Жители поселка живо интересуются всем, что происходит в мире, в Якутске, выспрашивают матросов, пассажиров, продают свежую рыбу, молоко, ягоды, покупают чай, сахар, мануфактуру, другие товары, если на пароходе едут купцы, торговцы. Пароходы эти шли в низовья р. Лены на рыбные промыслы, на булунские пески или за пушниной в дальние якутские улусы по рекам Лена и Алдан, везли товары в обмен на ценную якутскую пушнину.
В то жаркое лето 1918 года, о котором я веду речь, посёлок был тих, отец выехал несколько дней тому назад в Якутск и дома осталась мать и четверо нас, ребятишек, да человек двадцать рабочих, кто рыбу ловил, кто занимался домашними делами, приготовлением пищи, починкой обуви, кто-то напевал тягучую, однообразную песенку на якутском языке. Вдруг, часов в 12 дня, издалека послышался шум идущего парохода, пыхтенье его машин и шлёпанье колёсных лопастей. Один из рабочих, проходивших по берегу, увидел идущий пароход и бросился в русский дом, сообщить об этом хозяйке дома, «хотун», а затем побежал рассказать об этой радости товарищам. Вскоре весь посёлок собрался на берегу, на пригорке, откуда лучше можно было увидеть подходящий пароход. Но когда показался пароход, среди встречающих раздались испуганные возгласы: «Ой, альджархай, с белым флагом!». Это оказались пароход «Лена», маленький, морского типа, винтовой, а за ним показались пароход «Граф Сперанский» новый, пассажирский, с ярко раскрашенными колёсами, и ещё третий – «Соболь». Каждый вёл за собой одну-две баржи. Белый флаг означал, что пароходы находятся в руках белых, что предвещало лишь недоброе для жителей посёлка. Так и оказалось.
Мать вышла навстречу прибывшим, поскольку она оставалась за хозяйку на заводе в отсутствие мужа. Было ей тогда лет 25-26, была она, как вспоминает Люда, энергичной и резвой, одета в темно-бордовое платье. Удивлённо обратилась она по-якутски к окружающим: «Странно, белый флаг. А три дня тому назад они прошли с красным».
Как только пароходы пристали, на берег густо высыпали люди и разбежались по всему посёлку. С «Лены» сошли двое, один из них капитан парохода Наум Горовацкий, другой Н. Олейников, член РСДРП, хороший знакомый отца. Они направились к матери и сообщили ей тихо, что в городе белые. Пароходы захвачены белыми недалеко от Булуна и теперь их гонят обратно, в Якутск, чтобы укрепить силы белых в городе. Н. Горовацкий сказал матери, что сзади идёт пароход «Полярный», на нем капитаном его брат Осип Горовацкий, муж сестры матери, которую мы звали тётей Геной, попросил мать предупредить Осипа, чтобы он побросал всё оружие в воду, иначе им несдобровать.
Кроме того, Наум рассказал, что недалеко от Ботомая они встретили лодку, с красными, бежавшими из Якутска. Едущие на пароходах белые захватили лодку, семь человек расстреляли на месте, но двое скрылись. Один из них по словам белогвардейцев главарь по имени Дибель, разбойник, будучи в городе он зверствовал, убивал целые семьи, женщин, детей, резал их на куски, фальшивомонетчик, рецидивист. Горовацкий и Олейников посоветовали матери забрать детей и ехать с ними, иначе гибель неизбежна.Мать заколебалась, но решила остаться, ведь завод бросить нельзя, к тому же подумала: неужели они посмеют убить женщину, не могущую даже обороняться (все это я пишу со слов сестры Люды, она лучше меня запомнила эти события, да и с мамой они об этих годах часто вспоминали). Вместе с тем она подумала: можно ли верить всему, что говорят белые?
А в это время в посёлке творилось безобразное. Люди с пароходов, как озверевшие набросились на амбары, стали взламывать замки и двери. Мать тут проявила незаурядную смелость, решительность и находчивость. Она взяла ключи от амбаров, где хранились все запасы для жителей посёлка, и сама повела толпу. Открыв один амбар, она сказала, что «…здесь всё, что мы имеем на долгие месяцы. У нас, у меня и у рабочих, дети. Если вы возьмёте всё, мы умрём с голоду. Возьмите эту часть продуктов, остальные оставьте нам. И подумайте, я вам выдаю всё, что могу, больше невозможно». Её решительный тон подействовал и офицеры дали команду взять то, что им предложили, люди взяли и послушно удалились. Через час пароходы отчалили.
Мать – Елена Николаевна Суровецкая
Мать была очень напугана рассказами о «разбойнике» Дибеле и боялась, что рабочие, наслушавшись рассказов о нем, сбегут вместе с семьями, оставив её одну с своими детьми. Прошло часа полтора после отхода пароходов и вдруг дверь открывается, в дом входят двое. Впереди стоял высокий, красивый мужчина, лет тридцати, в пальто, похожем на черкесскую бекешу, с газырями. Другой белокурый, тоже высокий, с голубыми глазами, совсем юный. Вид у обоих очень усталый.
Мать перепугалась, села на стул посреди комнаты, собрала нас около себя, держа на руках младшего сына Геннадия и сказала: «Вы пришли… Так убейте сначала детей, чтобы я не видела, как они останутся сиротами, заброшенные в лесу, а потом меня». Старший из вошедших сказал ей: «Успокойтесь гражданка. Вы ведь остались совсем одна, все рабочие убежали. Накормите нас, хозяюшка, а потом мы обо всем поговорим». Мать обрадовалась. Значит все наговорили, измученные и усталые люди, пришедшие сюда, совсем не такие, как говорили о них с ненавистью белогвардейцы. Она бросилась накрывать на стол, а мужчины стали ласково играть с нами.
Старший, Дибель, напомнил маме, что недели три тому назад они проплывали здесь под видом торговцев мануфактурой, на большой крытой лодке, отец ваш купил у него подарки для жены и детей. Их было девять человек, спасавшихся от белогвардейцев. Отъехав вёрст сто отсюда, они пристали к берегу, чтобы купить съестного. В розыски пошли Дибель и этот товарищ, который пришёл с ним. Купив у местных жителей масла, молока, мяса, они отправились назад, но немного не доходя до места, где стояла лодка, услышали выстрелы. Оказалось, лодку оцепили и всех, бывших там, перестреляли. А они, опасаясь погони, бросились бежать и вот уже восемь дней ходят по тайге, боясь заходить в жилые посёлки. Надежду питали на нашу семью, так как побывав в тот раз здесь кое о чем поговорили с нашим отцом и рассчитывали на помощь. Сильно удивились тому, что при их виде все рабочие сбежали и что мать так странно встретила их.
Поев, Дибель и его товарищ, татарин по национальности, ушли в лес, устроили там себе шалаш. Они часто приходили, вдвоём снесли в амбары весь привезённый пароходами груз, который бросили перепугавшиеся и сбежавшие рабочие, подмели территорию, привели в порядок завод, принесли к заводу запас дров, помогали матери — рубили дрова, носили воду, играли с нами, делали нам разные игрушки, усаживали и высоко раскачивали на качелях, рассказывали разные сказки. Матери Дибель рассказал с себе, о своём товарище, мечтал о Якутске, где у него осталась жена.
Так прошло одиннадцать дней. Ночи уже были прохладными, шёл сентябрь 19I8 года. Однажды лунной ночью, когда мы все спали, в окошко вдруг раздался тихий стук и кто-то позвал мать по имени. Она испуганно вскочила, бросилась к окну и, откинув занавеску, увидела нашего отца, а на земле несколько ползущих на четвереньках солдат с погонами. За спиной отца стоял командир отряда, приказывая отцу открыть окно. Вынужденная подчиниться мать открыла окно, солдаты один по одному влезли в комнату. Помню смутно их одежду: серые брюки и гимнастёрки, погоны, а через плечо широкая светло-голубая лента. Мне думается, что это была юнкерская форма. Но может память моя что-нибудь напутала? А солдаты были совсем молодые, безусые. Проникнув через окно в комнату, солдаты на четвереньках проползли до дверей, а их было восемь человек, и, разделившись, встали у обоих дверей, выходивших в разные стороны на улицу.
Родителей наших они объявили арестованными и нам, детям, тоже запретили выходить на улицу. Пока ждали утра, отец рассказал, что его везли под арестом с самого Якутска. Перед отъездом из Якутска он случайно узнал, что в Якутск приезжал один рабочий завода по прозвищу «Хопос» (у якутов есть обычай давать друг другу прозвища) и заявил в белогвардейскую милицию, что завод взят красными, рабочие все бежали и Дибель собирает силы для движения на Якутск. Поэтому для разведки послали эту группу солдат и отца прихватили в виде заложника.
Когда настало утро, солдаты выскользнули, пригнувшись, на улицу. В это время Дибель, ничего не подозревая, вышел из лесу с чайником в руках и спокойно направился к реке. Воспользовавшись тем, что солдаты вышли, а родители отвлеклись, я выскользнул из дома и тоже по кустам пробрался к реке. Недалеко от нашего дома у реки за мыском образовался тихий заливчик, окружённый обрывистыми берегами. Я подполз к краю обрыва и сверху видел, что происходит. Солдат я не видел, а внизу к заливу весело шел Дибель, помахивая металлическим чайником. Он подошёл к воде, встал на крупные камни, наклонился зачерпнуть воду и в это время сверху с обрыва раздались выстрелы. Дибель выпрямился, уронил чайник и покачнувшись упал вперёд лицом в воду. Я в страхе убежал домой. В это время раздались выстрелы в лесу. Мать в отчаянии рыдала, хватала за руки и умоляла офицера не убивать скрывавшихся, но он оттолкнул её и приказал молчать. Солдаты приволокли тела убитых, а потом, раздев догола, отрубили пальцы, чтобы удобнее было снять кольца и как падаль с руганью свалили тела в свежевырытую яму. Мать долго хранила фотокарточку матери белокурого спутника Дибеля, которая выпала у него из кармана, когда тело его солдаты несли из леса.
Другой случай, характеризующий маму, произошёл, помнится, летом 1919 года. Отец снова находился в Якутске, мы с матерью опять остались одни. В один из тёплых летних дней к берегу пристал пароход, на котором прибыла группа белых офицеров и солдат. Пароход следовал в низовья Лены, а может быть и на Вилюй, не знаю. Надо сказать, офицеры повели себя по отношению к нам корректно. Матери пришлось их кормить, разве можно было отказаться? Но и тут сказалась её склонность к юмору, к шутке. Вечером, во время ужина, мать наряду с другим кушаньем подала нарезанное небольшими квадратиками солёное свиное сало. Но сало это было от борова, о чем знала мать, но не знали ужинавшие. А сало борова невозможно прожевать, оно как твёрдая резина, не разжёвывается. Выпив по рюмке, все сидевшие взяли по кусочку сала в рот и стали жевать. Но надо было видеть их физиономии (даже я, малыш шести лет, запомнил), когда они поняли, что разжевать и проглотить сало невозможно, а выплюнуть при такой симпатичной хозяйке неприлично, да и этикет не позволяет. У старого же офицерства этикет соблюдался строго. А мать потихоньку потешалась, а потом рассмеялась и разрешила вынуть изо рта сало, рассказав о своей шутке. Было много смеха.
На Лене. Загрузка на пароход. Почтовая открытка нач. XX в.
Что мне ещё запомнилось в этот вечер — то, как эти офицеры пели, особенно «Вечерний звон». Я не помню сколько их было, но комната была полна. И вот, когда они запели «Вечерний звон», они все распределились: одни запевали, другие подхватывали. А остальные в это время изображали колокола. Надо сказать, спели замечательно (или мне, дикарю никогда не слышавшему подобное пение это так показалось?). Но, представьте себе, звучит напев «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум, наводит он…» и в это время раздаётся переливчатый звон маленьких церковных колокольчиков, затем вступают более крупные колокола, а вот раздаётся тягучий, редкий и размеренный гул самых крупных колоколов: «бом…бом…бом…» Эти удары колоколов на фоне переливающегося и чередующегося звона колокольчиков, грустный напев старой русской песни брал за душу, вселял какую-то печаль. Здорово пели… До сих пор помню, как будто бы было вчера.
Пели белогвардейцы? Враги советской власти? Да. Но, во-первых, ни мать, ни тем более мы, малыши, ничего не мыслили в революции. А, во-вторых, эти люди, судьбой закинутые в очень далёкие края, может быть, и не по своей воле, бесспорно тосковали о своих родных местах и это поднимало из глубины их души забытые ими лучшие качества, вкладывало в их песни искреннюю тоску и печаль. Песня есть песня — она будит в человеке забытое, ломает на время даже заскорузлую корку жестокости, заставляет забывать об этом. Пели, конечно, и откровенно монархические песни: «И за царя, за родину, за веру, мы грянем громкое ура, ура, ура! Так громче музыка, играй победу, мы победили и враг бежит, бежит, бежит!».
Продолжение следует…
В тексте максимально сохранены стиль и пунктуация автора.
Источник: Музей истории города Якутска.
Фото: из архива семьи Суровецких, из фондов Музея истории города Якутска, из открытых источников.
Сообщение Евгений Суровецкий: Обыкновенная жизнь в необыкновенном веке — IV появились сначала на Сетевое издание SAKHALIFE.RU.
