Протоиерей Димитрий Смирнов ругал нас с такой любовью, с какой люди отдают жизнь за други своя.
У граждан со светлыми лицами вновь появился повод всласть поупражняться в остроумии.
Ну, как повод? Человек умер.
Скончался почетный председатель Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства митрофорный протоиерей Димитрий Смирнов.
«Пошел на повышение», — отметила одна светлолицая особа.
«Вряд ли. Мне кажется, его ждет жесткий дауншифтинг», — ответила вторая.
«Никаких «упокой» — только в ад, в отделение бесплатных проституток!» — ораторствует третий.
Имена называть не стану: мы тут не для этого.
Чем же так провинился отец Димитрий перед этими людьми? Чем он их так обидел?
Батюшка был известен множеством ярчайших, редчайших высказываний. С некоторыми из них я не согласен категорически. Не приму его позицию ни по повышению пенсионного возраста, которое я считаю неизбежным, ни по ювенальной юстиции, которую я полагаю совершенно необходимой. Не разделяю его отношение к коммунистическому проекту.
Со многими его мыслями я согласен. С его неприятием абортов, неприятием пропаганды гомосексуализма несовершеннолетним и многим другим.
Но дело в том, что не согласие и не несогласие формируют мое отношение к этому священнику. Мое отношение к нему определяют, во-первых, его дела — по меньшей мере, три детских дома с полусотней брошенных детей, которые он создал и вел. Во-вторых, то чувство, с которым отец Димитрий все делал и говорил. Чувство, которое отдавалось в каждом, кто допускал его до своего сердца.
Не будет преувеличением сказать, что он ругал нас с такой любовью, с какой люди отдают жизнь за други своя.
Он ругал нас постоянно. Он не оставлял на нас ни одного живого места. Казалось, что он никогда не был доволен. Он переходил от тихого ворчания к очередной страстной ругани и обратно. Он был как плетка-семихвостка или как пулемет — от него за короткое время могло перепасть всем и сразу.
Он ругал русских мужчин.
Он ругал русских женщин.
Он ругал русских детей.
Он ругал русских родителей.
Он ругал коммунистов и капиталистов.
Он крыл народ и власти.
Он был занозой. Он не давал нам ни покоя, ни роздыха.
Он знал, что русские мужчины предназначены не для того, чтобы потерять себя в бермудском треугольнике между диваном, телевизором и бутылкой. И его приводила в ярость такая растрата.
Он знал, что наши женщины достойны большего, нежели аборты, одиночество или положение сожительницы. И его приводило в ярость такое неуважение.
Он знал, что народ и правительство достойны друг друга. И его не устраивала эта псевдоидиллия с лицемерными взаимными жалобами, которые якобы должны извинять дальнейшее безобразие.
Он эпатировал, язвил, ругался, отпускал ядовитые остроты.
Он расстреливал нас из своей крупнокалиберной автоматической любви у стенки его же веры в нас.
Он пугал своим знанием о нас того, что мы хотели забыть, — что мы можем быть другими. Можем — значит обязаны.
Он кричал на нас хором с нашей полузадушенной совестью, которую мы уже научились игнорировать. И когда вдруг седой бородатый дядька выкрикивал нам в лицо те самые слова, которые мы уже научились не слушать изнутри, нам становилось не по себе.
Он перегибал палку. Он перегнул много палок. Но думаю, что эти палки вполне сгодятся в качестве ступеней для его личной лестницы «на повышение». Мне кажется, что все опасения относительно его «дальнейшей карьеры» — несколько излишни.
Надеюсь, что встреча с братом сможет порадовать его живое сердце.
