Навсегда запомнил, как отмечали 99-летие со дня рождения Сергея Есенина в драматическом театре сибирского городка Минусинска. Дата некруглая, но тогда, через год после черного октября 1993-го, она была символичней и нужней юбилея.
И вот собрались люди — от местных интеллигентов до стариков-огородников. Лампы горели тускло, мигая; казалось, электричество кончится, и мы погрузимся в окончательную тьму. Рассаживались осторожно, переговаривались тихо, словно на похоронах. Потом был концерт. Вернее, поминки. Поминали время и страну стихами Есенина. Пели, разыграли поэму «Анна Снегина»… Поминали и одновременно заклинали не уходить, старались удержать, сохранить.
Именно в тот октябрьский вечер в стареньком Минусинском театре, окруженном тьмой и разрухой, я по-настоящему почувствовал, что Есенин — народный поэт. Что его строками пытаются защититься, спастись, излечиться…
Сегодня Есенин по-прежнему народный. Но многое изменилось. В советскую эпоху, в годы «новой» России религию народу заменяла литература, книги читали с надеждой найти истину, как некогда труды отцов церкви, стихами действительно молились. Теперь литература — один из способов занять досуг. Мы не читаем, а почитываем. И современные литераторы, заметив это, не пишут, а пописывают.
Есенин на данном фоне выделяется. Его любят, его — не по приказу учительниц, а по велению души — многие учат наизусть. Но того родства с ним, похоже, в народе почти не осталось.
Я застал время, когда портретики Есенина были почти в каждом доме. Даже там, где обитали вроде бы совершенно далекие от литературы люди. Вырезанные из «Огонька» цветные фотографии, чеканка, выжигание по дереву, так называемая металлокерамика, нередко овальной формы, какую заказывали на могильные памятники… Есенин с трубкой, рядом с березкой, в шляпе, с гармошкой… Это можно было принять за китч, если бы в тех же жилищах не стояла на полочке потрепанная книжка Есенина, а то и собрание сочинений. Обычно салатовый пятитомник 1960-х.
К Есенину относились — без преувеличения — как к одному из родни. Был такой, для кого дедов брат, кому дядя, свояк, шурин. Красивый, талантливый, веселый. Ушел молодым в большой город и там пропал. «Пропал» не в смысле сгинул, а погиб. Загубил его большой город, плохие друзья, развратные женщины, хитрые начальнички, кабаки да гостиницы. Но получилось у него сказать сокровенное, до слез точное и честное, такое душевное, какое ни у кого не выходило… Пушкина уважали, Лермонтова побаивались, Некрасову сочувствовали, а Есенина любили и жалели.
Пожалуй, в каждой семье был такой Сережа, Серега, Сергуха, Сергунь, что кидал за спину мешок и уходил из родной деревни, из родного городка в большой мир. Есенин стал воплощением такого паренька. Потом будут еще — Павел Васильев, Шукшин, Рубцов, Передреев, Башлачев, никуда географически не уехавший Борис Рыжий. Но самым родным останется Есенин.
И не случайно у людей так крепка мысль, что он убил себя сам. Довели, укатали сивку, замучили, обложили. Все доказательства, иногда достаточно весомые, убийства разбиваются о народную убежденность. Самоубийство — высшая точка страдания. И как, значит, страдал родной их человек, что по своей воле навсегда лишил себя березок, солнышка, Руси. Ушел в тридцать лет.
Говорят, в прошлые времена взрослели раньше. Может быть. Но Есенин не кажется взрослым ни двадцатилетний, ни тридцатилетний. Это парень. Обладавший огромным, редчайшим талантом и природной, не наживной, мудростью. Он пошел по земле, щедро разбрасывая зерна. Сколько их там осталось в лукошке — Бог весть. Судя по последним стихотворениям — что бы ни говорили специалисты-эстеты — вершинным, много.
Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Перстень счастья ищущий во мгле,
Эту жизнь живу я словно кстати,
Заодно с другими на земле…
А может, это самые крупные и сильные зерна, что хоронились меж прутьев лукошка, и Есенин вытряхнул их напоследок. Недаром почти все последние стихотворения стали песнями. Горькими, печальными. Народ поет их на поминках…
Есенин — по своей воле или нет — ушел в тот период, когда большевики начали наводить порядок после ужасов гражданской смуты. И порядок этот принимал формы, по сути, традиционного государства. Одним из первых это почувствовал Александр Блок, умиравший глубоко разочарованным в том, что начинает возводиться на месте царской России. Разочарование — не в революции, а в происходящем после нее — постигло и Клюева, Брюсова, Горького, которого в 1921-м отправили за границу, Замятина, Есенина, многих художников, скульпторов, философов. Им не дали свободы сделать страну по-настоящему новой.
Стихотворения и «маленькие поэмы» Есенина 1918–1920 годов и по форме, и по содержанию революционнее произведений Маяковского. Нынешние литературоведы утверждают, что на него так повлиял имажинизм. Нет, скорее имажинизм понадобился Есенину, чтобы обосновать форму и содержание, усилить этим бунтарским направлением революционность.
В те годы Есенин был левее самых левых, но постепенно неизбежно правел. Вместе со многими. Вместе с крестьянством, воспринявшим октябрь 17-го как освобождение, но попавшим в еще более жесткие тиски. Нет, он не стал антисоветским, кулацким поэтом, в чем его, посмертно, пытались обвинить некоторые государственные деятели. Он был просто свободным. Но эта «просто свобода» давалась с каждым месяцем все труднее.
В 1924 году вышла очередная декларация имажинистов, в которой есть такое заявление, если и не написанное, то подписанное Есениным:
«На обвинение: — Поэты являются деклассированным элементом! — надо отвечать утвердительно:
— Да, нашей заслугой является то, что мы УЖЕ деклассированы. К деклассации естественно стремятся классы и социальные категории. Осознание класса есть только та лестница, по которой поднимаются к следующей фазе победного человечества: к единому классу. Есть деклассация в сторону другого класса — явление регрессивное; есть деклассация в сторону внеклассовости, базирующейся на более новых формах общества; эта деклассация — явление прогрессивное. Да, мы деклассированы потому, что мы уже прошли через период класса и классовой борьбы».
Вскоре Есенин с имажинистами порвал, но делом от заявленного не отрекся. В последний год он не бунтарь, а снова русский парень Сергуха, Сергунь, правда, усталый, испепеленный, полузадушенный Черным человеком. Но тем острее и ярче видящий родину. С ее мельником, тыном, кленом, цветами, переулком, полузакрытыми очами, ковылем…
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
И родина отвечает ему: «Родной».
Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции
