В США на 93-м году жизни умер поэт Наум Коржавин. Его стихи — громкий и ясный, раздающийся сквозь десятилетия голос поколения русских мальчиков, которые отказались править карту звездного неба.
Коржавин (настоящая фамилия — Мандель) родился в Киеве в 1925-м, не попал на фронт, сидел как «социально опасный элемент» (сначала — Сибирь, затем — Караганда), публиковался в 60-х, эмигрировал, не примкнув ни к одному из тогдашних литературных течений, и умер намного позже всех, на кого равнялся. В цикле «Мальчики Державы» Лев Аннинский говорит о Коржавине: «К моменту юношеского самоопределения он ясно видит своего врага. Это — низменный быт, косное мещанство, обывательская тупость, включая сюда и идиотство так называемого светского поведения. В пределах поколения «мальчиков Державы» он безошибочно чувствует самого близкого себе собрата. «Я был моложе Павла Когана (на семь лет. — Л.А.), позже начал мыслить и многое оценивал более трезво».
Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров — от их имени Коржавин спрашивает, заранее зная ответ: «А может, самим надрываться во мгле? / Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле».
Это поколение ушло рано, оставив после себя тонкие сборники стихотворений, в которых соединялись революционная романтика и мужество частного человека перед лицом времени. Коржавин остался говорить за всех и сказал в итоге о самом важном: если случится так, что ты оказался на чужбине и судьба отмерила тебе испытания по всей тяжести, это не повод расплевываться с Россией и ее культурой. Политические взгляды человека (особенно если он живет долго) могут меняться, не избежал этого и сам Коржавин, но принадлежность культуре и языку — вещи, которые приличными людьми не обсуждаются. Он был сталинистом, затем либеральным консерватором, а под конец — уже без идеологических определений — просто поэтом. Живя на Западе, объяснял несогласие с тогдашней антисоветской эмиграцией так: «Я не считаю себя членом литературной эмиграции третьей волны. Основной импульс третьей эмиграции — будто бы «мы гениальны, и поэтому нас там не печатали» — мне чужд. Я что мог там печатал. Я думаю даже, напечатанного у меня больше, чем у большинства представителей третьей эмиграции. Третья эмиграция повторяет импульсы 10-х, 20-x годов, русских и заграничных. Она подражательна по своему существу, имитаторская даже в своем стремлении к оригинальности».
В стихах о том же самом говорится еще более ясно:
Стиль — это мужество. В правде себе признаваться!
Все потерять, но иллюзиям не предаваться —
Кем бы ни стать — ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало…
Правда конца — это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье, — того не разбили…
Самое страшное — это инерция стиля.
Казалось бы, если «трубач» поет во мгле, то достаточно самого этого факта, но Коржавин, политического опыта которого хватит на пятерых, настаивает: позиция вне стиля — позерство. Самое известное у Коржавина — ироничная «Баллада об историческом недосыпе», которая заканчивается словами: «Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!.. / Нельзя в России никого будить», — видится в этом смысле не шуткой и не издевкой, но предупреждением, как далеко может завести страну стилистическая неразборчивость.
Впрочем, претензии поэт предъявлял не Герцену, не советской власти, не времени, а самому себе.
Ни к чему,
ни к чему,
ни к чему полуночные бденья
И мечты, что проснешься
в каком-нибудь веке другом.
Время?
Время дано.
Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты,
разместившийся в нем
Эти строки можно было бы счесть манифестом, если бы автор всерьез собирался говорить манифестами.
Из года в год в стихах и публицистике Коржавин утверждает: «Прекрасное, то есть искусство, не должно подчиняться требованию полезности не потому, что это примитивно и стыдно, а потому, что оно и так полезно, если оно на самом деле искусство».
На закате советской эпохи он вернулся на Родину и увидел не крушение «империи зла», не «торжество свободы», но стилистическую бессодержательность и победу самого примитивного мещанства. В одном из последних интервью поэт признавался: «Я, понимаете, хочу, чтобы Россия была в том состоянии, в каком она была при мне, во времена, когда родился я. Конечно, не в смысле государственного строя, а в смысле территории, пространства. Мне очень больно, когда какие-то куски отпадают. Мне очень больно». И — отвечая на прямой вопрос о Крыме, которого так боится отечественная культурная элита: «Что Украина задумала — тут я не могу понять. По-моему, когда она входила в состав России, она значила больше».
Путь Коржавина — это дорога, которой прошли все значительные наши авторы, заставшие распад Советского Союза и отказавшиеся играть по перестроечным правилам: Александр Солженицын, Александр Зиновьев, Иосиф Бродский — каждый, оглядываясь назад, видел, что потеряла страна куда больше, чем приобрела.
«Мы родились в большой стране, в России, / В запутанной, но правильной стране. / И знали, разобраться не умея / И путаясь во множестве вещей, / Что все пути вперед лишь только с нею, / А без нее их нету вообще», — как и во всех стихотворениях поэта, «мы» в данном случае — не риторический прием, а буквальное право говорить от имени и по поручению всех тех, кто не смог или не решился сказать эти самые главные слова. Мальчики Достоевского приносили карту звездного неба исправленной, потому что знали, как лучше. Коржавин не стеснялся признаваться в том, что многого не понимает, веря в главное — почву, культуру и язык. Этого, как оказалось, вполне достаточно.
Фото на анонсе: Эмиль Матвеев/ТАСС
