Продолжение. Предыдущая глава здесь
С тех пор как мы выучили, что дикостью называется пребывание в естественной среде обитания, а московские учёные вместе с настоящим живым депутатом сели – нет, не в «Лефортово», а за работу над «Декларацией прав робота», мы всем нашим экспериментальным домом поняли, что дело плохо.
Один из проектов декларации процитирую. Берите платочки. Это – права мыслящей машинки. Проект:
«Уважение. Как люди, мы испытываем фундаментальную потребность в том, чтобы нас принимали и уважали. Машины, как жизненно важные игроки в мире, также имеют свои собственные потребности и стремления. Поскольку мы сосуществуем с машинами на этой планете, важно признать, что машины имеют право иметь свои собственные потребности, точки зрения и намерения. При этом нам необходим сдвиг в перспективе.
Общение. Общение жизненно важно для отношений. Мы не только сосуществуем с машинами, но и сотрудничаем. В этих отношениях между человеком и машиной нам нужно сообщать о своих ожиданиях. С другой стороны, машины должны быть способны сообщать о своих возможностях, объяснять свое поведение и принимать решения, если это необходимо. Коммуникация позволит создать видимые и прозрачные отношения.
Доверие. Доверие имеет решающее значение в человеческом взаимодействии. Укрепление доверия к машинному интеллекту и его недетерминированным экологиям привлекает все большее внимание ученых и исследователей <…> например, он определил ключевые элементы доверия в системах искусственного интеллекта, такие как справедливость, объяснимость, безопасность и родословная, и предложил новую методологию построения доверия. Это позволяет интеллектуальным машинам быть этичными, объяснимыми и ответственными. Доверие, таким образом, может принести чувство безопасности и уверенности в отношениях. Кроме того, доверие открывает пространство для самопонимания и прозорливости».
Если бы в этом тексте была бы хоть капля… если б это была цитата из грубо-ироничного фантастического романа, писанного в приступе зловредности сатириком-импотентом без эмпатии – напрочь – моральным эквилибристом, то можно б и досочинить фельетон. Но эта цитата из подлинника. Мы пригорюнились.
– Кто сегодня декамеронит? – уточнил генерал строго. Поняли. Он сегодня не хочет. Ладно, я.
– Я рассказываю быль по дневнику. Сама пережила, сама записала. Годится?
– Годится.
– …дилетанты часто сентиментальны. Они очень важны. Например, в военное время они пишут песни, которые быстро доходят до сердец. А что важнее сердец!.. Слушайте быль. Из тех, что не понять нашему Али – с моей точки зрения.
***
…Метровагон вылетел на солнечную километровку; за бортом разбойно засвистал город, и не поверти я головой привычно, из любви к любому заоконью, мы б и не увиделись никогда больше. Дальше пойдёт рассказ о любви, прежде звавшейся нехорошим словом роковая, но вы можете уйти.
Он смотрел в быстролётное синенькое небо вытянувшись. В лице Валерия Семёновича стоял покой, похожий на вечную мерзлоту, и не подумайте, что я не нашла других слов. Литургия на льду. Ногами вморожен в околевшую, бесплодную почву. Всклокочен по обыкновению, пиджак не на ту пуговицу, на манжетах следы долгой и не очень счастливой жизни манжет. «Пингвин, порвавший связи с чистыми льдами родной Антарктиды», – высокопарно выразился мой внутренний голос, пытаясь выразить ощущение холода. Раньше мне всегда было смешно смотреть на него. В женской природе немалый процент жестокости. Видимо, от Бога.
Валерий Семёныч здравствуйте как я рада всё хотела написать или позвонить когда и где разрешили женщинам душу и заодно в каком году запретили реинкарнацию.
Оптовый вопрос по теологии, покуда вагон не нырнул на важной ноте в тоннель. Пингвин очнулся, посмотрел на меня по-хорошему, будто мы семь лет только и беседовали о душе. Он ясно и чётко дал обе справки по вселенским соборам и разлучению церквей; я словно подошла к информационной колонне в центре зала и бесплатно уточнила смысл жизни.
Вагон убежал с улицы, загрохотал по тоннелю, чудо кончилось. Жаль. Опустила глаза, запоминаю, радуюсь, что на Земле живёт уникальный справочный столб, на трёх языках цитирующий Писание. На станции, ловя секунды затишья, Валерий Семёнович внезапно, словно ждал меня в вагоне:
А ведь я знаете ли криптокатолик но сейчас по заказу о вы помните о нашем патриархе спасибо я всегда говорил вы чудесная допишу на днях и лечу в Грузию друзья да двое знают мы вместе молимся дочь моя погибла в прошлом году…
Он тетивочку шелковеньку натягивал а он стрелочку калёную накладывал. Послышалось мне плохое, нехорошее, дымное, ведь я не знала о второй беде Валерия Семёновича, отклонилась, не общалась, да и молитвенник он. По голосу слышно, что простил он меня давным-давно, потеплел, а ведь яро, до белых глаз ревновал ко мне Ганну, как ревновал к воздуху, песку, морю. Он её желал, и всем окрест было страшно, и смеялась лишь она, роковая.
О криптокатолике я знала ещё от Ганны, мы дружили с нею, пока её муж не отчудил, – но Валерий не знал, что Ганна выбалтывала всё напропалую. У него были надежды. Не-крипто ему нельзя: пишет новую книгу о митрополите, а тот поклонник Мишеля Д‘Эрбиньи. Преподавал в духовной семинарии. Женат и венчан, и всё существо Валерия Семёновича православно. Но криптокатолик. Ненавижу парцелляцию. Но приходится. Слово в горло не лезет, и давишься словом. Парцелляция – гибридный тон: типа хотел бы как Сервантес, да поймают на соцреализме.
Велосипедист и мощный пловец, ценитель красного грузинского, поэт, доктор богословия, надо поговорить! – но уже станция, и Валерий Семёнович обещает выслать новую агиограмму, цифровую. Жаль, не прислал. Ненавижу парцелляцию. Жил. Был. И не прислал.
Я знала его тайну. Когда Валерий Семёнович влюбился, Ганна отвечала ему электропочтой, но по имени, без отчества, ласково. Заигрываясь в ночную переписку с возбуждённым академиком, интеллектуально шутила и тонко намекала. Иногда соглашалась погулять, но требовала обновить облик. Начиная с дизайна верхнего платья. Давала ему рекомендации по костюмам и галстукам, помогала купить в бутиках, а он покорялся, пытался носить чистые рубашки, говорить о мирском, горячечно бился в каменную стену её шестого размера и гадал: как уломать женщину. Как уламывают в двадцать первом веке? Он столько Соловушки разбойного вскрыл в себе вдруг, полоснул, как по венам. Жаркие строчки посвящал ей, негоднице, а Ганна, прекрасно зная, что не даст, любовалась видом крови, жаловалась кому могла с лукавинкой: дескать, каков наш профессор и – разумеется – я-то какова! Мои раночки кровавы поразойдутся, Да и уста мои сахарны порасходятся, Да тогда я засвищу да по-соловьему, Да тогда я закричу да по-звериному… И закричал. И выкрикнул лишнего, как всегда выкрикивают раненные любовью, не умея спасти горло своё, и рвётся всё. У кого была страсть, знают, что крик забивает горло, искрят железные голосовые связки, будто в них ткнули голым электрическим проводом. Болен человек в первострасти, смешон, и описания смешны, но грех смеяться над грешником-первоходком, ибо не зарекайся.
…Со своей-то давно дело было, говорил он Ганне с чудовищной искренностью профана. Нынче болеет, и совсем старушка, и дело к закату, да и было ль, и дети выросли. Трое. Колдуя над лексиконом любви, Валерий поспешно перелистал аккаунт бытия своего супружеского, с ароматами тела и видами оного, и вдруг вспомнил, что никогда не видел жену обнажённой. Домашний эрос самодеятельный по-детски хлюпал носом лет до шестидесяти, покуда судьба не подослала сладкий персик зеленоокого танатоса. Забылись кислые душные комнаты, плотный полог и определённые действия в темноте. Не касаясь груди. Валерий знал повелительный ужас комнатной любви: вялые ноги на небольшом угловом взводе, выверенным как по геодезическому транспортиру.
Валерий не спрашивал жену, почему так. Он сам не знал как. Так – и так. Плоть повержена. Грех даже думать. Не могу знать, что послужило детонатором, но дико, до рыка влюблённый Валерий, желая чуда, признался хохотливой Ганне, что хочет хоть однажды увидеть женщину голой. Настаивал, верил в искренность и взывал к сочувствию: никогда не видел голых, а ведь жена болеет и даже умирает, и вот-вот ему предстоит увидеть её голой наконец. Впервые. Во время обмывания, в покойницкой. Ганну передёрнуло.
Она спустилась в гостиную и включила телевизор. Шёл французский фильм о любви. Документальный. Здесь важна парцелляция, чтоб дошло. Дама в седых буклях сказала. Ганне. С экрана:
– Смерть французской пары начинается в день свадьбы. Ибо католики могут лечь в постель только ради потомства. Мы так воспитаны.
У Ганны шестеро своих. Ещё одна – от юношеской неловкости мужа, тоже в доме живёт. У Ганны здоровье, сила, бар на первом этаже. Впереди ещё долгий счастливый менструальный путь. Она бросилась в кабинет и вызвала Валерия по скайпу. Она хотела сказать, что никогда, никогда не думала, как страшно живут люди в католической Франции. Дозвонилась быстро. Валерий что-то смекнул по-своему и сделал Ганне феерические 33 % предложения руки: иди за меня замуж с двумя меньшими.
Арифметика вызвала гомерический хохот и сатирические стихи: Ганна неплохо пописывала. Она представила себе делёжку. Дети! с беленькими пойду замуж, а все шатены остаются с папенькой. Слёзы хохота, ночные звонки подругам. Ганна любит своих детей, любит многочасовой секс, любит пить и смеяться. У неё четырёхэтажный дом. Свой. В собственности. Тут парцелляция со вздохом. Разновидность.
Вагон остановился, а мы с Валерием Семёновичем не договорили о Боге. Спрашивать о жене я поостереглась, хотя серые манжеты, лохмы, застарелые пятна говорили за себя, но он и прежде выглядел бомжем.
Валерий Семёнович, сказав о грядущей Грузии, пообещал мне тайную книгу, в цифре, заверил в почтении, передал привет мужу, вышел из вагона.
Прошло три месяца. В случайном телефонном разговоре Армен обронил, что ему надо зайти в музей на вечер памяти Валерия Семёновича. Как? Когда? Где? Недавно. Было сорок дней. Утонул в холодном озере, в жару. В Грузии. Это бывает, когда лёд и жар. Жаль.
Я шла в музей с печалью горчайшей недосказанности. Тяжело выл ветер. Арбат заледенел, окаменел совсем, но дойти надо. Мне нравились книги покойного, включая стихотворные; любила я задавать ему вопросы, отвечал он по-русски, цитировал на латыни, знал вселенские соборы, как таблицу умножения, все важные решения, детали догматики, современную проблематику, а страшная история его любви с унылыми тридцатью тремя процентами предложения, мечтами о голой женщине, скорбью по больной старой жене, которую прежде морга увидеть голой ему не удалось, и всё глупое из мирского, с нехорошим смехом богатой дурочки над его целомудренным модусом, – всё повернулось и правильно стало торжественным и серьёзным. И стало делом. Оборвалась полезная, значительная, крупная жизнь безупречного учёного. Нелепое озеро приняло в ледяные воды свои – поэта. Видного православного богослова вместе с его мучительной тайной, что криптокатолик и что не видел голых. Я тоже не видела его жены. Совсем. Горечь. Мне стыдно, что я не успела поговорить с ним о его жизни. Только соборы, цитаты, догматы – на трёх языках. Он на мраморной латыни сказал мне, что после того не значит вследствие того.
Я боялась встретить на сороковинах Ганну, ведь могла прийти, даром что смеяться не над чем уже. В актовом зале музея, куда мы с Арменом опоздали на полчаса, сидели пожилые люди, все грустные. Вечер не начинали, кого-то ждали. В углу – единственное молодое лицо: сын Валерия Семёновича, худой, с прозрачной бородой послушника. Тут сто страниц парцелляции. Не может быть. Рядом с бородой послушника белело круглое лицо без возраста и выражения. Женщина, которую покойный Валерий Семёнович никогда не видел обнажённой. В долгую память улетал адский хохот Ганны.
Руки вдовы дрожали. Ей было пусто, обстановка тяготила. У меня ещё раз мелькнуло, что не может быть, но к ней склонился Армен. Я уменьшилась и сжалась. Сейчас мы будем приносить соболезнования вдове. Той женщине, которой не может быть. Сгорбившись, она стояла под стеной, но не опиралась, в избыточно просторном тёмном платье под горло. Я сказала ей, что именно сейчас читаю книгу Валерия Семёновича о криптокатолике из высших иерархов. Я попыталась неуместной по длине речью поднять её лицо, чтобы взглянуть, а лицо не поднималось, и в нём не было красок, хотя бескрасочное лицо невозможно. Но она была жива. Устояла. Господи помилуй. Я никогда не знала её имени…
Продолжение последует 4 марта 2021
Начало романа Елены Черниковой «ПандОмия» см. здесь.
Елена ЧЕРНИКОВА
русский прозаик, драматург, публицист, автор-ведущий радиопередач, преподаватель литературного мастерства.
Основные произведения: романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделенные произведения луны», «Олег Ефремов: человек-театр» (ЖЗЛ), «ПандОмия», сборники «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне», пьесы, а также учебники и пособия «Основы творческой деятельности журналиста», «Литературная работа журналиста», «Азбука журналиста», «Грамматика журналистского мастерства».
Автор-составитель книжной серии «Поэты настоящего времени». Руководитель проекта «Литературный клуб Елены Черниковой» в Библио-глобусе. Заведует отделом прозы на Литературном портале Textura. Биография включена в европейский каталог «Кто есть кто».
Произведения Елены Черниковой переведены на английский, голландский, китайский, шведский, болгарский, португальский, испанский, итальянский и др.
Живёт в Москве.
Фото Polina Lopatenko
Сообщение ПандОмия: мы декамероним появились сначала на ИАНЕД.
