“Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным”... Это Пушкин писал о грибоедовском “Горе от ума”...
Давайте подумаем о законах...
Андрей Звягинцев, разумеется, признает законы кино.
И “Левиафан” - кинореплика в споре “о правде” - ответ Андрея Звягинцева Андрею Балабанову, ушедшему из жизни в 2013 году.
Герой Балабанова, Данила Багров, рассуждающий “о силе и правде”: “сила в правде… у кого правда, тот и сильней!!!”, собственно, перешел в фильм и размножился.
Данилы повзрослели, потолстели стали президентами и министрами, архиереями и мэрами, прокурорами и судьями, чиновниками и полицейскими. Но они не перестали быть отморозками.
Все они - “зачарованные странники” постсовсковой Руси. И “зачарованы” они магией собственной “отмороженности”, опирающейся магию слова “правда”.
Можно рассуждать о том, насколько точен и выразителен киноязык Звягинцева, насколько адекватны кинематографические приемы. Но это - не важно.
Гораздо важнее Звягинцеву законы литературы.
Потому что “Левиафан” - не столько “кино”, сколько “литература”.
И для Звягинцева куда важнее спор не с какими-нибудь михалковыми (как в собственном, так и в нарицательном смысле этого слова), а с Ломоносовым, Достоевским, Пастернаком…
Само по себе обращение к “Книге Иова” - симптом кризиса, ощущаемого русскими людьми в эпохи цивилизационных разломов.
В семидесятые годы 19 века Достоевским созданы “Братья Карамазовы”.
В пятидесятых годах 20 века Пастернаком написан “Доктор Живаго”.
Именно в этом ряду и только что снятое Андреем Звягинцевым современное “кинопереложение” знаменитого библейского сказания.
Самое главное - ветхозаветный пафос проповеди смирения с каждым новым веком снижается.
Абсолютное смирение, проповедуемое ветхозаветным автором, уже у Ломоносова, сочувствующего “в горести ропщущему человеку”, становится относительным.
Для Достоевского “бунты” сводных братьев карамазовых, дело вполне естественное.
Пастернак повествует о “параличе воли” сломленного, но не смирившегося Живаго.
Звягинцев же вообще переносит коллизию “бунта” и “смирения” из плана переживаний героя на экране в план переживаний зрителя перед экраном.
И для зрителя этого вполне очевидно, что автор ни в малейшей степени не готов ни принять мэрско-архиерейскую “правду”, ни смириться перед мэрско-архиерейского властью, ни признать мэрско-архиерейскими “бога”, созданного этими отморозками для себя - по образу и подобию своему.
Вопрос о том, в какой мере соответствует эти “правда”, “власть” и “бог” “высшему промыслу”, у Звягинцева едва намечен. В фильме то мелькает левиафаний скелет на берегу, то смутно возникает левиафаний силуэт в море, то возникает портрет нацлидера, почему-то висящий сбоку от кресла мэра-отморозка… О том, что сии сны значат, предоставим судить высоким знатокам и профессиональным критикам...
Нам, простым зрителям, понятно одно.
“Левиафан” Андрея Звягинцева знаменует собой высшую степень бунта современного мыслящего русского человека против современной бессмысленно-беспощадной власти и придуманного этой властью бога - бессмысленного и беспощадного.
Кстати…
Ехиднейшая Ксения Анатольевна Собчак, интересовалась, почему режиссера Звягинцева не поздравляют представители российской власти...
Как мог - ответил.
