Н. ВАСИЛЕНКО: Сегодня у нас в гостях писатель Дина Рубина. Дина Ильинична, здравствуйте!
Д. РУБИНА: Здравствуйте все: и Никита, и те, кто нас смотрит и слушает.
Н. ВАСИЛЕНКО: Повод у нас сегодня — книга, которая вышла совсем недавно в издательстве «Эксмо», «Не вычёркивай меня из списка». Это довольно личная книга, где собраны повести и рассказы о семье Дины Рубиной. Некоторые из них мы уже видели, читали. Но теперь они под одной обложкой. Дина Ильинична, почему сейчас? Не годом позже, не годом раньше, а именно сейчас вышла эта книга?
Д. РУБИНА: Тут всё очень просто. Я вообще в смысле реакций довольно простой человек, я ведь из очень простой семьи. Я всегда делаю то, что, как мне кажется, следует делать. Например, я уже год сижу над огромным-огромным романом. И этот роман будет включать невероятное количество сюжетных линий, героев. И я по уши сижу в этом романе. Но тут мне стукнуло, прямо скажем, 70 лет. А 70 лет — библейский возраст, это время человека на земле, считается тогда. Сейчас, я думаю, можно пожить и дольше. Я тут недавно маминой подруге университетской позвонила. Ей исполнилось 100 лет. У неё ясный такой разум. И я говорю: «Нюсенька, благословите меня, пожалуйста». Дело в том, что в еврейской традиции человек, который доживает до 100 лет, считается праведником. И его благословение, если он кого-то благословит, едва ли не выше, чем благословение священника. Я говорю: «Нюсенька, благословите меня, пожалуйста». Она говорит: «Да бог с тобой, что тебя благословлять, ты успешный человек». Я говорю: «Я вас очень прошу! Особенно сейчас: тяжёлое время в нашей стране». И она благословила. И, вы знаете, мне стало легче, я продолжаю жить.
Так вот, мне стукнуло 70 лет. Как вы понимаете, любой человек, особенно писатель, множество лет собирает вспышки памяти, которые, естественно, воплощены в словах. И у меня такие разбросанные разные куски. Вдруг я вспомнила, как мы с отцом ходили в публичную библиотеку на концерты музыки. И он меня тащил туда, хотя я терпеть не могла эти концерты. А там замечательные пианисты выступали, виолончелисты. Вдруг вспомнила — и записала. Вдруг вспомнила (долго уходила мама) и я записывала, записывала какие-то её высказывания. И вдруг я поняла, что если я сейчас не напишу книгу о родне, о корнях, о том, на чём возросла наша семья, то мои внуки (а они люди совершенно другой культуры, они израильтяне, и у них со стороны папы огромная родня с большим количеством детей, племянников, внуков, огромное количество двоюродных братьев и сестёр), эта линия, это тоненькая связь будет упущена, и уже никто ничего не узнает. И я дала себе задание, я заставила себя сесть и собрать под одной крышей просто истории моей семьи. А у меня семья была очень забавная. Она была очень яркая, очень нестандартная, очень дикая в каких-то проявлениях. И вот я вдруг поняла, что врать я сейчас не буду. Понимаете, писатель — врун в самом ослепительном смысле слова. Он врёт не потому, что он хочет соврать, а потому что он подчиняется неким литературным законам, которые диктуют правду искусства. Не правду жизни. Правда жизни на самом деле никого не интересует.
Н. ВАСИЛЕНКО: А что такое «правда искусства»?
Д. РУБИНА: В уголовном суде правда жизни, конечно, важна. Но правда искусства гораздо выше. А тут я поняла, что, пожалуй, врать не стоит. Уж писать так писать. Вот сел и написал. Я держала себя за горло, я пыталась каким-то образом немножечко повернуть события так, чтобы и папа выглядел поаккуратнее, и мама выглядела более традиционно почтенным человеком. Ни фига. Получилось то, что получилось. Не говоря уже о том, что там есть новелла «Душегубица» о моей внучатой бабке, родной сестре моей бабки, которая просто убийца. И я с удовольствием собрала под общую крышу эту всю родню. И, вы знаете, я думала, что я для себя пишу этот сборник. Это мой долг, я напишу для себя, своей семьи, внуков, что это очень личная книга. Я понятия не имела, как она прозвучит почему-то сейчас. Видно, люди истосковались по каким-то человеческим чувствам. Я получаю огромное количество писем. Люди пишут, что ужасно тронуты, что вспоминают своих родителей. Сегодня я получаю от своего приятеля письмо, он дочитал повесть о родителях, а он человек очень серьёзный, бизнесмен, советник по бизнесу. И он говорит: «Дина, вы знаете, расплакался. Я читал новеллу о маме, и вы понимаете, у меня мама дожила до очень глубоких лет, но я очень страдала артритом, но была в абсолютно ясной памяти. Жила с моей сестрой. Я приехал как-то, она была уже очень стара. И чтобы её составить какую-то радость. я стал рассказывать о своих успехах. И немножечко приврал. Просто чтобы она гордилась мной. И она мне строго сказала: «Рома, у меня болят ноги»». И я поняла, что это тоже такая блёстка жизни.
Н. ВАСИЛЕНКО: Книга вышла в самый нужный момент, потому что многие мои гости, кто бывает в этих эфирах, говорят: «Если вам кажется, что за окном мрак, основная опора — ваша семья». И это идёт генеральной линией от эфира к эфиру.
Вы работали с памятью о своей семье. Когда к ней возвращаешься, к памяти, когда больно, когда кто-то сталкивался из твоих близких с болезнью или уходил из жизни, — каково это было снова переживать?
Д. РУБИНА: Человеческая память… Я это называю даже не памятью, а чутьё мозга. Это, может быть, идиотское название, но я так внутри чувствую: чутьё мозга. Очень пластичен человеческий мозг. Память, которая достояние нашего мозга, наш золотой запас, обычно нами манипулирует. Она, как правило, вычёркивает то, что мы не хотели вспоминать. И только иногда, часа в 3−4 ночи, самое страшное время (в еврейской традиции называется «час петуха»), в это время многие самоубийцы кончают с собой, это время — час суда над нами, над нашей памятью, над нашими поступками. Вот только тогда ты понимаешь на разрыв души, что это было, как ты себя вела, что сейчас ты отдала бы очень многое, чтобы изменить какое-то слово, изменить какой-то жест, какой-то взгляд. Но в обычное — дневное — время мы договариваемся с собой, договариваемся со своей памятью, договариваемся даже со своими ушедшими родителями. Мне кажется, что желание лишний раз оказаться на кладбище, что-то такое сказать этому памятнику, который ответить не может, это тоже продиктовано желанием поговорить, выйти на связь не виртуальную, мистическую, а душевную. Это ощущение, что в душевной связи ты остаёшься вместе с родителями. Знаете, что поразило? С годами это всё крепче и крепче растёт в душе. Это чувство является более базисным и стабильным.
Н. ВАСИЛЕНКО: Расшифруйте.
Д. РУБИНА: Вы молодой человек, я надеюсь, что у вас все с вами. Но когда в моём возрасте уходят родители, и ты начинаешь что-то вспоминать, особенно что-то из детства, ты вдруг понимаешь, что твой отец в то время был моложе тебя нынешней. И его поступки уже как-то иначе выглядят. И ты их не то что прощаешь. Боже мой, у отца было очень много достоинств, он был человеком очень ярким, бескомпромиссным, но иногда невероятно благородным. Не буду сейчас вдаваться в детали. Когда ты понимаешь, что он тогда поступил так, как, возможно, ты бы сейчас не поступила, потому что более труслива, более светский человек. Знаете, всё-таки профессия диктует.
Он бы художником, угрюмым человеком, который выходит на борьбу с собой напротив холста, натянутого на подрамник в мастерской. Я человек тоже одинокого труда, у меня даже есть книга «Одинокий пишущий человек». Но всё-таки я слишком часто появляюсь на людях. Может быть, потому что я выступаю. Я часто выхожу на подмостки, выступаю перед читателями. Но в какие-то моменты я чувствую, что он из тех лет преподаёт мне какой-то урок, что-то он мне этим говорит. И вот это ощущение каких-то новых нитей, которые связывают наши души, становится всё более основательным в моей жизни, потому что я становлюсь с каждым годом ближе к его возрасту. Отец умер очень преклонного возраста человеком. Я приближаюсь к нему. И это другое качество отношений: мы становимся товарищами. Товарищами.
Н. ВАСИЛЕНКО: Дина Ильинична, согласны ли вы с утверждением, что люди остаются детьми, пока живы их родители?
Д. РУБИНА: Абсолютно! Уход отца на меня произвёл очень сильное впечатление. Эмоциональное и, я бы сказала, писательское. Он ушёл очень быстро, я как-то не успела оглянуться, не успела понять, что произошло. Это было как-то очень быстро. И я поняла, что как писатель я всё время проговариваю это, прописываю это где-то на своих невидимых страницах пока, которые потом, конечно, будут видимыми. Но с мамой было иначе. Я долго-долго-долго привыкала к этому. Очень долго привыкала к этому. Это такие разные чувства, я даже боюсь сейчас вникать в это, хотя потратила целый год, чтобы вникнуть в это на страницах тех, что я написала. Но я до сих пор всё время проверяю себя, я проверяю эти отношения.
Вот вы спросили, остаётся ли человек ребёнком. Да, конечно. Когда ушёл отец, всё-таки это ещё было: была мама. А учитывая, что она в семье была доминантным человеком… Собственно, как и я в семье сейчас доминантный человек, я очень тяжёлый человек, очень властный и вообще-то невыносимый, честно говоря; я представляю, как меня будут вспоминать внуки. У меня старшая внучка 12 лет — моя копия: такая же наглая, такая же врунья, сюжетчица. И, когда ушла мама, я поняла, что стою на некоем рубеже. Я стою над этой пропастью, а за мной идёт цепочка моей родни. Может быть, даже той родни, которой ещё нет. И я поняла, что я должна стоять. Стоять как только могу дольше. Просто чтобы дочери моей не казалось, что она следующая. И сын.
Н. ВАСИЛЕНКО: Есть условное деление: детство, отрочество, юность, взрослая жизнь. Но у меня складывается впечатление, что мы все родом из детства и из детства вообще не выходим. Например, у вас в книге последний рассказ «Дорога домой», где вы описываете момент, когда поняли, что стали взрослой. Идя под ночным небом, поняли. У меня складывается впечатление, что мы все остаёмся в детстве. И если жизнь делится, то как-то по-другому. А вы как считаете?
Д. РУБИНА: Вы упомянули об этой новелле. Я не почувствовала, что стала взрослой. Я вдруг осознала жизнь. Я осознала жизнь и свои отношения с жизнью. Но то, что мне всю жизнь, всегда 14 лет, это я знаю чётко. У меня есть даже такая сцена с врачом в романе «Вот идёт мессия», когда женщина приходит к врачу, хирургу, показывает, что она что-то обнаружила у себя. И он записывает, спрашивает: «Сколько тебе лет?». Здесь всё на «ты», в Израиле дело происходит. И она ему говорит: «14». И наступает тишина. Она поворачивается и видит, что он смотрит на неё очень внимательно. Она говорит: «Ой, прости, 40».
А мне всегда почему-то 14 лет. Я иногда даже пытаюсь вспомнить, что было в этом, я помню, что было. Я попала в новую для себя, абсолютно элитарную, такую супер-пупер музыкальную школу имени Успенского, где я, дворовая девочка, вынуждена была приспосабливаться к этим девицам, к этим мальчикам золотым и девочкам. И это почему-то на меня оказало такое впечатление, что я до сих пор борюсь с ними. Я всё пытаюсь доказать, что я не хуже их. И это ужасно смешно, потому что, когда я выступаю в каком-нибудь Гамбурге, Вашингтоне, в Рязани — бог знает где, ко мне иногда подходит какой-нибудь пожилой человек моего возраста и говорит: «Ну давай, вспоминай меня, ты меня помнишь? Школу Успенского помнишь? А я помню! Я очень горжусь, что с тобой учился». Мне ужасно нравится, что я доказала, что человек сейчас ко мне подошёл. Смешно и глупо, но, видимо, детское сознание, детское отношение к миру доминантное в нашей жизни.
Н. ВАСИЛЕНКО: И что тогда приходит? Или ничего не приходит на смену, после того как мы ощутили себя в каком-то определённом возрасте, зафиксировали себя в нём?
Д. РУБИНА: Мы же люди, наполненные самыми разными чувствами. У нас бывают самые разные этапы жизненные. Мне даже трудно ответить на этот вопрос однозначно. Сложный человек, а я считаю себя сложным человеком, не потому что сильно интеллектуально, а потому что сложный человек, у меня разные настроения бывают. Моя собственная мама была таким стабильным сангвиником. Ей было всё прекрасно, всё всегда было хорошо, она с энтузиазмом куда-то мчалась. Я про это пишу. Я совершенно не сангвинистический человек. Я сложный человек, у меня бывают хорошие, стабильные дни, хорошее настроение, бывают и скверные дни. Я очень разный человек в такие минуты, поэтому мне трудно ответить на этот вопрос. Иногда мы с радостью возвращаемся к себе, условно говоря, 14-летним. А иногда мы с проклятием от себя отворачиваемся и думаем: «Старая дура, когда ты наконец повзрослеешь?! Тебе столько-то лет, почему ты считаешь, что ты могла сказать то-то и то-то. Ты же не подросток!» А потом я понимаю, что нет, подросток.
Н. ВАСИЛЕНКО: А когда ты становишься родителем, бабушкой, это чувствуется как очередной рубеж? Или всё вписывается в книгу жизни и очередная глава открывается?
Д. РУБИНА: Нет-нет. Во-первых, вы через запятую перечислили «родителем, бабушкой». Там абсолютно разные вещи, это разные вселенные, понимаете? Это разные совершенно чувства. Я была совершенно потрясена, когда впервые увидела лицо своего новорождённого сына. Казалось бы, женщина долго готовится к этому мигу. 9 месяцев она вынашивает человека, она придумывает себе, знает, что будет. Ни черта! Это всегда неожиданность, всегда потрясение. Я знаю одну свою приятельницу, у которой 5 детей. И когда я спрашивала её, хотела она в принципе или как-то так случайно получилось. Она говорила: «Нет, мне просто в морду интересно заглянуть впервые». Когда я увидела, я поняла, что это человек, что это отдельный человек. Он ещё не сказал ни одного слова, ни разу мне не нахамил, а я уже поняла, что это абсолютно отдельный человек.
Когда родилась дочь, я была взрослым человеком, я была взрослой матерью. У них разница 11 лет. Но всё равно это разное потрясение. Это такое знакомство странное с этим пришельцем. Это удивительно. И совсем другое дело, когда рождаются внуки. Исчезает эта чудовищная тяжесть ответственности. Исчезает. Это родной комочек, чудесный, замечательный, маленький, крошечный такой комочек, но это другой ребёнок, это ребёнок не твой, это ребёнок твоей дочери. Несмотря на то, что я обожаю своих внуков, я абсолютно исступлённая бабушка, я страшно их балую, я абсолютно безобразно их воспитываю, когда они у меня…
Н. ВАСИЛЕНКО: Связано ли это с вашим ташкентским детством?
Д. РУБИНА: Да, конечно, потому что детство у меня было очень суровое. У меня было суровое детство, огромное количество обязанностей. Внуков я стараюсь освободить от всего. Мои дети отдыхали где-то в Болгарии, и дочь запретила им что-то у меня просить. Скажем, если мы заходим в магазин, нельзя просить. Баба немедленно вытаскивает кошелёк. Как моя дочь говорит, ты вытаскиваешь кошелёк быстрее, чем горец вытаскивает кинжал. И вот они идут, там объявление: строится дом, такие-то квартиры. И внучка говорит своему отцу-израильтянину: «Только не надо бабе говорить, а то она сразу побежит покупать нам эту квартиру». Так что да, это совсем другое.
Когда у тебя появляются твои существа, за которые ты просто порвёшь любого, вся интеллигентность, вся воспитанность куда-то улетает. Я абсолютно дикая мать, и я дикая бабушка. Я чётко знаю, что как бы торжественно ни выглядела в кабинете завуча чья-либо мама или папа, они изо всех сил сдерживаются, чтобы не разорвать завуча ради отпрыска. И это нормально!
Н. ВАСИЛЕНКО: Хотел обратить внимание на определённый эпизод. «Я пытаюсь осмыслить страшное несоответствие между отпущенными ей при рождении дарами и талантами и тусклой, ничем не примечательной судьбой домохозяйки, о её жизни, выброшенной на ветер, о неудаче творца, о бесполезном разбазаривании такого богатого материала. Что случилось там наверху в тот момент, когда первый человеческий вышел на орбиту судьбы? Чего не учли, что не доделали в высочайшем отделе кадров и кто из ответственных лиц так напортачил? Другими словами, как умудрились бездумно запороть такой объект?». Вы это писали о своей бабушке. Это тема, которая меня давно волнует. Вы своей книгой напомнили. Когда и как человек на своём жизненном пути расходится с тем, что ему предопределено по жизни и действительно разбазаривает свой талант? Я не знаю, как это правильно сформулировать. Я думаю, Дина Ильинична, вы понимаете, к чему я веду. Хочется понять, почему мы не находим себя на этом жизненном пути. И, несмотря на врождённый талант или приобретённый, стараемся двигаться в какую-то абсолютно другую сторону, куда подсказывает сердце, а не мозг.
Д. РУБИНА: Это очень сложный, многоярусный, многопрофильный вопрос. Я пытаюсь сейчас ответить. Во-первых, это огромное дело человеческий талант. Не зря, кажется Чарли Чаплин говорил, что прежде чем дать человеку крылья, чтобы он взлетел, искусство, бог, талант ломают ему ноги. И это не зря сказано. Человек должен пройти какие-то очень суровые испытания, чтобы после этого воспарить. Он получает крылья. Для этого у него должен быть соответствующий характер. Мне приходилось вести литобъединение когда-то в молодости. Естественно, я сталкиваюсь с огромным количеством разных рукописей, которые мне присылают с просьбой почитать.
Недавно Тель-Авивский университет просил меня провести курс, когда была пандемия, по зуму. Собралась группа людей, которые пишут по-русски. Человек 8 или 12. Провести мастер-класс на тему, условно говоря, как писать рассказ, что такое рассказ. И вы знаете, они все прислали мне рукописи. Это всё были взрослые люди, которые купили этот курс. Они серьёзно отнеслись к своим способностям. Там были литературные способности. Там не было ни гениев, там не обнаружила я большого таланта. Тем не менее они вступили на этот путь, они старались. И это поразительная вещь. Кто-то из них очень хорошо начинает, вступает в какой-то сюжет — и всё это рассыпается. Способность писательская создавать миры, дар писательский включает в себя огромное количество компонентов. Кто-то замечательно пишет диалоги и дальше этих диалогов он не движется. Кто-то замечательно составляет сюжеты, но это исключительно конструкция.
Н. ВАСИЛЕНКО: Вы прямо кастинг сценаристов описываете, которые должны работать в команде.
Д. РУБИНА: Совершенно точно. Именно поэтому есть часто замечательные сценарии, фильмы получаются хорошие, именно потому что они работают вместе. И избранные писатели обладают набором этих дарований. Это очень сложно. Человек, который выходит на этот путь, должен понимать, что сражается со стихией. Он должен понимать, что он входит в бушующий океан и каждая новая волна будет сбивать его с пути. Понимаете, это какие-то удивительные мышцы души должны быть. Это должна быть воля к победе. Вспомните Джека Лондона, вспомните судьбу Стивена Кинга, вспомните автора Гарри Поттера, чей труд гигантский, выдающийся отклонили 12 издательств. Вы знаете, что после второго отказа она могла сказать себе: «Ну мне кажется, что это хорошо, но надо уже всё». Это с одной стороны. Сила и беспощадное отношение к себе, бренному, в пользу того дара, который есть в тебе.
Кроме всего прочего есть ещё одно обстоятельство, если мы говорим о моей бабке. На протяжении веков женщина оставалась домашним человеком. Она рожала детей, она должна была выйти замуж, иначе она считалась неполноценной. Приживалкой, старой девой могла остаться какая-то хромая, больная. Она жила при семье своей сестры или брата, помогала воспитывать детей. Или это уже надо было быть Эмили Дикинсон или Шарлоттой Бронте. Это должна была быть мощная натура, которая победила всё. Я была потрясена, когда оказалась в Кембридже. Меня пригласили с выступлениями, лекциями. Меня водили по очаровательному городку. Я узнала очень много фактов удивительных. Мне сказали, что женщин-студенток стали принимать с 1976 года. Может быть, они сказали с 1974-го. Но это было вот такое время. Я спросила: «1800?». Они сказали: «Нет, с 1986-го».
Вспомните все произведения британских писательниц. Девушки стараются, всё время кого-то выбирают, чтобы выйти замуж. Женщине не давали образование. И только когда она оказывалась могучим человеком, она перебарывала судьбу, но она оставалась одна, как правило. Это надо было быть могучим человеком. В последнее время с развитием каких-то прав у женщины, её самостоятельности в решениях своих у нас появилось много писательниц, художниц, завлабораториями и кого угодно. И лауреатов Нобелевской премии. Поэтому вопрос сложный, с историей, со многими травматическими обстоятельствами.
Н. ВАСИЛЕНКО: Если брать травматические обстоятельства, одно из них — место, где ты появился на свет. Значит ли это, что современный человек, если хочет себя раскрыть, не должен привязывать себя к конкретной стране и быть гражданином мира?
Д. РУБИНА: Нет, я так не считаю. Я очень люблю произведения нескольких писательниц. Например, британской писательницы Кейт Аткинсон, очень талантливой. Тана Френч, ирландская писательница. И есть совершенно замечательная писательница американская Энн Тайлер. Она просто замечательный прозаик. Действие во всех её романах происходит в Балтиморе, где она родилась и где она живёт. Я даже не представляю, выезжала ли она когда-нибудь из Балтимора. Я всегда выбираю другое место действия в своих романах. Мне всегда интересно войти в это пространство и оказаться там своей. Например, когда я в романе-трилогии «Русская канарейка» описывала Алма-Ату, я не была ни разу там тогда. Уже после того как вышел роман, я впервые оказалась в Алма-Ате. Кто-то меня спрашивал: «Как, но вы же там описали зелёный базар!» Я говорю: «Я много чего описала. Я там описала апортовые сады». Мне это страшно интересно.
Например, в новом романе огромном, над которым я сейчас работаю, там будет, меня ужасно привлекло, Астрахань. Астрахань советских времён: рыбная, икряная, волжская Астрахань. Это просто меня захватило. И будет военная Бухара. Я с удовольствием работаю над этим. Но это ни о чём не говорит. Ни о таланте писателя, ни о широте его воззрений, устремлений. Блистательный, гениальный писатель Фазиль Абдуллович Искандер практически все свои вещи писал о Чегеме. Действие происходит в Чегеме. Это даже не Балтимор, который огромный город с огромным конгломератом людей, идей, жизни. Чегем! Сколько там было населения? А Искандер построил свою вселенную. Величина писателя зависит от того, какой величины вселенную он может создать, условно говоря, из кофейного зерна.
Н. ВАСИЛЕНКО: А лично у вас, когда стали большим писателем с сотней тысяч тиражей, десятками переводов на иностранные языки, появлялось ли сомнение: а тем ли я занимаюсь, для чего предназначена?
Д. РУБИНА: Нет, никогда. Я вам скажу почему. Дело не в том, что ты уверена в своём даровании. Всё очень просто: я просто ни черта другого делать не умею. Я умею читать ещё то, что я пишу. Когда я выступаю, я читаю. «Наша мама-шансоньетка любит ночью танцевать», — как говорит мой муж. Когда я читаю, когда я на сцене, я тоже на своём месте. Вот и всё. Я только этим и занимаюсь в жизни. Я закончила консерваторию, я там играла. Но я никогда мысленно не связывала себя с этой профессией. И когда я её закончила (это опять о моём отце) и меня обрекли на практику, я была обязана отработать 3 года в институте культуры, я преподавала мальчикам из кишлаков дальних, которые с трудом говорили на русском. Это была тоска страшная. Как-то пришла домой, и отец сказал: «Бросай это всё. Ты писатель». У меня тогда было опубликовано 3−4 рассказа в журнале «Юность». «Ты писатель, — сказал он. — Я тебя прокормлю. Возьми и пиши». Я это помню! Я помню, что мой очень жёсткий папа в какие-то моменты был феерическим просто волшебником. И я бросила музыку, о чём совершенно не жалею. То есть я жалею, конечно, в интимные минуты, когда я сижу в зале и этот первый аккорд наносит невероятно пронзительный удар в самую сердцевину души, я понимаю, что я в этом я проиграла, осталась ни с чем. И все мои тиражи, а их сейчас гораздо больше, чем 10 млн, вы назвали какие-то тысячи. Они большие действительно, огромные тиражи. И мои литературные премии, мои романы, которые написаны исчезают. И остаётся только провал в моих отношениях с музыкой.
Н. ВАСИЛЕНКО: А вы хоть как-то для себя пытаетесь это компенсировать? Или как родители делают в детях?
Д. РУБИНА: Конечно, безусловно. Я же вам говорю: я деспот, я очень жёсткая бабка. Играть, играть! И моя внучка играет. Дочь играла, училась. Внучка как раз очень хочет, она с удовольствием что-то там играет. Первое время я пыталась ей кричать: «Левую руку повтори, левая рука плохо играет!» А потом подумала: «Дина Ильинична, уже заткнись наконец. Главное, чтобы ребёнок знал, что Моцарт — не название конфет, а просто что-то ещё. Что мажор — не название китайского соуса. Вот и всё». Я хочу, чтобы они были люди с определённо широким диапазоном понимания мира, скажем так. Вот и всё.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но если у них есть определённая неуверенность, как их направить, чтобы не отпугнуть, с учётом того, что вы признаётесь, что деспот и тиран? В принципе как это можно сделать?
Д. РУБИНА: Мои внуки — израильтяне, о чём вы говорите, какая неуверенность. Это уверенность в том, что ты можешь всё абсолютно. Мой внук 9-летний делает мультфильмы из пластилина. Я ему показала «Пластилиновую ворону» мультфильм, гениально совершенно. И он стал лепить. Сейчас же это просто, у каждого есть мобильный телефон со своей определённой функцией. Какую-то там ему программу скачали на продвинутых курсах талантливых детей. И он сочиняет разные сюжетики. Мне кажется, очень забавные. И он делает эти мультфильмы. Я подумала: «Боже мой, разве мы могли себе что-то такое представить». Поэтому ни о какой неуверенности в себе речи не идёт. Но действительно наступает момент в жизни подростка, когда надо похвалить. Не надо бояться человека хвалить. Хотя, знаете, очень забавные вещи. Иногда я заигрываю со своей внучкой. А она человек жёсткого юмора. Вообще она очень на меня похожа. Иногда я подлизываюсь. Понимаете, я со своим ограниченным ивритом. Я понимаю, что она на меня смотрит, как я смотрела на свою бабку: ну бабка и бабка. Неважно, 3 книжных шкафа с моими изданиями — это всё ерунда. И я ей говорю ей: «Шаинька, ты, наверное, самая красивая девочка в классе?» Она пришла с заколкой красивой, я думаю: сделаю комплимент. Она так дёрнула плечом, такое лицо скроила. Я говорю: «Я уверена, что ты самая красивая девочка в классе!» Она говорит: «Баба, это мнение, но не факт». Ну что тут с ними уже сделаешь.
Н. ВАСИЛЕНКО: Так мы незаметно перешли к забытому уже формату программы «Родительское собрание», которая была на «Эхе Москвы». Лёгкое напоминание об этом формате.
Д. РУБИНА: С вами очень уютно и свободно разговаривать. Это отнюдь не со всеми. Главное, я совершенно не устаю. Интервьюеры — следующая тема, я надеюсь, какой-то моей книги, потому что это тема просто бездонная.
Н. ВАСИЛЕНКО: Вы меня сейчас обезоружили. Сейчас времена полной неопределённости для многих. Мы по всему миру наблюдаем разные новости: войны идут, в США тех же тоже не в порядке. И все ищут какую-то опору. Я напомнил в самом начале, что есть семья. Это та опора, на которую больше всего хочется надеяться. Но не всегда же та же семья может помочь сохранить оптимистический взгляд. Дина Ильинична, есть ли какая-то ещё опора, чтобы сохранить определённый оптимизм в будущем?
Д. РУБИНА: Вы знаете, да. Я не открою секрет вам, все знают. И сейчас в центре внимания так называемой мировой общественности, причём с самых разных точек внимания, война в Израиле. Это очень тяжёлая война, очень кровопролитная, со многими фронтами. Одним из потрясений израильского общества было то, что ребята… А у нас по-настоящему народная армия, причём очень ответственная народная армия. Я помню, что, когда произошла эта чудовищная, непроизносимая трагедия 7 октября, я в это время была в Америке, я ринулась возвращаться домой, хотя впереди у меня было много намеченных выступлений, это было в Лос-Анджелесе, я умудрилась последний билет схватить, тогда я увидела свою страну. Это был практически весь мужской самолёт. Потому что все бизнесмены, туристы, все, кто оказались по работе, учёбе, с постдокторатом, с какими-то делами, на какой-то конференции — все мужчины от 23 до 45 или даже 50 лет ломились домой, понимаете! Это ведь редчайший случай.
Я не знаю другой такой страны, где бы во время бедствий национальных весь народ стремился защитить прямо своими телами страну. Это сейчас и происходит. И то поколение, которое ругали, которое называли поколением тиктокеров, что только о них ни говорили, это сейчас поколение встало на защиту. И для меня это ощущение невероятно сильного гражданского общества меня держит. Это меня держит, хотя тяжелейшее время. Мой зять на войне, понимаете. Отец моих внуков. И это очень страшно. Тем не менее это меня держит. Мощное гражданское общество, которое знает себя, знает свои ошибки, которое с волчьей хваткой бросается на правительство своё же. Вот это меня держит.
Н. ВАСИЛЕНКО: Что ж, я, сидя в Москве, могу только позавидовать гражданской общности Израиля. Поживём — увидим. Дина Ильинична, спасибо вам большое, что нашли время! Надеюсь, до самых новых и скорейших встреч!
Д. РУБИНА: Спасибо, Никита! Мне очень приятно, что вы меня пригласили. И я всем, кто нас смотрит, желаю здоровья и мира в своей душе.
Н. ВАСИЛЕНКО: А мы двигаемся дальше. Николай Александров, рубрика «Книжечки». Николай, вам слово!
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Привет, Никита! Понятно, что довольно много всяких событий произошло за ту неделю, что мы с тобой виделись в последний раз. Разумеется, это смерть Льва Семёновича, прощание с ним. Последние недели что-то страшное происходит в гуманитарной области, сфере. Один за другим уходят люди, которые чрезвычайно важны были в самых разных отношениях для тех, кого вообще интересует гуманитарная мысль в целом, не только книги, художественная литература, филология. В прошлый раз я говорил о книжке Михаила Безродного. Его комментарий к «Капитанской дочке» — совершенно удивительный труд. Имеет смысл об этой книге гораздо более подробно поговорить, самое главное — изучить, потому что это масштабное и детальнейшее исследование.
40 дней (уже больше) прошло со дня смерти Андрея Семёновича Немзера, который тоже определял на протяжении очень многих лет и критический дискурс российский, если говорить о литературном процессе, и филологический. Можно вспомнить его исследования, которые касались не только русской классики, но теперь уже приходится расширять это пространство. Например, его статьи, исследования о Солженицыне, об эпопее «Красное колесо». Можно много чего называть, не говоря уже о его преподавательской работе.
Уход Льва Семёновича — событие масштабное. Лев Семёнович написал, с моей точки зрения, блистательный некролог, посвящённый Немзеру как раз, потому что в принципе люди, находившиеся на разных дистанциях друг с другом, но представляющие один круг, связанные друг с другом. Рубинштейн написал, что смерть человека подобна тому как здание, которое строится или реставрируется, сначала обставлено строительными лесами, потом эти леса убираются. Когда происходит смерть автора, здание воспринимается совершенно иначе. Вдруг открывается то, что раньше было заслонено какими-то обстоятельствами, мешало разглядеть это здание. С самим Львом Семёновичем произошло то же самое.
Я обращаю внимание всех на то, что открылось. Интернет сегодня полон самыми разными ссылками на выступления Рубинштейна, на те записи, которые существуют на портале «Арзамас». Конечно же, это его тексты, которые звучали и были в письменном виде. И то, что раньше было, может быть, в меньшей степени доступно, как, например, блистательные эссе, последние эссе, которые много открывают о Рубинштейне. И это совершенно фантастическое чтение, с моей точки зрения, которое позволяет совершенно иначе взглянуть на фигуру Рубинштейна. В частности, потому, что Лев Семёнович всегда говорил, что в тексте важно не просто, что написано и как написано, а важен адресат: кому адресован этот текст.
Сам Рубинштейн ориентировался во многих своих текстах на круг понимающих людей. Круг понимающих людей расширялся, и мы видим, сколько их в результате оказалось. Но вот в его последних эссе, помимо тех людей, к которым он обращался, той аудитории, которая ему понятна и внятна, появляется другой адресат, совершенно иной. И это уже иные послания. Действительно несколько дней прошло, совсем это ещё всё достаточно горячее. И тут сама действительность нам предлагает темы, которые, конечно же, стоят эссеистики Рубинштейна. Я имею в виду этот фантастический спор о феминитивах, который, кроме некоторого изумления, если не иметь в виду опять-таки по Льву Семёновичу, кто же адресат этого послания, погружают нас в безумную тьму, когда высшая инстанция, подразумевающая наличие интеллекта, образования, выступает с какой-то абсолютной чушью, не имеющей отношения вообще ни к чему. Я уже не говорю о филологии. Это, конечно, нечто чудовищное и само по себе говорит о многом.
Иными словами, можно о многом говорить, как стремительно изменяется наша действительность, о новом проекте, который возглавил Захар Прилепин, буквально свежая новость, о многом другом. Другая, новая эпоха начинается.
О многом я хотел сказать, но теперь обращу внимание на книги. Некоторый анонс: читайте и смотрите, слушайте Рубинштейна. И обратите внимание на книги Ксении Букши, которые также доступны: «Но человека человек», «На небе никого». Думаю, что в следующий раз мы поговорим об этом. Как и о книге, посвящённой Вермееру и Китаю, — совершенно удивительная книжка, которая на днях выйдет в издательстве «Слово» и будет повод о ней поговорить.
Н. ВАСИЛЕНКО: Николай Александров выступил с «Книжечками». Спасибо большое!
