“И пальцы просятся к перу, перо – к бумаге…”
Репортаж “Родины” из Болдино, куда 185 лет назад приехал Пушкин
Перечитывая в поезде “Повести Белкина”, вдруг понял, что в этих маленьких повестях – та страна, в которой Пушкин хотел бы жить. Страна, скрепленная не лютыми границами на замке, а кругом семейственности, дружества и любви.
На станции Сергач поезд стоит две минуты. Никто, кроме меня, здесь не вышел. В гостинице мне дали ключи от 49го номера и термос. Чайники тут не водятся.
На мобильном телефоне геолокация показала: “Большое Болдино”.
Запах теплого хлеба
Первые болдинские звуки: ворчит собака, лениво каркают вороны, осипший петух пробует горло. Холодно. Именно в такое “ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом…”
Болдино сильно отличается и от нищих деревень, и от богатых коттеджных поселков. Нигде не видел такого сочетания достатка, почти сингапурской чистоты и деревенского уклада. Везде цветники. Вокруг домов – аккуратные штакетники, а не трехметровые заборы. На центральном перекрестке и вовсе диковинная вещь: светофор!
Днем поехал во Львовку – усадьбу, построенную сыном Пушкина, а сейчас отданную героям “Повестей Белкина”. Самая светлая комната – у Лизы Муромской. В ней главные “экспонаты” – солнце и чуть дрожащие летние тени. Вспомнилось блаженное, почти телесное осязание в детстве любимых литературных героев. Оставишь книгу на столе, убегая во двор, и уже на улице вдруг нестерпимо захочется взять их за руку, услышать их голоса. С тех пор – вопреки рассудку! – мы видим в любимых людях черты пушкинских героев.
Помню, одно время я представлял себе Машу Миронову своей одноклассницей и до сих пор, перечитывая “Капитанскую дочку”, вижу храбрую и милую девочку, сидевшую на второй парте в первом ряду, у окна…
Старший научный сотрудник музея Валентина Фроловна Тюльнева – праправнучка того самого вотчинного писаря и конторщика Петра Александровича Киреева, который осенью 1830-го помог Александру Сергеевичу быстро оформить в собственность деревню Кистенёво. Валентина Фроловна рассказывает мне, как ее дедушка спасал в Болдино храм, а потом вынужден был уйти в большой город, в Горький, чтобы затеряться там от НКВД.
Настоятель Болдинского храма отец Евгений Качкин – круглый, приветливый и просвещенный батюшка. О Пушкине говорит умно, просто и здраво, без придыхания. Так же и служил всенощную – обстоятельно, ровно, без суеты.
Свет из окон медленно струился, одаряя иконы цветом спелой малины.
Солнце укатывалось за усадьбу. И, когда я с немногими прихожанами вышел после службы на крыльцо, над Болдино уже расстилалось темно-лиловое небо. Вот-вот на этом покрове вышьет ночь звезды и затихнет село.
По дороге в гостиницу заглянул в местный магазин. В хлебном отделе – обычные кирпичи хлеба, но я будто первый раз с детства услышал этот заманчивый и веселый хлебный дух. Я долго смотрел на полки с хлебом. На половинки здесь не режут, и разум говорил: “Куда тебе такой здоровый кирпич?” А душа говорила: “В самый раз. Хлеб сам себя несет. А если не съешь, то угостишь кого-нибудь…”
Пока разум и душа боролись, я просто вдыхал запах болдинского хлеба.
И, конечно, унес теплый живой кирпич с собой.
Большая Медведица над Большим Болдино
В семь часов вечера Болдино пустеет. Остаются мальчишки на скейтах. Они катаются туда-сюда по асфальту мимо лозунга “Болдинцы! Сделаем свое село центром высокой культуры и образцового порядка!”.
А днем в усадебном парке я встретил школьников с учителями, которые постоянно одергивали ребят. Конечно, им бы тоже, как местным, кататься, прыгать, острить. И, наверное, учителя понимают, что в Болдино нельзя привозить подростков толпами, как нельзя читать хором “Станционного смотрителя”. Но каждую осень болдинский дом трещит по швам от наплыва посетителей, экскурсоводы падают от усталости, а чиновники от культуры продолжают требовать от музея: зарабатывайте, увеличивайте посещаемость, развлекайте…
Вечером над Большим Болдино взошла Большая Медведица. Взглядывая на звездное небо, какого в городе никогда не увидишь, нечаянно забрел на сельский стадион. Когда выбрался, услышал рядом с собой ежика. Он шел рядом по улице Красной, ничуть меня не опасаясь. Его важная походка и сытое пофыркивание, очевидно, говорили: “Живу у Пушкина за пазухой”. Потом ежу надоело гулять со мной, он бесцеремонно перебежал мне дорогу, нырнул под штакетник, смешно вильнув своим задком, и скрылся в траве и листьях.
А я пошел посмотреть на пушкинскую усадьбу в темноте. Подсветка лобовая, театральная и фонари бульварные – зачем они в деревне? Захотелось, чтобы хоть на полчаса вырубилось электричество, смолкла разухабистая музыка из машин и кафе…
23 сентября 1833 года Пушкин выехал сюда из Уральска (через Симбирск и Сызрань). Ему предстояло проехать почти четыреста верст. В дороге поэта застал первый снег, дороги развезло, местами ему приходилось менять коляску на сани. Но настроение у Пушкина было прекрасное: он знал, что его ждет Болдино, а значит, свобода и вдохновенный радостный труд. Он даже позволил себе не торопиться и, сделав немалый крюк, заехал в усадьбу к старым друзьям, братьям Языковым. Они, все трое, вышли встречать его в ночных халатах, заспанные и недоумевающие: откуда в симбирской глуши мог взяться Пушкин?
Партизанские тропы Дубровского
Моим проводником по усадьбе и парку была Галина Башкирова. Я много слышал в жизни экскурсоводов – и вдохновенных, и артистичных, и блестяще эрудированных. Но тут был не блеск знаний и не артистизм, а исповедь о Пушкине человека, чья судьба сплелась с пушкинской не только профессионально, по велению служебного долга, а не иначе как по высшей воле.
В смуту 1917 года Блок обращался к Пушкину: “Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе…” До встречи с Галей я воспринимал эти строки как декларацию. И вот вдруг увидел человека, которому Пушкин протянул руку. Семь лет назад Галя и ее муж потеряли работу. Они были учителями в сельской школе, а школу закрыли. На руках трое детей и старики-родители. Галя три часа проплакала в своем опустевшем кабинете литературы. Заколотили дом и переехали в Болдино.
И вдруг предложение: работать экскурсоводом в пушкинском музее.
В смутные времена Большое Болдино всегда спасал Пушкин. Если бы не он, то я уверен: сейчас в селе жили бы не пять тысяч жителей, а 10-15 старушек, к которым раз в неделю привозили бы хлеб, чтобы они не умерли с голода. И давным-давно исчезли бы школа, почта и магазин. Как это случилось во многих деревнях Большеболдинского района, где с 2005 по 2011 год из 22 школ закрылись 13.
Список погибших школ похож на мартиролог, выпавший из собрания сочинений Пушкина – почти все названия деревень знакомы нам по произведениям и письмам поэта. Закрыли школу и в Кистенёво, которое так выручило поэта в 1830 году – заложив его, поэт получил необходимые средства для свадьбы. И которому Пушкин поклонился в “Дубровском”, поселив здесь своего бедного и благородного героя Андрея Гавриловича Дубровского. “День был ясный и холодный. Осенние листья падали с дерев. При выходе из рощи увидели кистеневскую деревянную церковь и кладбище, осененное старыми липами…”
Местные жители и сейчас покажут кистеневскую рощу, где партизанил Владимир Дубровский, русский Робин Гуд….
В гостиной Галя разрешила мне потрогать пушкинский стул из красного дерева. Спинка была холодная – а какая еще она могла быть? Положил ладонь на подлокотник – он был теплый. Не сразу поверил своим ощущениям, но факт, никакой мистики: спинка кресла холодная, а подлокотники теплые…
Тайна для двоих
Перечитываю “Барышню-крестьянку”, которая была написана здесь, в Болдино, и как впервые вижу эти слова Пушкина: “Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал бы описывать свидание молодых людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость, занятия, разговоры…”
Что же он не послушался самого себя? Почему не пустился в те подробности любви, которых всегда ждут читатели? Почему для него так важен был покров тайны, который он заботливо простирал даже над вымышленными героями?..
Пушкин – жене
2 октября 1833 года
“Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня – думал здесь найти от тебя письма и не нашел ни одного. Что с вами? Здорова ли ты? Здоровы ли дети? Сердце замирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался – так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! Ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься…”
30 октября 1833 года
“Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду; ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2). Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей и лежу до 3 часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верхом, в 5 в ванну и потом обедаю картофелем, да грешневой кашей. До 9 часов – читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо…”
6 ноября 1833 года
“Женка, женка! Я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши.., – для чего? – Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня…”
Счастье невозможно без тайны. Счастье двоих всегда предполагает завесу. Вот почему Пушкина так выводил из себя учиненный над ним надзор, перлюстрация его переписки с женой. Надзор оскорблял не только его, но и саму сокровенность, установленную не людьми, а Богом. Ту сокровенность, которую разрушают сегодня не жандармы Третьего отделения, а бульварные СМИ и бесчисленные ток-шоу…
Не ищите ключи от Болдинской осени на истоптанных дорогах неуемного любопытства.
P.S. Вечером музей дал мне машину, чтобы добраться до станции. Водитель Виктор Иванович оказался человеком удивительной кротости и душевности. Мы проговорили все два часа дороги и расстались как старые знакомые.
У меня было такое чувство, что я простился с Самсоном Выриным.
“КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?..”
Над чем работал Пушкин в Болдинскую осень 1833 года
“История Пугачевского бунта”,
переводы сербских песен и баллады Мицкевича,
поэма “Медный всадник”,
повесть “Пиковая дама”,
“Сказка о рыбаке и рыбке”,
“Сказка о мертвой царевне и семи богатырях”,
поэма “Анджело”,
стихотворение “Осень”…
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн – таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит – то яркий свет лиет,
То тлеет медленно – а я пред ним читаю,
Иль думы долгие в душе моей питаю.
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем –
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..
Источник: Исторический журнал «Родина»
Текст и фото: Дмитрий Шеваров, Исторический журнал «Родина»