Геннадий Хазанов — о совке, нечестной игре телевидения и убитой как жанр эстраде
Недавно худрук Московского театра эстрады, народный артист РСФСР Геннадий Хазанов побывал в гостях у нашего еженедельника.
«Игра была честнее»
Ольга Шаблинская, «АиФ»:— Знаете, что меня сейчас поражает, Геннадий Викторович? Иногда смотрю юмористическую передачу — зал лежит от смеха, а мне даже улыбнуться нечему...
Геннадий Хазанов: — У меня ощущение, что рухнул средний класс, который держался на инженерно-технической интеллигенции. Да и телевизионные технологии окончательно добили этот жанр. Я вам сейчас расскажу, как можно из любого материала — из любого! — сделать «смешное». Телевизионщиков не волнует реакция тех, кто сидит в зрительном зале, они берут кадры со зрителями из других съёмок и накладывают закадровый смех. И телезритель уверен, что выступающий в данный момент имеет бешеный успех у публики. Так что это всё обман! И изобретено это не у нас в стране. Я помню первые шоу Бенни Хилла, замечательного английского комика, которые все были построены на закадровом смехе. Но там были и действительно смешные репризы. А у нас дошло до абсурда.
В то тяжёлое, проклятое советское время такой подлог был просто невозможен. Выходил человек на сцену, и, если люди не смеялись, все видели, что это несмешно. Гораздо честнее была игра. Мне могут сказать — сегодня другие технологии, другое время, другие задачи. Возможно... Но ведь убивается сам жанр. Всё тонет во лжи.
— Много лет назад вы про советское время отзывались очень критично. А потом год за годом у меня нарастало ощущение: Хазанов всё больше вещей, существовавших в СССР, считает хорошими.
— Определённые переоценки происходят в результате размышления, анализа, сравнения. Очевидно, что тогда в стране было очень серьёзное, качественно налаженное образование. Возможно, это было связано с тем, что страна была закрыта. Люди не могли никуда уехать. Поэтому единственный способ реализоваться был внутри страны. Хотя неважно, что было причиной. Важно, что само качество образования — и начального, и среднего, и высшего — было очень высоким.
Я помню, что почти все учителя в начальной и в средней школе были влюблены в свою профессию. Мой преподаватель Юлия Ивановна Непотерина — святая женщина, которая заставила меня, гуманитария, влюбиться в математику. И таких были тысячи, может, десятки тысяч по всей стране. Система воспитания, например, кружковая в Домах пионеров — она была очень творческой. Понимаете, если бы не идеологический пресс, который давил, вполне возможно, что как-то по-другому бы сложилось будущее у страны.
Хотя... В принципе всё, что происходит, с моей точки зрения, — это закономерный ход истории. В марте 1917 г., после отречения императора, стала рушиться Российская империя. Пошёл второй век, но эти процессы не остановлены, они развиваются. Всё, что происходит сегодня, — свидетельство того, что распад империи продолжается и иногда входит в очень опасную фазу. Боюсь, что мы сейчас находимся у порога именно такой фазы.
— Что конкретно вы имеете в виду, говоря про опасный рубеж?
— Я боюсь, что конфликты с бывшими союзными республиками будут углубляться. Во всяком случае, надежды на то, что отношения будут развиваться спокойно и цивилизованно, у меня почти нет. Дай бог, чтобы я ошибался.
Я прожил 46 лет в едином советском пространстве, поэтому, конечно, я во многом совок. Было бы странно называть себя по-другому. А кто же я, если жил в определённой системе координат? Могу только процитировать одного польского драматурга, который в пьесе про Гулливера написал: «Клетка ограничивает, но она и предохраняет». Вы же понимаете, что в советское время не могло быть межнациональных конфликтов, их просто давили автоматами.
«И должно быть лучше!»
— «Не до интервью», — сказали вы перед юбилеем. А сейчас? С каким настроением приехали в «АиФ», чем заняты ваши мысли?
— Я весь сконцентрирован на последней стадии реконструкции Театра эстрады. После визита мэра думаю, что финал не за горами. Сейчас идёт работа по формированию репертуара. Ведь после распада Советского Союза и советская эстрада, естественно, закончила своё существование. Она превратилась в так называемый шоу-бизнес, экономика стала играть главную роль в жизни всех театров и концертных залов. И с точки зрения пришедшей рыночной экономики Театр эстрады вдруг стал малопривлекательным. Поэтому сейчас я в раздумьях.
— А есть у вас понимание, что сегодняшнему зрителю нужно?
— Я бы не стал так неконкретно ставить вопрос. Потому что зритель разный. И что интересно одной части, совершенно неинтересно другой.
Но мне кажется, есть и вечные ценности. Был недавно на премьере восстановленного спектакля «Поминальная молитва» в «Ленкоме». Это было сделано очень хорошо. Я видел, как зал пошёл за этой постановкой, несмотря на то что спектакль Марка Анатольевича Захарова в своей первой редакции закончил свою жизнь в конце ХХ века. И такая реакция публики — доказательство того, что есть непреходящие ценности. Спектакль «Поминальная молитва», с моей точки зрения, из их числа.
— Так же, как в юморе — ваши монологи. И Жванецкого. Над ними все смеялись. И до сих пор цитируют.
— Ну, не все смеялись. Я много размышляю на эту тему. Юмор, как говорил Григорий Горин, продукт скоропортящийся. Поэтому то, что было смешно когда-то, сегодня кажется странным. Должен вам сказать, что смех в отличие от слёз очень разделяет людей. Потому что смеются люди часто каждый по своему поводу. А горе, слёзы очень объединяют, потому что, в принципе, люди плачут по одним и тем же поводам.
Что же касается вашего вопроса, я хорошо помню свои выступления, когда уходил со сцены разбитый оттого, что не находил понимания. Я бы сказал так — абсолютного понимания зрителей. И отдаление наше обоюдное, оно тоже началось с началом жизни независимой России.
— Отдаление кого от кого?
— Меня артиста от тех, кто оказывался в зрительном зале. Вспоминаю, как приехал на концерт в Германию, в город Штутгарт, и одна из зрительниц, эмигрантка, прямо во время выступления, не стесняясь, громко бросила мне реплику: «Нельзя поменять репертуар?» В тот момент я почувствовал себя официантом в ресторане, которому заказывают другое блюдо вместо того, что он принёс. Ужасно!
Когда эмоции накопились, я вдруг задался вопросом: зачем всё это? Плюс к этому из пишущих людей кто-то закончил писать, кто-то эмигрировал, кто-то стал обслуживать самого себя. Попутно скажу, что на совести покойного Жванецкого последняя часть жизни артиста редкой одарённости — Романа Карцева. Он практически оставил его на голодном пайке. Я Жванецкого не могу в этом обвинять, это его право и его дело. Но факт остаётся фактом. Отчасти и я испытывал такие же трудности: писатели стали выступать сами, им нужно было зарабатывать деньги. Их тоже можно понять, я никому не предъявляю претензии, я просто констатирую факт.
— Не хочется заканчивать разговор на грустной ноте. В прошлом интервью «АиФ» вы сказали, что очень любите песню Пахмутовой «Завтра будет лучше, чем вчера». А сейчас?
— А сейчас я попросил бы у Добронравова разрешения на коррекцию: «И должно быть лучше, чем вчера». (Улыбается.)
