Эта щемящая сердце история пришла ко мне очень просто.
Наш Православный центр «Фавор» делал первые шаги. Летом к нам приехали на отдых несколько семей с детьми, и старшая из бабушек Нина Константиновна взялась с детьми порисовать. Рисовали чаек и дельфинов, а потом Нина Константиновна предложила нарисовать … Рай.
Сначала поговорили о том, что такое Рай. Пятилетняя Леночка сказала: «Это страна, где всегда радость». Она взялась рисовать елочку. Наверное, для нее самая большая радость — это Новый год. А Ника, девочка постарше, сказала: «Там всегда лето, зелененькое». Она нарисовала много зелени и большие яркие цветы.
Все рисунки были милые, солнечные. Кто-то нарисовал радугу, кто-то берег моря. Один мальчик пытался желтым фломастером нарисовать золотой город.
Наши повара напекли вкусных булочек и поощрили детей за рисунки. А потом все юные художники пришли ко мне, чтобы показать свои труды. Я пообнимался с детьми, похвалил их, от себя еще рассказал о Рае.
И тут я увидел, что Нина Константиновна беззвучно плачет, по ее лицу просто ручейками текут слёзы. Я разволновался, отвел ее на дальнюю лавочку и не отошел, пока не выспросил все.
- Девочка одна зелененькое лето рисовала… А я вспомнила… это очень грустная история… если у вас есть время…
- Конечно, - подтвердил я. - Я внимательно вас слушаю.
Заботливая повар принесла нам чай. Внизу плескалось тихое вечернее море. Неспешно, будто голосом качаясь вместе с волнами, Нина Константиновна начала свой рассказ.
Она родом из блокады. Да, дорогой читатель, сколько бы не прошло лет, есть события и обстоятельства, отмеряющие исторические вехи и целые эпохи. Для Питера это - блокада.
В феврале сорок второго года маленькую Ниночку из детского дома по Дороге жизни эвакуировали в Челябинск. Ей было меньше трех лет. Она ничего не помнила о прошлом. Уже в Челябинском детском доме была обнаружена вшитая в воротник пальто записка на куске белой ткани: «Нина Синцова, дата рождения, адрес в Ленинграде, мама - Аня, умерла, отец - Константин, на фронте». Писал кто-то, знавший семью.
Впоследствии оказалось, что писала соседка, которая обнаружила в их промороженной квартире умершую мать и еле живую девочку. Это она донесла Ниночку до детского дома.
В Челябинске детский дом был хорошим, теплым. Там самозабвенно трудились простые герои педагогического труда. Они дали измученным дистрофичным ленинградским малышам столько любви и заботы, сколько те могли принять.
Вместе с Ниночкой в детский дом поступили трое детей. Они были поразительно молчаливы, только Ниночка часто тихонько плакала, куксилась. Одна девочка сказала, что ее зовут Таня. А двое мальчиков ничего не могли о себе сказать. Их назвали Петя и Федя.
Федя на вид был старше других, но совсем не разговаривал, вовсе не пытался лепетать. Он чаще сидел один. А потом стал подходить к Ниночке, когда та начинала плакать, и гладил ее по стриженной головке. А еще Федя укутывал ее одеялом и пытался взять на руки как новорожденную. Взять на руки не получалось, и он только плотнее укутывал девочку. Только так Ниночка затихала и засыпала.
Федя совсем не переносил громких звуков. Когда кто-нибудь из учителей или учеников повышал голос, или где-то за окном громыхала стройка, Федя прятался - в шкафы, под парты, под кровати. Тогда Ниночка хватала одеяло и бежала искать Федю. А если находила, заворачивала его в одеяло и гладила. И он успокаивался.
Вот так случилось, что Федя стал первым, самым ранним осознанным детским воспоминанием Нины, и первым ее другом. Ниночка рассказывала ему свои маленькие радости и горести, а он внимательно слушал и кивал. А еще Ниночка рассказывала Феде сказки, сумбурные, только что придуманные, которые всегда хорошо заканчивались. Он всегда в конце чуточку улыбался.
У Феди, единственного из всех детей, был крестик на шее. Дети постарше спрашивали, что это такое. А пожилая нянечка тетя Лиза, пряча глаза, говорила, что это, наверное, от бабушки у Феди подарок остался. Воспитатели вполне могли снять, но не стали этого делать. Они вообще были удивительно мягки и терпеливы со своими воспитанниками, чудом выжившими под бомбами в ледяном голодном Ленинграде.
Святое время, святые люди… Им бы еще веры чуток. А ведь была она, вера, неосознанная, захламленная, но живая. Это она не позволяла отнимать последний кусок хлеба у голодного ребенка, не позволяла выживать ценой чужой жизни. Это вера давала силы и умение защищать, бороться, спасать, утешать, учить, лечить, создавать, строить и - побеждать.
Светлые христианские души… Милосердные, щедрые, терпеливые, заботливые, любящие… Не все, но большинство. Поэтому мы победили. Богом хранимый Русский мир…
Тогда, в том трудном, но счастливом сорок пятом году, Федя более-менее заговорил, на уровне трех лет. Теперь Ниночка слушала его. И стали замечать взрослые, что Федя немного походит, начинает задыхаться и - сразу лежать. Он стал сутулиться и шаркать ногами как истопник дедушка Вася.
Пришел пожилой доктор, потом еще один, слушали Федю, о чем-то долго говорили с воспитателями. Они хмурились. Молоденькая тётя Ася плакала. Ниночка догадалась, что Федя заболел.
- Что же вы не заберете его в больницу? - теребила она воспитателей. - Вон Таня поболела в больнице, а теперь здоровая!
Все отводили глаза. А нянечка тётя Лиза нашла в себе силы поговорить с Ниночкой:
- Детка, не помогут доктора Феде. У него сердечко совсем слабенькое стало.
- Так возьмите мое! У меня сильное! Послушай, как стучит! - почти кричала Нина.
А нянечка плакала и говорила:
- Бедные дети… Проклятая война… Не умеют врачи брать сердечко у одного и отдавать другому. Догнала Федю война. Доктор говорит, такое бывает, если долго голодать. Косточки у Феди смогли вырасти, а сердечку сил не хватило.
- Совсем ничего нельзя сделать? Сердечко остановится, и он умрет?
- Да, детка. Только ты Федю не пугай. Пусть ему будет хорошо. Пока возможно…
Федя дожил до ноября сорок пятого года. Его поместили в изолятор. Только Ниночка приходила к нему. Он больше лежал и хрипло дышал.
Уже вовсю бушевала метель, а Федя посмотрел в окно и тихонько сказал сидящей рядом Ниночке:
- Я ухожу в изумрудное лето… Там всегда лето…
Больше он ничего не говорил. Только хрипел, а наутро умер.
Ниночка не плакала. Она поняла то, что Федя теперь в каком-то другом прекрасном месте.
Однажды она спросила воспитательницу Асю:
- Что такое «изумрудный»?
— Это очень красивый зеленый цвет. Помнишь «Сказку о царе Салтане»? Мы недавно читали. Белочка орешки грызет, а там изумруд.
- Да, я забыла. Федя умирал, говорил, что уходит в «изумрудное лето». Я не поняла. Только решила, что это очень красиво.
Ниночка помнила, как заволновалась Ася, затряслась, побелела. Даже сейчас, спустя годы, Нина Константиновна с трудом представила себе такую взрослую поэтичную фразу в устах мальчика с трехлетним лексиконом. Фраза была уже из другого мира, где все прекрасны и мудры, и в полной мере святы.
Весной сорок шестого года Нину нашел отец, лишь недавно долечившийся после ранения. Он приехал со своей сестрой, тетей Валей, которая осталась одинокой после гибели мужа и всю войну работала в Ленинграде на заводе. Она хотела помочь брату заботиться о дочери.
Ниночка не помнила отца. А он жадно курил и непрерывно смахивал слёзы, потому что дочь была удивительно похожа на мать. Отец с сестрой забрали Ниночку домой.
И только войдя в квартиру, Нина ощутила, как зыбкое, очень болезненное воспоминание коснулась ее памяти. Она плакала, и плакала, и плакала дня два и куталась во все одеяла и пледы, что были дома, хотя было тепло.
А дальше Нина просто жила. Она старалась хорошо учиться, хотя голова иногда подводила. Она хотела стать врачом, который лечит сердце. Но обучаемость была средней. Глядя на оценки в аттестате, в мединститут Нина не стала пытаться поступать. Она поступила в медицинское училище, отучилась и всю жизнь проработала медицинской сестрой.
Нина всегда помнила Федю. Иногда она вела с ним мысленные диалоги. А когда стала девушкой, вдруг подумала, что если бы не война, они могли бы стать настоящей парой. Из детской дружбы ведь могла вырасти любовь, правда?
Уже учась в медучилище, Нина пошла в храм и окрестилась. Крестик на шее теперь был почти таким, как у Феди. Может быть, теперь у них могло быть и общее «изумрудное лето»?
Нина Константиновна умолкла, и наступила полная, оглушительная, «вселенская» тишина. Только море шелестело тысячами, миллионами пар ангельских крыльев.
Была Минута Молчания, не только как дань памяти погибшим на той войне, но и как благоговейный молитвенный мостик к Небесным обителям наших ангелов.
Нина Константиновна первой нарушила молчание:
- У меня сын Федор и дочь Таня. Тоже имя из той жизни. Мы так и прожили вместе папа, тётя и я, пока я не вышла замуж. А внучки у меня Вера, Надежда и Любовь и внук Павел. Это с внучкой Любой и правнуком Петей я к вам приехала.
Важный пятилетний Петя под руководством администратора в это время из лейки поливал нашу пальму в трапезной.
Я уловил грустную нежность во взгляде Нины Константиновны, обращенной на правнука. Она спросила:
- Как Вы считаете, мы встретимся там все, в изумрудном лете? Мама, Федя, папа, супруг мой любимый, тётя Валя, воспитатели и нянечки мои, подруги мои и друзья? А потом придут к нам наши дети, внуки и правнуки, все в свой срок?
- Только Господь знает… - единственное, что сказал я тогда.
А что еще скажешь? Вся жизнь русского православного человека - живое Богословие…
Где ты там, изумрудное вечное лето? Примешь ли ты нас?
Слава Богу за все!
