Эта статья (заметка, реплика) спровоцирована одним непредвиденным моментом в моем недавнем разговоре по телефону с одноклассницей. Мы не общались продолжительное время и «обо всем на свете» разговорились. В каком-то из поворотов беседы она говорит вдруг: «Что же касается Бога, то я бы Ему сказала: «Тебе не стыдно?». Это после Беслана. Да и многого другого».
Мне подумалось было напомнить ей о главе «Бунт» в романе «Братья Карамазовы», но я удержался и, будучи вполне задет за живое, все же оставил возглашенное без отклика. Разговор продолжился вне религиозной тематики. Отключив телефон, я понял, что напишу статью.
Однако – серьезный вопрос – а кто ее адресат? Хорошо, я могу быть уверенным, что верующие друзья меня поймут. Но неужели я пишу лишь для вящего отчуждения от неверующих? А хотелось бы ответную реплику написать содержательно и не только для поддержки «своих». Может, я хотел бы (явно или подспудно) обращать других в веру? – сие было бы, мягко говоря, неразумно.
Пришел я вот к чему. По тому, как возникла эта статья, и по собственному внутреннему настрою, я пишу ее, обращаясь к одноклассникам (родным друзьям), ну и «для широкого читателя». По давней теплой привычке относиться друг к другу с приятием, что бы там у нас в головах и сердцах ни складывалось, я надеюсь не оскорбить их своим высказыванием: ну захотелось, душу облегчил и ладно. Друзья поймут, что, делясь своими замечаниями, я не посягаю на их свободу, в крайнем случае отмахнутся («ну его»), на что и я, в свою очередь, не обижусь.
Напомню читателю, что он мог слышать нравственное обвинение Бога, звучавшее заметно, публично, например, от лица, небезразличного культурной части московского общества, Ирины Александровны Антоновой (1922–2020), многие годы бывшей директором ГМИИ им. А.С. Пушкина.
Как-то, отвечая на вопросы, Ирина Александровна высказалась следующим образом: «Сколько на свете горя, зла и несправедливости… Кому это надо? Если это разрешает делать Бог, который олицетворяет справедливость и правду, то зачем ему так корежить мир? Для чего? И вообще зачем человек рождается с этим набором дурных способностей? Совершать гадкие поступки и творить отвратительные дела. Зачем и кем придумана такая система? Нас уверяют, что Бог всемогущ, если это так, тогда он же может по-другому мир сложить? Я не понимаю зависимости жизни от кого-то всемогущего».
С И. А. Антоновой солидарен Владимир Владимирович Познер (можно вспомнить его авторскую телевизионную программу от января 2011 года с участием Антоновой). Владимир же Владимирович совершенно так же, как и недавно моя одноклассница, готов переходить с Богом «на Ты»: он не раз заявлял, что, оказавшись перед Ним, скажет: «Как Тебе не стыдно?».
Итак, в каждом из упомянутых случаев, мы имеем дело с зарекшимся безверием. Должен сказать, что подобные ситуации представляются мне нечастными. Обыкновенно люди осторожнее и не так определенно отрицают для себя возможность веры, признавая, что у верующих, видимо, имеется какой-то собственный внутренний опыт, не лишенный каких-то своих оснований, «нам недоступных». Не решаясь считать «пока недоступных», неверующие зачастую проявляют по отношению к вере деликатность, достойную подражания… Тем не менее, должен признать, что не устаю поражаться, как они держатся своего безверия, иначе не скажешь.
Мой одношкольник (закончивший нашу школу годом раньше, то есть также очень давний знакомый) тонул недавно в озере, прихваченный сердечным приступом. Недалеко оказался вдруг человек, который помог ему добраться до берега. На мой взгляд, его рассказ о случившемся был свидетельством о явном чуде, а он рассказывал просто как об удивительном факте из своей биографии. Проявляя неделикатность, я не удержался заметить ему, что тут есть повод задуматься о Боге, о вере, он спокойно напомнил: «Ну ты же знаешь, как я смотрю». Да, я помнил его слова: «политика – вот моя религия». И это от него, давно уже, еще в период моего неофитства, я услышал о Туринской Плащанице и обогатился формулировкой, что она есть «Евангелие ХХ века» – в смысле научных достижений, позволяющих все достовернее убеждаться в ее подлинности. Что ж, говоря об этом, он только больше верил в науку, но не в Христа. И за (многие-многие) прошедшие годы остался себе неверующим, без возмущений, без пафоса, но тоже, можно считать, «зарекшимся», только спокойно.
Мы не придем здесь к противоречиям: вера дискомфортна, удобней не верить. Мы не уличим такого человека в лукавстве: он искренен, он так чувствует. А вот в случае нравственного возмущения Богом есть и лукавство, и противоречие. Если Его нет, то что же ты так возмущаешься? Сами волнение, пафос и возмущение говорят о Ком-то, кто их вызывает. Человек вопит в небеса: «Ты плохой! Тебя нет!». Но если плохой, то есть…
В главе «Бунт» романа «Братья Карамазовы» Ф.М. Достоевского Иван Федорович «возвращает билет» Богу, главным образом, в ответ на страдания «невинных деток», для описания каковых страданий Иван находит уязвляющие душу слова. И не может удержаться от радости на восклицание брата Алеши: «Расстрелять» (генерала, затравившего мальчика собаками). Тем не менее, у Алеши есть, на Кого указать Ивану. И, несмотря на значительность «поэмы» о Великом Инквизиторе, Иван – надо честно это признать – отговаривается ею… Вопрос о Христе «повисает в воздухе», и только Его поцелуй горит «на сердце» Инквизитора, остающегося «в прежней идее». Напомним, что еще «повисает»: «И ты вместе с ним, и ты? – горестно воскликнул Алеша. Иван засмеялся». Можно с уверенностью сказать, что Иван на стороне Инквизитора.
Так как? Вся проблема – в Одном Человеке.
Посмотреть в глаза Иисусу Христу и бросить в Его лик обвинения – вряд ли кто на это пойдет. Проще думать о Вседержителе, Который мог бы не допускать страданий невинных, а Он их допускает и допускает. В то же время все знают, что Христос – Вседержитель, всем знакома Его икона, восседающего на троне. Но для культурного человека иконы – это лишь атрибутика Церкви, а Церковь, известно, загородила Христа! – того, который приемлем для культурного человека, не Царя, а Страдальца и Сострадальца. Это выразил в XIX веке Семен Надсон:
Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум бессильно замолкает
В безумной гордости постичь Его стремясь;
Я не Тому молюсь, пред Чьими алтарями
Народ, простертый ниц, в смирении лежит,
И льется фимиам душистыми волнами,
И зыблются огни, и пение звучит;
Я не Тому молюсь, Кто окружен толпами
Священным трепетом исполненных духов
И Чей незримый трон за яркими звездами
Царит над безднами разбросанных миров, —
Нет, перед Ним я нем!.. Глубокое сознанье
Моей ничтожности смыкает мне уста, —
Меня влечет к себе иное обаянье —
Не власти царственной, но пытки и креста.
Мой Бог — Бог страждущих, Бог, обагренный кровью,
Бог — человек и брат с небесною душой.
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой.
Отметём Его чудеса. Отметём свидетельства Его всемогущества. Отметём Его собственные свидетельства Его Божественности (таких мест в Евангелии – тридцать девять, и во всей истории человечества был лишь Один Человек, считавший Себя Богом). Отметём Его слово о грядущих бедствиях, о множестве страданий, предстоящих человечеству, вместе с призывом верить в Него и не смущаться: «В мире будете иметь скорбь. Но мужайтесь. Я победил мир». Не будем думать о Его воскресении. Не будем думать о том, что горстка испуганных людей, прячущихся от представителей власти, не могла бы стать Церковью, если бы воскресение Христово не было просто правдой. Не будем думать о том, что, при всем обезбожении современного мира, вера во Христа сохраняется, и имеются яркие свидетельства оной, подтвержденные несомненными чудесами. Святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский совершивший не меньше (и не менее удивительных) чудес, чем святитель Николай, почил в 1966 году. Преподобный Гавриил (Ургебадзе), известный всей Грузии и все более почитаемый сейчас в России, чудотворец «не меньший», чем св. Иоанн Шанхайский, почил в 1995 году. Но не будем думать об этом, останемся при своем, при том, что нам близко, что нам по душе, сбережем «своего Христа», сбережем свою душу…
К слову о преподобном Гаврииле и страдании невинных. Из его жизнеописания известно, что в начале 1990-х годов он предсказывал со слезами: «Кровь, кровь, большая кровь прольется в Грузии! Горе тебе, Грузия!». И сам рассказал однажды о таком эпизоде: «Когда в Тбилиси начиналась война, я зашел в храм Кашуэти и попросил Господа: Господи, только бы кровь не пролилась! Но Господь ответил: «Ты молчи, Гавриил…». Если Бог посылает беду, должно принимать со смирением и радоваться. Этот видимый мир сгорит, как свеча, мгновенно исчезнет! Поэтому о душе нужно думать!»
Но не станем принимать это во внимание, позаботимся по-своему о своей душе и от веры ее – убережем. А то дискомфортно.
Христианство не вычеркнуть. Но можно придать ему, так сказать, музейный статус, предоставляя возможность цивилизованному человеку одновременно и отдать христианству должное, и уклониться от него. А для уклонения нет ничего удобнее, чем неложное любование. Так в музее средневекового искусства ты замираешь от восхищения увиденным – восхищения тем большего, что речь идет об уже безвозвратно ушедшем, отстраненном и тем самым спокойно чуждом. Ты смотришь на своеобразные женские формы, и в них проступает прекрасная, но сторонняя нам чистота, она ни к чему не обязывает, и это тем лучше… Ты смотришь на средневековое распятие, и страдания Христа, в нем запечатленные, – глубже и значительнее, чем те, что могут быть переданы привычным для нас «психологизмом». Но и это – за порогом, Past Perfect пройденным, и – опять и опять – ни к чему не обязывает. Может, и шевельнется в глубине души непривычная и к чему-то призывающая мысль о Христе – из-за «сдвига» мыслей при встрече с необычным искусством. Но, к примеру, все тем же любованием, можно заслонить ее, не беспокоиться.
Так вот, подобно тому, как Средневековье стало для знакомства доступной, но давно ушедшей «Атлантидой», так (уже издавна) и ко всему христианству вольно отнестись современному культурному человеку. А сердце его свободно, и ему не прикажешь.
Это видно невооруженным глазом.
Вспомните изображения Иисуса Христа у художника Николая Ге, вспомните Иешуа Нади Рушевой в ее иллюстрациях к роману «Мастер и Маргарита». Да, это Христос, но только Христос Семена Надсона, не имеющий к Тому, что выше, никакого отношения.
Сопоставьте значительность любого живописного изображения Христа с той значительностью, что чувствуется в этом Лике. Всматриваясь в него, понимаешь, почему никакой артист не смог и не сможет сыграть Христа в кино. Можно ли сыграть такое достоинство? – необоримое при всех нанесенных унижениях. Известно, что Мэл Гибсон в своем фильме «Страсти Христовы» (2004) старался учитывать конкретные детали Плащаницы – в частности, если вы обратите внимание на правую (для нас) часть лица, то заметите: глаз подбит. И вот, у Христа в фильме Мэла Гибсона левый глаз подбит. И что же? Человек с подбитым глазом «не тянет» (никак!) на Божественное достоинство, явленное в Лике на Плащанице.
Ее подлинность у всех, кто серьезно занимался этим вопросом, не вызывает сомнений. Можно отравить это пожиманием плеч. Можно согласиться, сохраняя иронию. Даже говоря о воскресении Христовом, можно оставаться на сугубо интеллектуальном уровне: вспомните телепередачу Александра Гордона «Евангелие от Плащаницы» (2011) и то, как держался ведущий. Но нужно быть честным. Воскресение Христово не может быть просто одним из исторических фактов, бывших или не бывших. Разве его признание не ставит все на новую точку? Не избавляет от безнадежности и сетований? Не является поистине «евангелием», благой вестью?
Зависит от реципиента. Так Лев Николаевич Толстой восклицал: «Какое мне дело, воскрес Христос или нет? Какое мне дело [далее писатель задавался кощунственным вопросом, делал то-то Христос или не делал, – мы избавим от кощунства и себя, и читателя]. Мне важно, как мне жить!». Однако, если Христос воскрес, разве можно жить в безразличии к Церкви, которая одна только, век за веком, и сохраняла весть о воскресении и благоговейное к тому отношение?
Туринская Плащаница возвещает воскресение Христово. И факт ее подлинности, конечно, сопрягается с актуальной необходимостью веры. Если же ты отворачиваешься, то это дело твое.
В повседневной жизни нам хватает того, чтобы жить по совести. «Хватает» в том смысле, что только совесть для нас актуальна, и ее неспокойствие требует устранения. Однако порою может случиться что-нибудь, что находится за рамками повседневности. Например, придётся вдруг побывать на отпевании. И – в случае нормального батюшки и не оскорбляющего слух церковного хора – мы можем почувствовать что-то особо хорошее и не относящееся к привычному. Что ж, это запросто потом заслонится чувством правильности совершенного над дорогим покойным обряда и возможности поэтому – со спокойной совестью – вернуться к обычной жизни. Где мысль о смерти неактуальна, прибавляй здесь «пока» или не прибавляй. А бывает, священник, отпевающий близкого нам человека, окажется неосторожным, неделикатным, возьмет да и станет вдруг укорять собравшихся: «Вы хоть бы сейчас, перед гробом, задумались!» (мне привелось однажды быть свидетелем подобных упреков). Что же? подействуют такие слова? – нет, лишь дистанция наша от Церкви из-за них увеличится. «Смерть придет – помирать будем», как поется в цыганском романсе. Наше, мол, дело. Мысль о смерти не послужит для нас аргументом в пользу веры, и лучше нам от нее (от веры) – оградиться. Мы свободные люди, сами знаем, что плохо и что хорошо, никого поучать не собираемся и не хотим, чтобы нас поучали. Точно не хотим, чтобы в Церковь – затаскивали.
Итак, главная особенность психологии неверия – это «инстинкт самосохранения», не приемлющий никакого посягновения на душу неверующего. В нем, бесспорно, есть много верного: сбережение собственного достоинства, установка на свободу собственных выборов. Но есть и недобрые радости – от найденных поводов к уклонению от Христа, к тому, чтобы жить, оставаясь при своем, и держаться по-прежнему в стороне от «особо хорошего». Будто того и не было, будто и не заметили.
Такова психология неверия, ее лукавство ухватить невозможно.
В дружеском общении неделикатно заводить разговор о Христе, такой разговор уместен только с верующими друзьями и только в особых случаях. Но в статье, так скажем, при абстрактно-публичном обращении к читателю, разговор возможен. И я хотел бы напомнить своим родным друзьям, прежде всего, одноклассникам, как давным-давно, в пору юности, молодости, сочетались в нас и готовность к кощунству (несознаваемому, впрочем) в отношении ко Христу, и благоговейное отношение к Нему же. Помните, в походах, у костра, мы пели:
Христос, как говорится, был туристом,
Хоть в Библии об этом ни гу-гу.
Все знают, что туристов путь тернистый,
Поэтому и молятся Ему.
Концовка там прескверная, приводить не буду. Но в кавказском походе мы увидели однажды на фоне гор (уже вечерело) облако, сложившееся в форме распятия. Стали показывать друг другу, восклицать – и несомненно чувствовалось благоговение. Слава Богу, нашлись в нашей юности люди, объяснившие нам историческое значение христианства, и мы стали относиться к нему с уважением. Что сочеталось с пренебрежительным отношением к Церкви («все священники — кагэбэшники» и т.п.). Прошло более полувека, заметно более. Давно рухнула советская власть, мы пережили множество общественных и личных потрясений. Вкусили и «жизнь на самом деле» (Пушкин о предполагавшемся будущем Ленского), и много непредвиденно-высокого (в творчестве, в науке, в знакомстве с книгами и искусством, в незабываемых драгоценных людях), пережили смерть бесконечно дорогих нам людей, сами стоим на ее пороге (уже нескольких из нас нет среди нас – и снова вспомнится Пушкин: «зовет меня мой Дельвиг милый»). Знаем прекрасно, чего стоит честность и какова цена правды. Но вы не взглянете правдиво и честно на вопрос о Христе.
По слову Откровения, Он стоит у двери и стучит (Откр.3.20) – но так, что можно не обращать внимания. Он не мешал и не станет мешать вам в ваших размышлениях и выборах, Он промолчит в ответ на упрек «Тебе не стыдно?» – потому что за десятки прошедших лет вы не удосужились подумать о Нем всерьез, отстранились от Его реальности и актуальности. И вам не стыдно.
