Протоиерей Андрей Ткачев, 26 сентября 2012г.
Одно из ключевых понятий Нового Завета — свобода. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32), — говорит Спаситель. «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос» (Гал. 5: 1), — говорит апостол Павел. «Так говорите и так поступайте, как имеющие быть судимы по закону свободы» (Иак. 2: 12), — говорит апостол Иаков. Цитаты эти можно умножать и умножать.
Быть может, по степени использования только слово «любовь» может соперничать со словом «свобода». Оба слова, занимая достойнейшее и первенствующее место в Писаниях Нового Завета, широко представлены и в нецерковной риторике.
Английский христианский мыслитель Честертон однажды уже сказал об этом, и лучше, чем он, не скажешь. А сказал он о том, что мирские идеалы — это те же христианские добродетели, только сошедшие с ума.
Что только не называют «любовью», и что только не оправдывают понятием «свободы»! «Займитесь любовью, а не войной!» — кричали хиппи. «Свободу Кубе!» — кричали советские демонстранты. «Будьте по-настоящему свободны!» — призывают нас операторы мобильной связи. Это, конечно, не полный перечень примеров. Таковы уж эти понятия — свобода и любовь — что глубина и разнообразность заложенных в них смыслов позволяет писать их на самых разных знаменах.
Речь идет не о звуках, а именно о смыслах. И всем без объяснений должно быть понятно, что коль скоро один человек считает, что он свободен выбирать себе пол, а другой цитирует слова апостола: «стойте в свободе» (Гал. 5: 1), то речь здесь идет не об одном и том же.
Слово «свобода» для нашего уха звучит с социально-политическим пафосом. Слова вообще не имеют прозрачности и девственной чистоты. Они всегда отягчены какими-то условностями исторического момента. Стоящий перед глазами сегодняшний день пользуется словами по своему произволу и мешает видеть в них глубокий, первоначальный смысл. Можем ли мы относиться к слову «свобода» если уж не по-евангельски, то хотя бы непредвзято, если слово это начертано на знамени Французской революции?
Эта революция на всю последующую историю мира наложила свой отпечаток. Всеобщее избирательное право, террор, чистки внутри стана победителей, эмиграция «бывших», экспроприация, закабаление только что «освободившегося» народа новой революционной аристократией… Все это есть некая матрица многих, последовавших затем, революций. Октябрьской — в первую очередь.
Но и без революций жизнь в Европе, а вслед за ней — в прочих частях света, несколько столетий движется под знаком борьбы за свободу. Это может быть национально-oсвободительное движение, при котором борющимся субъектом является народ, а целью — государственная независимость.
Однако не эти большие вопросы притягивают к себе главное внимание. Мир глобализируется, то есть скрепляется тысячами небывалых доселе связей экономического, политического и культурного характера. Национальная борьба превращается в удел «окраин» и третьего мира, то есть народов, не нашедших еще своего места в истории, а, следовательно, пытающихся это место определить и занять.
Это процесс сложный и длительный, но не в нем суть. Суть — в постепенном, медленном, но неуклонном превращении пестрого человечества в жителей одной большой деревни. Но не это страшно в глобализме, а то, что население этой глобальной деревни будет похоже на жителей Содома.
Жителем «нового человечества» всегда должен быть «новый человек». Изменение же человека и приведение его в соответствие с новыми реалиями всегда проходит под знаком «свободы». Революционерам прошлого, например, было необходимо эмансипировать, т. е. освободить женщину, эту хранительницу очага и носительницу традиционного мировоззрения.
Освобождение заключалось в том, что детей (kinder) у нее забирали, храмы kirche) закрывали, а саму ее выгоняли с кухни (kuche) хоть бы и на улицу. Женщина без детей и веры, оказавшаяся на улице, скорее всего, сделается уличной. Как только это произойдет, сразу можно приступать к строительству «будущего». Человеческий материал готов.
Какой-то набор антропологических фокусов должен быть и для того, чтобы население единого будущего человечества стало психологически единым. Современная цивилизация, как бульдозер, ровняет дорогу, чтобы вслед за ней пришли и утвердились некая новая и всеобщая этика, новая и всеобщая психика.
Молодежь, конечно, уже и сегодня дергается под одни и те же ритмы. И видеозапись, сделанная в интерьере ночного клуба в ЮАР, будет до неразличимости соответствовать подобной видеозаписи, сделанной, скажем, во Франции. Но это только поверхность дела. Процесс должен идти дальше и заходить глубже.
Апостол Павел в Послании к Тимофею рисует психологический портрет человека будущего: «Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы…» (2 Тим. 3: 1–4).
Для того чтобы человек повсеместно стал таким, нужно дать ему больше прав, параллельно снимая обязанности. Нужно еще дать ему свободу говорить все, что на ум взбредет, но не учить его думать. Пусть мир задыхается в ненужных словах и пусть это называется свободой. Нужно научить человека оспорить у Господа Бога право творить, и попробовать сотворить себя самого заново.
Это «творение заново себя самого» будет, по необходимости, процессом нанесения себе увечий или даже — самоубийством. Это тоже будет восприниматься как одно из проявлений свободы: «Мое тело. Моя жизнь. Что хочу с собой делать, то и делаю».
Одним словом, сладчайшее евангельское слово превратится в ширму, за которой творится постыдное. То есть именно в то, против чего предостерегал апостол Петр. Он говорил, чтобы мы «употребляли свободу не для прикрытия зла, но как рабы Божии» (1 Пет. 2: 16).
Человечество же на исходе истории исхитрится употребить свободу именно для творения зла, а само словосочетание «раб Божий» осмеет и отвергнет, как унизительное для раздутого самолюбия. И со вчерашнего дня уже так было, и сегодня многим совершенно не ясно, что «рабство у Бога» есть свобода от греха, а свобода от рабства Божия есть порабощение всякому греху и нечистоте. Вот и хвалимся свободой, утопая в беззакониях по уши.
Тот же апостол Петр в другом месте своих Посланий говорит о свободе не как о Божием даре, а как о красном словце и фигуре речи, используемой людьми прельщенного ума. Он говорит о людях, которые «произнося надутое пустословие, … уловляют в плотские похоти и разврат тех, которые едва отстали от находящихся в заблуждении». И далее: «Обещают им свободу, будучи сами рабы тления; ибо кто кем побежден, тот тому и раб» (2 Пет. 2: 18–19).
Это и есть слово о свободе — острое, как меч, и яркое, как луч. Нет свободы там, где грех. Пусть там гремит музыка и хохочут люди, пусть там льются рекой дорогие напитки, пусть там одеты красиво и живут роскошно. Если там есть грех, если там греха не то что не стыдятся, но хвалятся им, то нет там свободы, но есть лишь рабство тлению.
Прельстился Лот на содомские красоты и поселился там, где пейзажи прекрасны, как Рай, но люди ужасны, как демоны. Не успели дочери замуж выйти, как пришлось ему бежать оттуда, чувствуя спиной и пятками жар уничтожаемого города.
Свобода от греха есть подлинная свобода, и этим правильным пониманием глубинного ее смысла христианам нужно уравновешивать социально-политический контекст. Иначе за разговорами о свободе печати и собраний утратится самый важный смысл этого понятия, и человек будет снаружи свободен, а внутри порабощен и связан. Несчастен такой человек, и нет в нем ни света, ни радости.
Есть у него и избирательное право, и работа, и жилье. Есть у него даже возможность путешествовать, читать, встречаться с друзьями. Он и сыт, и одет, и миллионы людей, не имевшие десятой доли того, что имеет он, считали бы себя на его месте счастливчиками. Но это не все, что есть у человека. У него есть еще страх будущего, стыд прошлого и тоска в настоящем. У него есть чувство, что он живет пусто, глупо, не всерьез. Чувство это пытается он отгонять всеми средствами, которыми снабдила его цивилизация, но чувство лишь отдаляется, чтобы, постояв вдалеке, вернуться и усилиться.
Свободен ли такой человек? В чем-то — да, но в главном — нет. То главное, чего нет у сегодняшнего человека сплошь и рядом, не берется силой, а принимается от Бога как подарок. Этот подарок и есть Дух свободы, а не дух рабства, «чтобы опять жить в страхе»; это Дух усыновления, «Которым взываем: “Авва, Отче!”» (Рим. 8: 15).
Говоря о свободе, трудно всего коснуться и не запутаться. Шутка ли, вся история мира, так или иначе, связана с этой идеей. Трех видов свободы коснулись мы только что. Это те гражданские и политические свободы, которые хороши, но всегда недостаточны. Это те обманы и миражи, которыми прикрывается нравственное разложение человека и человечества. И это тот главный вид свободы, который дается Богом и от Него неотделим. Это то, о чем нужно говорить чаще, чтобы не растворить в бесконечных словесах последние крохи христианского разума. Это то, о чем говорит апостол Павел: «Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3: 17).
Нам туда дорога — «от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8: 21).
