Когда речь заходит о положении Церкви в первые два советских десятилетия, внимание обычно сосредотачивается на трагических сторонах ее бытия и, к сожалению, из поля зрения ускользает приходский обиход, жизнь рядовых верующих, пастырская деятельность (в этом плане пишут, пожалуй, лишь об отце Алексии Мечеве), ушедшие в прошлое традиции. Все это хранится в воспоминаниях старых прихожан, круг которых неумолимо сужается. Однако темы о репрессиях против Церкви, наступлении государственного атеизма, роли обновленчества и на сей раз обойти не удастся. Наша непрочная, тревожная жизнь не застрахована от повторения ― пусть в иной степени и в других формах ― былых неправедных деяний.  |
Недавно я увидел документальные кадры о сносе храма Христа Спасителя и других церквей. Меня потрясло, с каким веселым озорством рабочие и нанятые мужики крушили собор и находившуюся рядом церковь Похвалы Богородицы, как лихо, без единой слезинки, немолодые женщины выносили и бросали в костер иконы. Часто все объясняют некой темной направляющей силой. А что же сам народ? Неужели он словно по заказу в 1917 году разом стал в своей массе неверующим? Значит, до революции ни правительство, ни даже Церковь (и это отмечает в своих дневниках-архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий); 1961) не проявляли действенной заботы о духовном просвещении народа. С горечью, отнюдь не со злорадством, писал В. Белинский в знаменитом "Письме к Н. Гоголю" о нашей поверхностной религиозности. Прав был и М. Волошин, когда в поэме "Владимирская Богоматерь" сказал: "Но народ в годину гнева отдал сам ключи своих святынь, и ушла Предстательница Дева от Ея поруганных твердынь". Помню, как в евангельские, с великолепным орнаментом листы завертывали селедку, как носили тюбетейки, сшитые из церковных риз, как в часовнях устраивали уборные ... Но на мрачном фоне массового вероотступничества тем ярче сияют, как звезды, новомученики, кровью которых омылась Русская Православная Церковь.
Храмы, избежавшие закрытия, облагались чудовищными налогами. Настоятель в епитрахили перед шестопсалмием выходил на амвон, кланялся прихожанам, разъяснял положение и просил помощи, а потом сам шел с блюдом собирать посильные даяния. Над требами был жесткий государственный контроль. Крестить младенца, устроить венчание, отпевание осмеливались далеко не все: смельчаки рисковали быть уволенными с работы. Для проведения венчания, например, закрывали наружные ставни окон, тушили свет в притворе, через который, крадучись, входили в церковь жених и невеста. На Пасху в церковь посылались хулиганы, которые свистели, ругались, раскачивали толпу верующих. К церкви подводили усилительные установки и громом вульгарной музыки старались заглушить церковное пение. Китайцы из Коммунистического университета народов Востока врывались в храм Христа Спасителя, тушили лампады и свечи и с большой изобретательностью и усердием засовывали в подсвечники бумажные шарики, не позволявшие ставить свечи.
В 1930 году в Москве запретили колокольный звон и стали сбрасывать колокола. До сих пор стоит в ушах стон разбиваемых колоколов. Воробьевы горы находились за официальной границей города, проходившей по окружной железной дороге, и до повсеместного запрета звона москвичи ездили туда послушать незатейливый благовест скромной Троицкой церкви.
Одно время были запрещены рождественские елки. Приходилось всеми правдами и неправдами добытое деревце украшать, завесив окна плотными шторами, чтобы сознательные соседи (порвавших с религией называли "разобравшимися") не донесли.
Я в детстве старался ходить в церковь предельно незаметно: дворовые ребята дразнили меня "попом", подстерегали на дороге и били, а вслед бросали кирпичи. В моей школе устанавливали черную доску, на которой записывались фамилии тех учеников, кто в православный праздник осмелился пропустить уроки (если церковный праздник приходился на воскресенье, то этот день объявляли рабочим).
 |
Особенно сильную боль в моей детской душе вызывала разнузданная антирелигиозная агитация, усиливашаяся перед церковными праздниками. Горло сжимали спазмы, когда я случайно (всеми силами я старался избегать этого) видел в журнале "Безбожник" или на заборе карикатуры на то, перед чем у нас дома в красном углу теплились лампадки и что было бесконечно дорого сердцу: кроткого страдальца Христа, добрую и печальную Богоматерь, всегда помогающего и в то же время строгого Николу. Я на всю жизнь сохранил почти физически брезгливое отношение к рисункам Моора и стихам Д. Бедного. Удивительно то, что несколько лет тому назад при начавшемся возрождении духовности и нормализации отношений между Церковью и государством по чьей-то инициативе в издательстве "Советский художник" вышел альбом антирелигиозных карикатур 20-30-х годов.
Омерзительны были антирелигиозные "шоу" на октябрьских и первомайских демонстрациях. Одетые в настоящие церковные ризы, с приставными красными носами и в париках молодые люди изображали попов и выкрикивали непотребные частушки.
Мне повезло: в семье меня успели ― конечно, элементарно ― обучить Закону Божиему и церковнославянскому языку, приучить к постоянному чтению Евангелия и жития святых. Позже, когда я учился в старших классах школы, а затем в институте, мне довелось в библиотечных правилах увидеть среди запрещенных к выдаче книг цинично объединенную в один параграф, кажется 14-ый, религиозную литературу и порнографию. Получилось, что люди на протяжении многих десятков лет не могли взять в руки книгу книг Библию, не говоря уже о церковной литературе. Поэтому мои сверстники, несмотря на высшее образование, часто проявляют безграмотность в том, что в цивилизованных странах считается само собой разумеющимся минимумом знаний. Сейчас трудно поверить, что в то время приобрести нательный крест или иконку было делом очень нелегким.
В Москве власти отняли у патриаршей Церкви и отдали обновленцам храм Христа Спасителя и другие храмы, в первую очередь кладбищенские. До этой акции, как я смутно помню, мы были с матерью в переполненном храме Христа Спасителя, стояли со свечками в галерее у мраморных досок с именами героев Отечественной войны 1812 года. Что это был за день, не знаю: то ли вербная суббота, то ли Великий Четверг, но служба была, по-видимому, патриаршей. Посещать же собор, когда там обосновались раскольники, считалось грехом и, гуляя в сквере, я издали наблюдал, как в храм на такси "Рено" приезжал А.И. Введенский и какую встречу ему устраивали на лестнице экзальтированные поклонницы. Позже я бывал в Пименовской церкви (но, конечно, не причащался и не подходил под благословение), куда после сноса храма Христа Спасителя перенес свою кафедру "митрополит". Церковь посещала жалкая горстка его приверженцев. Я наблюдал за быстрым и небрежным богослужением, слушал претенциозные проповеди. Последний раз я видел А.И. Введенского в 1946 году, незадолго до его смерти и полного распада обновленческого раскола. Уважаемые мною люди, в том числе известные священнослужители, в разное время говорили о нем: Введенский ― несчастный человек и достоин жалости. Я понимал это так, что погубивший многих людей отступник в силу своей безблагодарности и несмотря на внешнее благополучие, по существу, несчастен и за него, как за великого грешника, нужно сугубо молиться.
 |
Моим соседом по дому был обновленец Владимир Быков, он служил в церкви Ржевской Божией Матери, на Пречистенском (ныне Гоголевском) бульваре. Не в обычной ризе, а в какой-то кружевной накидке он вы ходил из алтаря, садился посреди храма и вслух молился скажем, о том, чтобы знакомая ему женщина купила на Арбатском рынке хорошую картошку. В уцелевшей башне Зачатьевского монастыря он устраивал спиритические сеансы и даже показал мне однажды свою книгу с фотографиями "духов" разных знаменитостей, вроде Наполеона.
Довоенные прихожане в большинстве своем успели получить минимум духовных знаний еще до 1917 года, хорошо знали церковную службу и были свободны от предрассудков, получивших теперь распространение, свечи передавали не только через правое плечо, не протягивали сложенных ладоней при словах "мир всем", не различали "добрых" и "сердитых" икон Божией Матери, не ставили свечей к иконам только ради достижения каких-то конкретных милостей свыше (как это рекомендуется в упомянутых списках святых), не ходили всем скопом вместе с неверующими на кладбище в первый день Пасхи, зная, что для поминовения усопших, Церковь установила Радоницу. Верующая интеллигенция не совмещала христианских убеждений с антихристианской мистикой ― астрологией, теософией, рерихианством и прочими учениями.
В храме стояли спокойно, в голову не приходило расхаживать, расталкивая людей. Не было в обычае посещать разные храмы, особенно по праздникам. Держались своего прихода, хорошо знали друг друга, у каждого было привычное место молитвы. В храме царила атмосфера доброжелательности: никому не делали замечаний, злобно не шипели на женщин с непокрытой головой. Обслуживающий персонал не был "на короткой ноге" со святыней, не вел себя нарочито по-хозяйски, не портил настроения верующим грубыми окриками. Главной фигурой в церкви до хрущевской "реформы" был священник, а не староста и уборщицы. Кстати сказать, несмотря на притеснения и контроль со стороны государства, священник тех лет умудрялся, подоткнув полы подрясника под гражданское пальто, вместе с псаломщиком ходить (правда, таясь) по квартирам знакомых прихожан в Рождество, Крещение и Пасху и служить молебен.
С чувством горечи должен заметить, что тогда не строго соблюдали посты, редко причащались ― в основном в Великие Четверг или Субботу и в дни своего Ангела.
Оглядываясь на прошлую жизнь московских приходов, видишь ее сильные и слабые стороны. Но, радуясь открытию церквей, обилию народа в храмах, большому количеству треб, религиозным программам в передачах и публикациях средств массовой информации, рано праздновать победу: во многих отношениях процесс идет вширь, а не вглубь. Обращение к опыту былой церковно-приходской жизни Москвы ― центра русского Православия ― может быть очень благотворным: оно поможет осмыслить и возродить духовную жизнь нашего времени.
Это отрывок из статьи А.Ч. Козаржевского, напечатанный в "Журнале Московской Патриархии" №11/12 1992.
В "Татьянином дне" впервые опубликовано 1 июня 1995 года
