Каллас, Антониони, Коннери. Портреты из дневника Валерия Сировского
- Коллаж: Валерий Сировский
Художники, поэты, режиссеры, писатели, актеры, клоуны, а также прочие причастные прямо или косвенно к небесным ремеслам… Все они пишут, рисуют, поют, танцуют, фотографируют и лицедействуют. У подлежащих есть сказуемые. А кто те оригиналы, которые каждый день карандашом, ручкой, сенсорными клавишами пишут свою повседневность? Иные десятилетиями не ленятся складывать в строчки и столбики маленькие сенсации, полезные и бесполезные факты, сиюминутные мысли и пустяки. Agender?! Звучит странно... Пришло случайно на ум производное из французского. Нет его, этого определения. Его нет. И действия эти строго не обозначены. Меж тем авторы дневников со времен загадочных египетских папирусов представляют собой редчайшую человеческую особь. Эти странные хранители времени сродни, пожалуй, только хранителям воздуха. Хотя, казалось бы, чего же странного: уделять малую толику личного времени нехитрому занятию, регулярно нанизывать сиюминутное на разлинованные страницы и не забывать ставить дату. «Зачем выдумывать, “сочинять”? Нужно честно, день за днем записывать истинное содержание прожитого без мудрствований, а кому удастся – с мудрствованиями», – так написал Юрий Олеша в своих знаменитых «Ни дня без строчки».
Но дальше уже не о писателях и доблестных деятелях ЖЖ. Речь о личном и тайном рукоделии: как записывать, чтобы не выглядеть убогим графоманом или коварным сплетником, как при этом расположиться в своей искренности, злобе и страстях, куда записывать – в Giorgio Fedon или тупой блокнотик с ужасной клетчатой бумагой на пружине, чем записывать – золотым пером, фломастером, огрызком карандаша, подходит ли для этого iPad, iPhone, smartphone и прочие девайсы? И наконец, как хранить – прятать под пароль, в сейф, в стол на ключ? В общем, ведение дневника угрожает смельчаку массой неудобств и проблем.
И выход, пожалуй, только один: предаться этой тихой, почти наркотической страсти, как сделал это однажды переводчик, итальянист Валерий Сировский. Его сегодняшний дневник значится под номером 63, а ведет он записки с 1973 года. Записки эти стали постепенно архивом путешественника, собранием рукописей и рисунков личных и дружеских, домашним музеем, заключенным в картонные обложки. Именно музеем, поскольку содержат они не только каллиграфии, но и всякий симпатичный бумажный мусор, превратившийся со временем в артефакты: билеты, чеки, обрывки меню, флаеров, газет и театральных программок. Все они бережно занесены в приватную историю нашего соплеменника, как бабочки в ящик энтомолога.
Сировский, этот веселый артист, чудак и истинный эпикуреец, искренне уверен, что его дневники – драгоценный дар потомкам. И здесь с ним невозможно не согласиться. Как много могли бы дать ныне осознанно живущие, чтобы полистать записки своих прабабушек. Ну а если представить, что там еще и фантик от конфеты из знаменитой в стародавние времена кондитерской… Что тут скажешь! А пока мы готовим к изданию первые подборки из итальянских дневников Сировского. На сегодня это две книги из пяти, отрывки из которых мы отдаем на суд благосклонного читателя.
— Ирина Тарханова, издатель
Папа Иоанн XXIII
Этого папу-крестьянина сравнивали с крестьянином Хрущевым. Такое сравнение в некотором смысле было небезосновательным. Только римский папа не позволял себе непредсказуемых выходок, по крайней мере, на людях.
Первый раз я видел «доброго» папу Иоанна при весьма странных обстоятельствах. Оператор Тонино Делли Колли повез меня на площадь Святого Петра, где в полдень в любую погоду со своего балкона выступает папа римский. В то воскресенье лил проливной дождь. На площади не было ни одного человека – там были тысячи машин. После того как папа кончил говорить, все машины стали приветственно сигналить. Это было удивительное стереофоническое зрелище.
Был у меня один хороший знакомый по фамилии Лабелло, итальянец, который жил в Лондоне и работал на телевидении ВВС. Был он гражданином Ватикана. Кстати, гражданином Ватикана стать еще, если так можно сказать, невозможнее, чем стать гражданином Сан-Марино. Уж слишком мала территория этого полного истинных и ложных тайн центра христианской святости, и слишком велики привилегии, которые – кому больше, кому меньше, но всегда больше, чем простым итальянцам, – обеспечивает это государство для своих граждан. Никаких пошлин на бензин, на продукты питания, на любые товары и т. д.
Лабелло сотрудничал с ватиканской газетой L’Osservatore Romano, и он предложил мне съездить с ним в Ватикан. Гражданин Ватикана имеет право провести с собой в это государство в государстве гражданина другой страны, но при этом лично становится ответственным за поведение этого гражданина. Я попросил его показать мне инфраструктуру Ватикана. Больше всего меня поразил коммутатор: огромный зал, в котором черно-желто-белокожие сестры-телефонистки в огромных монашеских белоснежных колпаках говорили, словно шепчущие на всех языках мира машины, и беспрестанно вытаскивали и вставляли в дырочки коммутационные соединения.
Лабелло попросил меня погулять в Ватиканских садах: здесь, по его словам, было лучше и полезнее для глаза, чем в редакции ватиканской газеты, которая не отличалась ничем от редакции любой газеты.
О Риме говорить можно много. Многое сказано другими. Но когда на час-другой в Риме выпадает снег, случай здесь чрезвычайно редкий, зрелище это настолько прекрасное, что восхищаться и тысячу раз повторять рассказы об этой красоте – святое дело. Я вошел в один из ватиканских дворцов, когда светило солнце, а когда вышел – увидел вдруг снег на пиниях, на траве, на черепичных крышах палаццо. Через много лет после этого Андрей Тарковский долго бился, придумывая в «Ностальгии», как соединить Россию и Италию. А здесь мне само провидение послало эту красоту. И вот я стоял, словно очарованный странник, и смотрел на прекрасные кроны италийских пиний, которые так люблю рисовать. Сад был пуст. Я один любовался этим застывшим божественным подарком, и меня даже не смущали толпы туристов, которые за стеклом крытой галереи над садом мощным потоком стремились из первых залов ватиканских музеев в сторону знаменитой Мадонны Рафаэля.
Краем глаза, однако, я уловил какое-то движение в саду, посмотрел перед собой, чуть левее: по заснеженной дорожке в мою сторону медленно шел в полном одиночестве какой-то священнослужитель, который, вероятно, захотел полюбоваться, как и я, этой красотой. Я внимательно смотрел на эту мощную фигуру, которая медленно приближалась: и меня обуяло то трепетное чувство, когда не понимаешь – это страх или бесконечная радость. По дорожке шел папа Иоанн XXIII. Подошел ко мне. Я, молодой комсомолец, упал на колени в снег. Он протянул мне руку, чтобы я поднялся. Я поцеловал перстень. Он положил мне руку на голову и – во имя Отца, и Сына, и Святого Духа – благословил. Потом жестом попросил меня встать и, улыбнувшись, медленно пошел дальше, а я замер и смотрел ему вслед до тех пор, пока он не скрылся.
Мария Каллас
Об этой по сути своей простой женщине говорили много плохого. Я думаю, что это говорила зависть. Говорить плохо было легко: она была некрасивая, немного неуверенная в себе, в первый раз вышла замуж за человека на голову ниже, чем она. Но в ней всегда говорила горячая кровь – когда пела ее соперница, Каллас садилась в первом ряду и решительно ела лимон. Разумеется, соперница давилась слюной и фальшивила. И при всей своей беззащитности Каллас была фантастически высокомерна. Высокомерие это объяснялось только одним – выше Марии Каллас никого не было.
В ту пору я мало знал о Марии Каллас. И это неудивительно – мне тогда было лет двадцать пять. Леонид Баратов ставил на Флорентийском музыкальном фестивале «Хованщину» в Teatro Comunale. И вот как-то вижу в противоположном углу фойе женщину. Мне тут же по-заговорщицки прошептали: «Это Мария Каллас».
На следующий вечер после представления «Хованщины» я переводил режиссеру Баратову, которого поздравляли с успешной премьерой. Подошла и Мария Каллас вместе с Сазерленд. Они стали делать комплименты, заговорили о русской музыке, о романтиках и еще о чем-то. И все это я переводил машинально: мне хотелось смотреть на Каллас. Я видел перед собой женщину магическую: ни одна красавица в мире не могла сравниться с ее божественной некрасотой. Можно верить или не верить в существование бога, но после того, как в тот вечер я увидел Марию Каллас, я не сомневаюсь, что существуют богини.
Теперь, задним числом, мне понятно, что в жизни она как скалолаз раздирала пальцы в кровь, карабкаясь наверх, защищалась от мира как могла, и все средства были хороши, потому что она защищала свою суть, свою огромную огненную душу. Но когда говорила о музыке – открывалась мгновенно, светилась таким проникновением, что даже мне, человеку от музыки далекому, приходилось чувствовать себя музыкантом.
Микеланджело Антониони
В кругу итальянских кинематографистов принято называть друг друга на «ты» вне зависимости от возраста. Когда Антониони сразу же стал называть меня на «ты», предполагалось, что и я должен был ответить тем же, но я обратился к нему поначалу на «вы», и он посмотрел на меня с удивлением. Я стал называть его на «ты», несмотря на то что разница в возрасте у нас была лет тридцать.
Впервые Антониони прилетел в СССР на один из московских кинофестивалей, когда привез сюда фильм «Профессия: репортер». Советские киночиновники обратились с просьбой поработать его личным переводчиком, а «курировал высокого гостя» Михаил Константинович Калатозов, так мы с ним, собственно, и познакомились.
Прямо в Шереметьеве с Антониони случились почечные колики, и он почти потерял сознание. Вызвали скорую. Пришла врач, измученная советскими проблемами женщина, пощупала ему живот, посмотрела на язык и сказала: «Чего он у вас такой худой? Ему бы в санаторий, отдохнуть… Отправьте его куда-нибудь в Сочи…» Сделала укол, прописала какие-то таблетки и ушла. Он совсем не жаловался и все удивлялся, как такое могло случиться. На «Чайке» я и актриса Сандра Мило довезли его до гостиницы «Москва», где раньше всегда останавливались гости кинофестиваля. Номер у него оказался с длиннющим балконом, на котором были вывешены огромные флаги стран–участниц фестиваля. Шел мелкий дождь, дул порывистый ветер, и стяги эти бухали как гаубицы. При каждом выстреле Антониони испуганно открывал глаза, умоляюще смотрел по сторонам и наконец спросил, можно ли что-нибудь сделать. Я пошел в администрацию. Там сказали, что сегодня уже поздно, завтра, может, что-нибудь придумаем. Я вернулся в номер и увидел, как Антониони пытается открыть наглухо забитые балконы, чтобы сорвать несколько стягов.
Подъехал Калатозов, но и он не смог ничего сделать. Попросил меня остаться ночевать в номере у Антониони на случай, если ему станет совсем плохо. Я, в свою очередь, попросил у Микеланджело разрешения остаться ночевать на диване. Он был смущен таким обстоятельством, но в то же время рад. Кто-то оставался с ним.
Антониони постепенно стал приходить в себя. Мы разговорились. Я тогда еще не вел дневники и в точности не могу передать наш разговор. Говорили о литературе, о театре абсурда, о России, потом перешли на разные истории и анекдоты. Но кое-что из разговоров я запомнил определенно. Когда мы беседовали о вещах, которыми дорожим, он сказал, что ему больше всего нравится спряжение глагола «любить».
Я люблю Мы любим
Ты любишь Вы любите
Он (она) любит А им наплевать
Потом мы направились в сторону фойе гостиницы, заговорили о кино. «Вот видишь, с этого балкончика видно, как много людей в фойе. Феллини собрал бы их вместе, может быть, добавил бы еще массовки, дал бы всем задание, развел бы сложнейшую мизансцену со всей этой массой народу. Меня массы не интересуют. У меня другой подход: в каждом человеке и так слишком много всего; я бы пошел за каким-нибудь одним человеком и стал бы делать фильм о нем».
И вот мы пришли на показ его фильма «Профессия: репортер». Уселись в первом ряду зала Кремлевского дворца съездов. Начался фильм. Вдруг Антониони заерзал, стал волноваться, шепнул мне на ухо: «Совсем нет звука!» Потом вдруг резко вскочил на ноги и понесся на сцену. Я – бегом за ним. Директор-распорядитель кинофестиваля бросился за нами вдогонку. Я ему перевожу то, что Антониони уже кричит на весь зал: «Остановите фильм! Ничего не слышно!» Марьямов орет: «Остановите этого психа! Он мне срывает мероприятие!» К счастью, в этот момент появился звук. Антониони остановился и потом медленно пошел обратно. Прошел мимо меня, потом мимо Марьямова, который весь в холодном поту шептал ему вслед: «Идиот! Это надо же быть таким идиотом!» Микеланджело не стал возвращаться в зал и прямо со сцены ушел с просмотра в мрачном настроении.
В фойе стояло несколько телевизоров, по которым показывали сразу несколько фестивальных и внеконкурсных фильмов. Антониони задержался у одного из них и стал внимательно смотреть.
– Что это за фильм?
– Это Миша Богин сделал… Фильм называется «Двое».
На следующий день в фойе гостиницы «Москва» я познакомил Антониони с Богиным. «Интересный у вас фильм…» – сказал Антониони.
После этой фразы Миша говорил всем, что Антониони признал его своим учеником и последователем.
- Коллаж: Иллюстрации Валерия Сировского; Фото: Alamy/ИТАР-ТАСС, Архив Валерия Сировского
- 1. Валерий Сировский, 2014 год. 2. Клаудия Кардинале и Валерий Сировский на съемках фильма «Красная палатка», 1969 год. 3. Первая поездка за рубеж. Валерий в Индии, 1967 год. 4. Папа римский Иоанн XXIII по прозванию Добрый. 5. Микеланджело Антониони. 6. Джина Лоллобриджида. 7. Вместе с Шоном Коннери и режиссером Михаилом Калатозовым, 1969 год
Генерал Умберто Нобиле
Грех говорить, но трудность при написании сценария и съемках фильма «Красная палатка» состояла в том, что генерал Умберто Нобиле, о котором и был весь рассказ, пребывал еще в добром здравии и, несмотря на свой преклонный возраст, совсем не собирался умирать. Кроме того, он беспрестанно требовал, чтобы его ознакомили со сценарием. Это никак не входило в планы режиссера картины Михаила Константиновича Калатозова. Он не знал, как избавиться, сохранив приличия, от домоганий генерала, – тот хотел во что бы то ни стало знать, что он ответит в фильме на вопрос, который с 1928 года так и оставался без ответа: «Почему генерал Нобиле бросил своих подчиненных, потерпевших катастрофу, в том числе больного моториста Чиччони, и первым улетел со льдины?».
Калатозов придумал запустить меня в дом Умберто Нобиле как некую буферную систему для укрощения этого строптивого сухожильного генерала. Генерал очень быстро стал свирепеть оттого, что понял: его пытаются обмануть и поэтому не допускают к сценарию.
И он был совершенно прав. Все мы, конечно, при необходимости врем немножко, но Калатозов научил меня врать безбожно. Так, как я в те месяцы врал генералу Нобиле, я уже никогда и никому не врал в своей жизни. Но фильму, который, кстати, все мы делали с большим энтузиазмом, я был предан больше, чем истине.
К генералу было приятно приходить. В гостеприимном доме, уставленном гироскопами, секстантами, глобусами, знаменами фашистской поры и прочими атрибутами бурной военной жизни, роль хозяйки выполняла его милая дочь Мария, уже в годах, которую он звал по-русски просто Машей. Машей она стала еще в советском пионерском лагере неподалеку от Долгопрудной, под Москвой, куда ее отдавали несколько летних сезонов подряд, пока ее отец, генерал итальянских ВВС, консультировал советских специалистов – была эпоха дирижаблей. Приятно к генералу было приходить по многим причинам: легендарная личность, очень вкусно кормили, пили в основном прекрасные белые рейнские вина, которые генерал предпочитал всем остальным итальянским и французским, к генералу в гости приходили интересные люди. Именно у него я познакомился с одним из сыновей Шаляпина, актером с фактурной, типично шаляпинской внешностью. Жил сын Шаляпина в Риме, подрабатывая в кино. Он тоже непременно приносил бутылку отменного вина. И так сын Шаляпина рассказывал много доподлинных историй, в том числе об отце, генерал рассказывал о своих приключениях, Маша рассказывала о каких-то случаях в довоенном пионерлагере, а врал один я, по велению Калатозова, раз от раза оттачивая это мастерство.
Написание сценария близилось к завершению. Все шло прекрасно, но не было только финала, заключительной точки, ударной фразы, которая бы объясняла, почему же все-таки командир Нобиле оставил людей, потерпевших катастрофу, на льдине, и в то же время оправдывала бы это его решение. Калатозову по-человечески очень хотелось оправдать генерала, оба были людьми одного поколения. У этих людей реально были моменты, которые хотелось оправдать. Но оправдать их – прежде всего в собственном сознании – бывало очень трудно.
Пригласили для этой цели еще одного сценариста, и не кого-нибудь, а самого Роберта Болта, обладателя двух «Оскаров», мужа обаятельнейшей актрисы Сары Майлз. Он-то и придумал фразу, которую потом тщательно скрывали от генерала Нобиле до самой премьеры фильма: «Да, было много причин, по которым я оставил на льдине людей… Надо было лучше организовать поиски… Надо было... – Далее генерал перечислял тактические и стратегические причины. И в раздражении, словно сбрасывая с себя многолетний груз, он произносил сакраментальную, вполне человеческую фразу: – В конце концов, черт возьми, я хотел принять горячий душ!»
На премьере фильма в римском кинотеатре на Via Bissolati я сидел между Калатозовым и генералом. Фильм Нобиле понравился, но в темноте я наблюдал за его реакцией на сакраментальную фразу: он поморщился, концовка его явно задела. Последняя фраза оправдывала его по-человечески, но принижала как личность. Когда после просмотра улеглись аплодисменты, кстати, не очень бурные, Калатозов спросил генерала, понравился ли ему фильм. Генерал уклончиво ответил: «Фильм очень красивый».
В память о встречах в доме у генерала на моей не очень обширной книжной полке стоят два томика, написанных Умберто Нобиле. Мемуары эти я не читал и знаю, что никогда не прочитаю. Но и отдавать их никому не собираюсь: дело в том, что мемуары с автографом.
Когда мне приходится иной раз смотреть на свои книжные полки и выбирать взглядом книгу, я спрашиваю себя: «Прочитаю ли ее еще хотя бы один раз до своей смерти?» Если нет – это касается почти всех книг вне зависимости от того, «хорошие» они или «плохие», – они пакуются в ящик и отправляются в какую-нибудь провинциальную библиотеку, скажем, в Гусь-Хрустальный или в какой-нибудь детский дом, возможно, где раньше располагался пионерлагерь, в котором резвилась дочка генерала Нобиле.
Франко Кристальди
Кристальди был одно время президентом Международной федерации ассоциаций кинопродюсеров. Свою фирму «Видес» он построил в виде пирамиды, на вершине которой сияла его жена, Клаудия Кардинале.
В молодости он был безумным автогонщиком и выступал в паре с сыном знаменитого текстильного магната Марцотто. Во время одного из соревнований они разбились, но не насмерть. У Франко оказалось двадцать семь переломов. Он был на грани смерти. Ему посоветовали оставить больницу (все равно умрешь) и доживать последние дни на природе, в горах. Его отвезли в горы. И он выздоровел.
Магнат Марцотто спросил его: «Чем ты хочешь заниматься в жизни?» – «Делать кино». – «Сколько денег тебе надо, чтобы начать дело?» – «Столько-то». – «Я тебе их даю».
Так Франко Кристальди стал продюсером, на счету которого производство многих шедевров итальянского и мирового кино.
Для производства фильма «Красная палатка» было много западных кандидатов, но постепенно они исчезли по разным причинам, в основном из-за страха перед огромностью проекта, и лишь Кристальди решил рискнуть и вложил в эту картину только с итальянской стороны около трех миллионов долларов, деньги по тем временам – конец шестидесятых – баснословные.
Когда была снята уже почти половина картины, советские войска вошли в Чехословакию, и началось… Стали возникать проблемы, одна за другой, одна неразрешимее другой, но главное – никто из актеров с мировым именем – Джон Уэйн и другие, с которыми мы разговаривали, – не захотел сниматься в роли Амундсена. Один за другим начались конфликтные споры с руководством «Мосфильма». И вот в один не совсем прекрасный вечер накануне Рождества из номера Кристальди в гостинице «Советская» ушел разъяренный Владимир Николаевич Сурин, директор «Мосфильма». Не менее разъяренный Кристальди бросился к телефону, стал набирать номер итальянского посла, чтобы объявить ему, что терпению его пришел конец, что он не может вынести выходок этой советской бюрократической машины.
Я набрался наглости и положил руку на телефон, прерывая связь, когда он уже набрал номер посла. Кристальди, с которым мы всегда находили общий язык, посмотрел на меня взглядом Цезаря: «И ты, Брут?».
– Франко, не обижайся. Но ты не понимаешь, с кем ты связался…
– В каком смысле?
– Постарайся все забыть. Ответь мне: когда ты слышишь, например, слово «бутылка», что это такое, по твоему пониманию и мнению?
– Ну, сосуд, вместилище для жидкостей определенной формы.
– А для русского человека «бутылка» – это прежде всего бутылка водки.
– Ну и что?
– А то, что ты не должен думать, что даже при отличном переводе слов, скажем, таких как «бутылка» и многих других, ты говоришь с русскими об одном и том же. И ты должен учитывать, что то же самое происходит и с русскими. Когда ты говоришь слово «бутылка», они могут подумать совершенно о другом…
Не буду пересказывать весь наш разговор, но скандал между русской стороной и итальянской не состоялся. Отметили Рождество, Шон Коннери согласился сняться в роли Амундсена, картину благополучно досняли и триумфально выпустили на мировой экран. Без особенного, правда, успеха, но здесь не место говорить о причинах. Кстати замечу, что фильм этот через много лет стал смотреться гораздо лучше, чем когда вышел в свет.
Франко понимал, что нам дают гроши за нашу работу, и находил способы, чтобы нас «подкормить». Мне, например, он предложил во время нашей киноэкспедиции на Землю Франца-Иосифа, когда мы три месяца жили на дизель-электроходе ледокольного типа «Обь», вести дневник арктических съемок для итальянской печати. Заметки эти потом в Италии были где-то опубликованы. Полученные деньги я потратил на себя и своих многочисленных родных и родственников, не сдав ни одной лиры любимой Родине.
У Франко была самая эффективная (и эффектная) секретарь из всех секретарей, которых мне довелось видеть у разных людей в разных странах. Звали ее Паола, и без романа с таким симпатичнейшим существом, как мне кажется, там не могло обойтись.
Но расстались Франко и Клаудия не из-за Паолы. На картине мы с Клаудией очень сдружились, и она мне поведала немного о себе, рассказывала, что Франко руководил всей ее жизнью поминутно: где ей быть, в каком фильме сниматься, с кем встречаться, с кем не встречаться… И она не выдержала, ушла к другому. Этот другой был человеком решительным и строил свои отношения по русской поговорке «Бьет – значит любит». И у Клаудии началось новое «житье-битье».
А Франко, погоревав не больше положенного срока, встретил Зеуди, редкую красавицу из семьи эфиопского дипломата. Мне кажется, Франко был более счастлив именно с ней, потому что веселился, словно малое дитя. Помню, как в какой-то дискотеке он самозабвенно танцевал с огромным золотым коптским крестом, свисавшим на золотой массивной цепи почти до пояса. Было видно, что он счастлив. Внешне это было так.
Зеуди до сих пор такая же красавица и живет на римской вилле Силли, где когда-то мы играли в футбол. Зеуди все время с большой любовью вспоминает о Франко.
Я очень люблю готовить, в особенности придумывать новые блюда. После окончания фильма «Красная палатка» в Риме Кристальди устроил прием. Он спросил меня, есть ли какое-то типично русское блюдо. Я ему предложил придумать новое блюдо специально в честь «Красной палатки»: fettuccine alla tenda rossa – феттучини «Красная палатка» с красной икрой. Готовить их очень легко. Сто граммов пасты на одного человека варить «на зуб», то есть чуть недоварить; перед тем как сливать, добавить в кипящую воду стакан холодной воды (чтобы не слипались); добавить сначала немного оливкового масла, а затем (много, но в меру!) красной икры.
Клаудия Кардинале
Из всех режиссеров, у которых снималась Клаудия, я думаю, только Висконти понимал суть этой прекрасной женщины, которая могла быть и великолепной актрисой. Никто кроме него не сумел разглядеть в ней актрису. Только Висконти заставил ее не играть, не быть актрисой, и тогда получалось естество женщины со всеми его тончайшими оттенками («Леопард», «Туманные звезды Большой Медведицы»).
И в жизни самое ценное качество у Клаудии была естественность. Она была очень симпатичной и человечной. Я употребляю прошедшее время только лишь потому, что вспоминаю о Клаудии такой, какой я знал ее в прошедшие времена. Я видел ее, как она, постаревшая и по-прежнему прекрасная, живет в Париже. Одна. Со своими воспоминаниями. С новыми знакомыми, совершенно простыми людьми квартала, в котором она с ними общается, когда идет в кафе, в магазин или еще куда-нибудь.
Мы с Клаудией почти ровесники: она – 1938-го, я – 1939 года. Может, поэтому мы быстро дружески сошлись, когда она приехала на съемки в Россию. Меня поразило, как она вставала каждое утро на два часа раньше, чем нужно, когда могла бы спокойно выспаться и потом успеть подготовиться к съемке. Она вставала раньше, потому что два часа делала зарядку. Каждый день. Как проклятая. Я впервые столкнулся с профессиональным подходом к понятию «я актриса, и от моей формы, от моего здоровья зависит моя карьера».
Она мне рассказывала о своем детстве в Тунисе, я ей рассказывал о своем детстве в украинском Бахмаче. Было прекрасно то, что в этих рассказах не было выспренности, не надо было стараться придумывать что-то интересное. Мы рассказывали друг другу довольно неинтересные вещи, но очень ими дорожили. У меня было такое впечатление, что мы с ней учились в одном классе.
Не могу сказать, что это нас сплотило на всю жизнь. Все проходит. Остаются фотографии. А когда совсем все проходит, то и они не нужны. По крайней мере, нам.
- Иллюстрация: Валерий Сировский
Шон Коннери
Должен сказать, что были люди, которые в меня верили и даже пророчили мне большое будущее. Шон Коннери, например, на одной из фотографий написал: «Дорогой Валерий, когда ты станешь премьер-министром, я уже буду стариком. Прошу тебя заранее дать мне должность замдиректора Омской киностудии». Сибирь, видно, глубоко запала в душу Джеймса Бонда после его геракловых киноподвигов.
Премьер-министром я, как кажется, не стану – работа не для ленивых, да и возрастной ценз. Зато Шон, потеряв всякую надежду стать замдиректора Омской киностудии, в семьдесят лет признан самым сексуальным мужчиной в мире.
Когда уже была отснята половина картины «Красная палатка» и часть съемочной группы находилась на Земле Франца-Иосифа, актер на роль Амундсена еще не был выбран. Мы вели переговоры со многими звездами, но все актеры, как уже было сказано, решительно отказывались сниматься в этом фильме, потому что в это время Советский Союз ввел свои войска в Чехословакию. Обратились к Шону Коннери, бывшему профессиональному футболисту и лидеру профсоюза портовиков. Он согласился.
Это было время Джеймса Бонда, пик славы Шона во всем мире. И вот он прилетает в Москву и приезжает на киностудию «Мосфильм». Его встречают с восхищением, но во всем чувствуется некоторая сдержанность. Мне кажется, сдержанность эта имела несколько объяснений: во-первых, русским вообще не свойственно восхищаться, во-вторых, это был как раз тот случай – в этом актере видели больше образ персонажа, чем его самого, а как относиться к живому Джеймсу Бонду, никто не знал.
И вот проходит день, другой, съемки на «Мосфильме» уже идут полным ходом. И тут он как бы невзначай спрашивает у меня:
– Валерий, а у вас вообще знают о Джеймсе Бонде?
– Конечно, – уверяю я его, но сразу же поясняю, что его знают в основном кинематографисты, потому что фильмы с Джеймсом Бондом Советский Союз не закупал.
– Понятно, понятно, – задумчиво произнес Шон, а я вижу, что ему не совсем все понятно.
Дня через два-три он меня снова спрашивает:
– Извини, а многие кинематографисты здесь видели фильмы с Джеймсом Бондом?
– Думаю, почти все, – заверил я его.
Даже Калатозов обратил внимание на удрученное чем-то лицо Шона: играл он очень профессионально, но без чертовщинки, без блеска в глазах, видно, чем-то был расстроен…
Когда уже мы приехали на съемки в Рим, я понял, какая дума думалась Шону Коннери: он был обескуражен тем, что ни на «Мосфильме», ни в гостинице «Советская», ни на улице его никто не останавливал, не просил автографов, не бросался к нему с криками восхищения и не пытался до него дотронуться. Эта «безвестность» отравила ему пребывание в Москве: он к тому времени уже отвык жить нормально. И в Риме я воочию убедился, чего ему так не хватало в Советском Союзе. Как-то Калатозов, оператор Леня Калашников, директор картины Владимир Самойлович Марон, я и Шон Коннери спускались в лифте «Гранд-отеля» и о чем-то вполголоса беседовали. Кроме нас в лифте были две синьоры в вечерних туалетах. Вдруг одна из этих дам, словно шаровая молния, бросилась к Шону и рывком выдернула с его прекрасного смокинга пуговицу. Сделала она это моментально и встала снова рядом с подругой, прямо глядя перед собой – словно ничего не произошло. Надо отдать должное и выдержке Шона Коннери: он даже глазом не моргнул. И я понял: после того как у него отрывали пуговицы и на ходу вынимали шнурки из ботинок в Европе и Америке, «безразличие» Москвы было для него просто шоком.
За рубежом, в своей атмосфере, он раскрепощался, и во время перерыва на съемках Амундсен снимал свой шикарный смокинг и гонял в футбол вместе с осветителями, актерами, реквизиторами и шоферами. Шон играл в футбол блистательно – все-таки бывший профессионал. Мне футбол очень нравится, но Шона ни разу не удалось переиграть.
Джина Лоллобриджида
Джина принадлежит к тем очаровательным женщинам кукольного типа, которые немыслимы без классической макияжной родинки на щеке и без завитушки у виска, для которой англичане придумали такое прекрасное название: kiss-me-quick. Иными словами, Джина всю жизнь будет принадлежать не нашим фантазиям, а лично Фанфан-Тюльпану, равных которому среди нас, мужчин, не было в момент выхода знаменитого фильма и нет по сей день.
Мы с Джиной познакомились, когда в ней еще чувствовалась былая девичья краса, но годы и проблемы, с которыми ей пришлось столкнуться в жизни, уже начинали брать свое. Мы познакомились на одном из кинофестивалей, очень прониклись дружбой, и когда через некоторое время она собиралась приехать в Москву уже в качестве фотографа, то заранее позвонила мне домой и попросила с ней поработать.
Мы много ходили по Москве, болтали, веселились. Она все время фотографировала каких-то ветеранов и инвалидов, которые играли то в домино, то в шахматы на Гоголевском бульваре, фотографировала наши церквушки, столь милые их зарубежному сердцу, снимала портреты угрюмого композитора Арама Хачатуряна, который вдруг взрывался, словно снежная лавина с Арарата, заразительным смехом, потом очередь дошла до каких-то Героев Социалистического Труда.
Будучи женщиной неглупой, она не могла не понимать, что все ее роли в кино – кукольный штамп, а она мечтала всю жизнь сыграть в «Леди Макбет Мценского уезда». Ей хотелось доказать, что она не только красавица, но и хорошая актриса. Не знаю, как именно она хотела это сделать, но Джина мне говорила несколько раз, что Андрон Кончаловский давно обещал специально для нее снять эту трагическую лесковскую историю.
В Москву она прилетела не только фотографировать: у нее должен был состояться окончательный разговор с Андроном по поводу «Леди Макбет».
Жила Лоллобриджида в гостинице «Россия». И вот как-то она мне говорит:
– Ты знаешь, отсюда я лечу в Вашингтон. Давай позвоним Киссинджеру в Белый дом… Вот его телефон. Я везу ему его портрет, который я написала.
Джина, в ожидании хороших ролей и чтобы как-то более достойно реализовать свое «я», стала заниматься не только фотографией, но и живописью. Она показала портрет: живопись правильная, в Союз советских художников ее приняли бы единогласно.
Звоню на центральный коммутатор Москвы – в то время звонить просто так за границу не разрешалось, – слышу голос телефонистки в трубке:
– Да. Говорите.
– Нам надо позвонить за границу.
– Страна?
– США.
– Город?
– Вашингтон.
– Номер? Кого позвать к телефону?
– Генри Киссинджера.
– По буквам?
– Геннадий, Елена, Николай, Рудольф, Иван – ГЕНРИ, потом фамилия: Катя, Иван, два Сергея, Иван, Николай, Дмитрий, Женя, Елена, Роман – КИССИНДЖЕР.
– Понятно. Генри Киссинджер. Правильно?
– Правильно.
– Откуда будете говорить?
– Гостиница «Россия».
– Номер комнаты?
– 348.
– Тааак… 348… Кто будет говорить?
– Джина Лоллобриджида, может быть, вы знаете, известная итальянская актриса…
– Не знаю. Диктуйте по буквам.
– Дмитрий, Женя, Иван, Николай, Александр – ДЖИНА, потом Леонид, Ольга, два Леонида, опять Ольга, Борис, Рома, Иван, Дмитрий, Женя, еще Иван, Дмитрий, Александр – ЛОЛЛОБРИДЖИДА.
– Понятно. Сколько минут будем говорить?
– Неограниченно.
– Значит, повторяю: звоним в Вашингтон, вызываем Киссинджера, из Москвы Лоллобриджида, неограниченно. Заказ принят. Шестая.
Это был персональный номер телефонистки.С