Разные судьбы: еврей-рабочий и события после 1968 года

Воспоминания и сравнения. Сегодня мы поговорим о людях рабочих профессий, с которыми автору довелось столкнуться за все его 69 прожитых лет. То есть это не более чем личные впечатления. Но во многом они показательны. Ведь как по капле воды можно догадаться, что где-то существует океан, так и в судьбах отдельных людей отражается история их страны. «Воспоминания» в подзаголовке значатся первыми, вот с них-то мы и начнем.

С людьми рабочих профессий я познакомился ещё в детстве, поскольку по улице Пролетарской, где тогда стоял наш старый деревянный дом, они потоком дважды в день шли на завод имени Фрунзе, и я обычно всегда просыпался летом под их топот. Рабочими были родители моих товарищей. Но что я о них знал?

У Виктора из «резного дома» отец был рабочим, и я видел его в спецовке, но кем он работал и где, не знал. Никто его пьяным не видел, но и о своей работе он никогда при нас, мальчишках, не говорил.

Отец двух братьев Мулиных тоже работал на заводе, и тоже… ничего «такого» за ним не замечалось. Вот только жила их семья в такой позорной халупе, что просто ужас. А бабушка и вовсе у них спала на сундуке. Не было места для еще одной кровати! Так что то, что отец у них рабочий, меня совсем не вдохновляло.

Был и ещё один у меня товарищ, живший на улице Мирской, еврей по национальности, и отец у него тоже был еврей, и он тоже был рабочим. Ходил в спецовке, и его видела вся улица. И вот что интересно, люди, когда это видели, обязательно говорили: «Вон идет еврей-рабочий». И всегда это звучало как-то… «так», не совсем одобрительно. Лишь в школе я узнал, что это самый короткий в СССР анекдот, но, опять-таки, смысла его тогда не понял. Ну, еврей и еврей, ну рабочий и рабочий…

Кстати, среди моих одноклассников в школе тоже были мальчики еврейской национальности, но папы у них были либо инженерами, либо работали в институтах, как и моя мама, и никто этому не удивлялся.

А в пятом классе я резко «сдал по учебе». Практически по всем предметам, кроме истории, географии и литературы. Тогда почему-то многие ученики именно в пятом классе начинали хуже учиться. К тому же за мной ослаб семейный надзор, так как мама в это время училась в аспирантуре МГУ в Москве и дома бывала только летом.

И вот, вернувшись в очередной раз и посмотрев в мой табель, она закатила мне скандал и заявила, что если я так буду учиться, то не поступлю в вуз, и не стану историком, как мама, о чем я тогда не раз уже говорил. А пойду я тогда на завод и стану рабочим!

Я к тому времени был уже достаточно грамотным и социализированным ребенком, чтобы ей на это ответить: «А у нас все равны!»

Видели бы вы, как она взбеленилась! «Все, да не все!» – закричала она. «А еще будешь ты работать на заводе, тебе придется обмывать первую получку, и заставят тебя пить водку. А ты пить её не привык, и станешь ты пьяный, весь облеванный, придешь в таком виде домой, и я… оторву тебя от сердца и выгоню из родного дома, и будешь ты лежать под забором!»

«Изгнания» из дома я не очень испугался, потому что знал, что в нем прописан, а прописанного без его согласия выписать нельзя. Но вот слова «весь облеванный» произвели на меня впечатление, поскольку болел я часто и… чего уж греха таить, во время болезни рвало меня тогда постоянно, и было это очень неприятно.

И, очевидно, она не на пустом месте это сказала, это не была её выдумка, такое бывало, и она об этом знала. Тем более что родилась и выросла мама на улице Пролетарской!

Так что принял я слова мамы к сведению, и к 10 классу выправился по всем нужным мне предметам на отлично. Ну, кроме математики, конечно, которую в гуманитарный вуз сдавать не требовалось. Но еще раньше, а именно в 1968 году, все заговорили о какой-то экономической реформе, и что рабочим от неё стало уж больно хорошо.

И вправду так было: родителям моих приятелей Мулиных тут же дали трехкомнатную квартиру в новом доме, и с их старой халупой было покончено. Пригласил меня Женька в гости, пришел я, глянул – мечта. Все удобства, газ, ванна, большие окна, никаких тебе дров и печек. Тогда же я узнал, что рабочие стали у нас получать по 330 рублей, тогда как кандидаты наук, доценты, получали только 320… А еще им стали платить какую-то «тринадцатую зарплату», премии, одним словом, спустя 50 лет после Великого октября жизнь у них наконец-то наладилась.

Потом в моих контактах с рабочим классом опять наступил перерыв. До 1982 года, когда я начал работать в институте, преподавать историю КПСС и, тут же автоматически заделался лектором РК КПСС, поскольку с 1975 года уже был лектором ОК ВЛКСМ. После этого читать лекции приходилось и в парикмахерских, и на хлебозаводе, и в производственных цехах, и на пропахших коровьей мочой фермах. Куда пошлют, нести слово партии в массы.

Общаться приходилось в основном с парторгами и начальниками производства, и вот что опять мне бросилось в глаза. Они не чувствовали себя членами подчиненного им коллектива. «Они» – говорили они о рабочих, а о себе – «мы», то есть определенным образом от них дистанцировались. Мы, мол «отцы», а это «наши дети». Такое вот эта работа оставляла у меня ощущение. Но… раз так было, то почему бы и нет?

Для партработников – отдельная столовая при ОК КПСС, отдельная поликлиника («спецполиклиника»), к ней из преподавателей вузов прикрепляли только доцентов, причем с коврами, пальмами и исключительно вежливым обслуживанием.

А еще тогда все выпускники школы после её окончания, в том числе и дети рабочих, почему-то рвались в вуз! Казалось бы – 330 рублей, тринадцатая зарплата, бесплатные путевки в санатории, в крайнем случае 30-процентные, но… Родители стремились любой ценой протолкнуть своих деток в высшее образование. На тех родителей, чьи дети поступали в ПТУ, смотрели с жалостью и… презрением. Вежливо говорили: «А-а-а, понятно!» – и старались перевести разговор на более приятную тему.

И это все притом, что кругом висели плакаты «Слава человеку труда!», в газетах, на радио и по ТВ непрерывно рассказывалось о трудовых успехах, бригадах коммунистического труда, рекламировались трудовые династии и многолетняя работа на одном и том же месте всего с двумя записями в трудовой книжке: «Принят… Уволен в связи с уходом на пенсию»!

Кстати, когда после вуза я три (а фактически четыре) года работал в сельских школах нашей области, от нас, учителей, требовалось учить детей… хорошо, на четыре и пять, но при этом они не должны были уезжать из деревни в город! Требовалось писать, сколько ты выпустил учеников 10-го класса и сколько из них осталось в селе, а сколько из него уехало. И если оставалось много, и те, кто остался, шли в доярки и механизаторы, то тебя хвалили.

А вот если уезжали в город, пусть даже для того, чтобы поступить в сельскохозяйственный техникум или вуз, то… ругали. Говорили, что недостаточно вы воспитываете своих учеников. Хотя все понимали, что с отличными оценками дочка учительницы или секретаря совхозной конторы в доярки не пойдет. Этих детей так и называли: «учительские» и «конторские». И беда была тому из учителей, у кого в классе было много и тех, и других. То есть работать-то с ними в течение года было легко. Вот объяснять свои «недоработки» потом было довольно сложно.

Но в целом работа в вузе, а потом и учеба в аспирантуре особо никак меня в смысле контактов с рабочими не затронули. Ну читал я им лекции регулярно, и мои лекции им нравились, мне было это приятно, но вот, собственно, и все.

Правда, в новом доме, где мы получили квартиру, у меня появился сосед, рабочий соседнего велосипедного завода. Так вот, он каждую субботу являлся домой с… велосипедом и продавал его либо знакомым, либо шел с ним на «толкун».

Как-то я его спросил – «откуда машинка», и получил очень показательный ответ: «ты хозяин, а не гость, унеси хотя бы гвоздь!» Не стал я ему говорить, что гвоздь и велосипед вещи разные, но и выяснять, откуда он их берет, тоже не стал. Кто меньше знает, тот крепче спит.

И вот тут, где-то уже ближе к концу 80-х, у нас на кафедре случилось поистине невероятное происшествие, напрямую связанное с проблемой совместимости разных социальных групп и отношением к людям рабочих профессий.

Но об этом будет рассказано уже в следующий раз.

Продолжение следует…