«Чудны дела твои, Господи...»
В рассказах Александра ПОНОМАРЕВА городские и провинциальные жители существуют словно в разных мирах.
Александр ПОНОМАРЕВ
Родился в 1970 г. в Москве. Образование высшее техническое.
Пишет в различных жанрах, в частности в жанре иронической (сатирической) прозы, поэзии.
Публиковался в журналах «Нева», «Бельские просторы», «Причал», «Земляки», «Кольцо А», на порталах Дегуста.ру, Печорин.нет и др.
ЕГО РЕБЕНОК
(рассказ)
У Генерального директора «РемСнабСтрой» Игоря Николаевича Пучкова вышла из декрета секретарша. Появилась она в офисе на шпильках и в открытой блузке, величаво прошлась «от бедра» по коридору, цепляя на себя репейные взгляды сослуживцев и отражая молниевые разряды сослуживиц. Весь ее вид свидетельствовал о том, что ни одно ни другое ее сейчас не беспокоит.
Заметив Пучкова, она впервые за все время улыбнулась, после чего, приблизив свое фаянсовое личико к его переносице, сказала ехидно прищурив глаз:
– Не желаете ли с наследником познакомиться, Игорь Николаевич? Решайтесь – не пожалеете. Посмотрите, какой задорный карапуз получился, в папика весь. И тут еще такое дело, – добавила она, по-хозяйски поправляя на начальнике галстук. – Раз ответ на вопрос «Кто виноват?» вам теперь ясен, то может быть озадачитесь тогда на тему «Что делать?». Это я в том смысле говорю, что памперсы уж больно нынче «кусаются».
У Генерального от такой новости упала челюсть и подпрыгнула температура. Он стоял, вытянувшись в струну перед молодой нахалкой и молча разевал рот, не находя чем крыть. Да и что тут, собственно, возразишь, коли рыло в пуху? Нечего самому греховодничать было, блуд чесать. Легко сказать, как будто у него был выбор. У Алены фигура Софи Лорен, улыбка Джоконды и молодость, у Пучкова же средний возраст и бес в ребро.
– Что же вы молчите Игорек Николаевич? От счастья задохнулись? Так выдыхайте живей, пока я с женой вашей этот вопрос не обсудила. В общем, думайте, папа, думайте… до понедельника.
Перед схватившимся за сердце «папа-данцем» черным по белому замаячила перспектива жизни на две семьи со всеми ее прелестями. Где основная прелесть заключалась в том, что Пучкову теперь, что ни на есть – судьба на Аленкином крючке вечно болтаться.
«Вот ведь подлость-то какая», – думал Пучков, вытирая со лба холодный липкий пот. – «Сегодня эта мерзкая шантажистка денег захотела, а завтра что ей в голову взбредет? Ключи от квартиры попросит? А там, глядишь, еще заявит: «Давай, мол, совсем ко мне перебирайся…» Постой, а не дешевле ли выйдет, не дожидаясь понедельника, самому жене во всем признаться, с повинной явиться, так сказать? Глядишь, если не под амнистию попаду, так хоть «за чистосердечное» поблажка выйдет. Супруга у меня женщина хоть и гордая, но великодушная, расстроится, конечно, в близости откажет эдак до весны, но не погонит скорее всего. Ради наших детей, во всяком случае, не выгонит».
Он живо представил себе их мелкую – Машку. Любимица всей семьи, такая из себя чувствительная, ранимая. Как вскинет на него свои влажные, проникновенные точно у молодой косули глаза, так хочешь-не хочешь, а на айфон новый раскошелишься. А еще она зверушек всяких жалеет, кота вон позавчера с помойки приволокла вшивого. Вечер напролет в голос выла, пока этому мурлу в коридоре не постелили.
Игнат, тот вообще его особая гордость – круглый отличник, почти, что уже медалист. Весь в него, тот же технический склад ума, такая же отцовская обстоятельность. В Бауманку сейчас усиленно готовится, в армию чтобы не загреметь.
От мыслей о детях по телу Пучкова прошла приятная теплота: «Семья – вот что самое ценное в жизни. Пора завязывать с этими своими амурными приключениями. Хватит – нашлялся вдоволь за двадцать-то лет, вон до тяжких телесных последствий догулялся уже».
Вечером Пучков не спешил домой. Точно кот, застуканный у банки со сметаной, он боялся переступить хозяйский порог. Ему казалось, что домашние про него все уже знают, или по крайней мере, догадываются. На улице давно зажглись фонари, а он, досаживая вторую пачку Кэмела, сидел перед домом на лавочке, тер виски и думал, думал.
«Ну и как жене обо всем рассказать, какими словами объяснить», – вопрошал себя Пучков вытряхивая из пачки последнюю сигарету. – «Так чтобы и пожалела меня, и простила. Даже представить себе жутко, какой шок вызовет у этой глубоко нравственной женщины вся эта грязь и мерзость, которую он перед ней выложит. Она ведь так беззаветно ему верит. После ночных гулянок не обнюхивает, по карманам в поисках компромата не шарит. И тут я ей – получите, не благодарите. А ну, как сердце еще не выдержит? Нет, только не это, должно же быть иное средство, как-то урегулировать этот скверный вопрос».
Однако других решений, кроме того, как сдаться на милость жены или секретарши, он не находил. И вот, когда мужчина уже был морально готов подкинуть монетку, его, наконец, осенило…
«Слушай, а может быть младенец и не твой вовсе?» – ударил себя по лбу Пучков, удивляясь тому, как такая простая мысль не пришла ему в голову изначально. – «Мало ли с кем эта цыпа тут помимо тебя якшалась. Ты же сам видел, как ей Супрунов цветы дарил без всякого повода. А не помнишь разве, сколько раз она поутру из Ауди юрисконсульта выпрыгивала? Вот будет номер, если она от кого-нибудь другого понесла, а в «счастливые отцы» тебя – Пучкова – определила».
Как утопающий за соломинку, он уцепился за одолевшие его сомнения, вылившиеся в итоге в весьма интересный и настолько же коварный план.
На следующий день он отправился к Алене в гости, якобы с тем, чтобы полюбоваться на своего новорожденного дитяти и заодно обсудить условия капитуляции.
«Вроде похож», – задумчиво вертел он вещественное доказательство своего преступления. – «Такая же горбинка вроде на носу, такие же редкие волосенки. Или же, все-таки не очень? Плечи, понимаешь, узковаты. Да уж, сложна задачка с тремя иксами, сам черт не разберется. То ли дело у зверушек – понюхал под хвостом и порядок. А в целом похож, похож, конечно, определенно похож... но не очень...»
Убедившись, что эмпирическим путем ответа на свой животрепещущий вопрос он не получит, мнительный папаша приступил к активным действиям.
Улучив минутку, когда Алена вышла в коридор провожать няню, Пучков достал заранее припасенные маникюрные ножницы, и (Ну, с Богом!) воровато отхватил ими с темени младенца жиденькую кучерявую прядку: «Как-то так, братец, ты извини уж...»
После того, как главное дело сегодняшнего вечера было сделано, его уже ничего не держало в доме бывшей пассии. Пучков, кисло-сладко улыбаясь, показал ребенку «козу» и оставив на столе недопитый чай, униженно откланялся с обещанием озвучить окончательное решение «на той неделе».
Гарантировано установить отцовство в наше просвещенное время, как известно, проблемой не является, было бы только желание, ну и, разумеется, деньги. И того и другого у Пучкова хватало в достаточном количестве.
Все неделю, пока готовилось заключение по генетической экспертизе, он ходил окрыленный надеждой и с лукавым смирением поглядывал на шантажистку.
«Вот будет хохма, если вдруг окажется, что не мой», – вдохновлял он себя. – «Коли ребенок чужой, тогда вообще не о чем тут рассуждать. Я не я и кобыла не моя. Пусть тогда любодейка с прицепом хоть обзвонится жене вместе со своими нелепыми притязаниями. Буду твердо стоять на своем: «Ничего не знаю, ничего не ведаю, навет и точка, происки какой-то гулящей девки, интриги подковерные». А если совсем прижмет – зайду с козырей и тест выну».
После таких мыслей настроение у него поднималось. Он розовел, распрямлялся и принимался кушать с удовольствием.
В среду ему позвонили из лаборатории и пригласили явиться за результатами. Пучков, забыв про все на свете, сорвался с ответственных переговоров и помчался, сломя голову, в медицинский центр.
Через полчаса он уже держал во влажных ладонях заветное заключение. Строчки так и прыгали у него перед глазами. Наконец сделав над собой невероятное усилие, он зачитал приговор: «Отцовство Пучкова И.Н. не установлено. В представленном биологическом материале предполагаемого отца обнаружена хромосомная аберрация в виде синдрома Клайнфельтера (47, ХХY). Предварительный диагноз – стопроцентное мужское бесплодие...».
«Это как же оно так!» – Пучков стоял прибитый и пыльный, как будто бы на него только что рухнул потолок. – «Это куда же оно это...»
Он упорно перечитывал и перечитывал последнюю строчку, но результат, тем не менее, все равно оставался неизменным – сто процентов выстрелов, произведенных Пучковым за двадцать с лишним лет его похождений, были «в молоко». Ему хотелось скулить от бессильного желания что-то исправить, и рычать от глухой злобы на весь мир одновременно. Среди обрывков несвязных видений и невнятных образов, у Пучкова мелькнула издевательская по степени своей несбыточности мысль: «Уж лучше бы это был его ребенок…»
НЕ ПРОГАДАЛ
(рассказ)
Повеяло весной, и вот уже каждое более или менее одушевленное тело, стряхнув с себя пыль зимней спячки, все чаще бросает нетерпеливые взгляды в наполненные солнечным светом окна. А иное, разомлев, еще и настежь его распахнуть норовит, стремясь приобщиться к вечному триумфу жизни, надежды и обновления.
Подчиняясь этому великому природному инстинкту, выполз из своей одинокой фатеры в три окна и дедушка Матвей. Решился, наконец, старый размять свой анафемский артрит, прогреть впалые бока на апрельском щедром солнышке, сволочь пернатую послушать. Имелась, впрочем, у него еще одна сугубо практическая задача – ревизию провести в кои-то веки во дворе. Посмотреть все ли на своем месте и в целости, пока досуга хватает прикинуть что к чему. А то ведь как оно бывает. Не успеешь глазом моргнуть – картоху пора сажать, а там страда начнется и вовсе забудешь, где день, а где ночь.
Щурясь от непривычно назойливого света, дед огляделся по сторонам, после чего скептически кашлянул в кулак и запалил беломорину.
– Да уж…
Это означало, что заметенный саженными сугробами двор выглядел совсем еще недавно значительно чище и опрятней.
Сейчас же сошедший с открытых участков снежный покров обнажил то тут то там царапающие глаз островки компостных куч с забытым в них по осени садовым инвентарем, не прибранный строительный мусор и фрагменты давно вросшего в землю бытового хлама.
Дед с оханьем и кряхтеньем прошелся по двору, отмечая хозяйским оком, что требует приоритетного приложения сил, а что может и подождать до поры.
– Крыльцо подшаманить бы, ишь краска облупилась как. Намедни в сельпо, кажись, похожий колер видал. По тысяче за пол-литру, кажись. Рехнулись черти совсем. Ты-ся-ча! Ох, грехи наши тяжкие!.. Хотяяя постой... – почесал за ухом дед, – Солнце, вон, высунулось из-за тучки и ничего крылечко-то, заиграло как будто. При свете-то. Нехай год еще, а то и два постоит. А вот тын поправить надобно.
Матвей встал подле солидной бреши в старинной плетеной изгороди, высморкался сквозь два пальца и укоризненно покачал головой.
– Это Петька-пономарь все. Его работа. Зенки, понимаешь, залил свои Рождеством и ко мне, дальше разговляться. Точно винокурня ему тут ей Богу. Через тын махнул, да не домахнул. – Куда прешь, – кричу, – Ирод. Калитка-то на что? Только боров патлатый не видит и не слышит уже. Развалился всей тушей на плетне, с ангелами беседует. А тут ходи кто хочешь теперь. Ставь теперь сызнова. Да уж. Ну хоть, материала пойдет – мизер, мурке на лизок. И тот, слава Богу, в ельнике растет.
Отвлекшись на плетень, дед, тяжело охнув, споткнулся о какой-то громоздкий предмет, подвернувшийся на пути, и едва не оказался на четвереньках.
– Иттить-колотить, – выругался дед Матвей, потирая ушибленное колено. – Об что это я шибанулся так?
Он ткнул носком кирзового сапога во что-то ребристое.
– Радиатор что ль?
И впрямь, это был радиатор от «Газ 53», который здесь обретался с той далекой поры, как старый дед Матвей, впрочем, тогда еще белокурый и плечистый Матвейка, на МТС хребтину гнул. Прихватил по случаю. Так и не понял сам, правда, зачем приволок. Никакого автомобиля у него в те года и в помине не было, впрочем, как и в последующие. Оказия случилась, видно, сподручная, вот и искусился Матвей.
– Ох, сколько же тут всего! Вон шестерни от косилки лежат, коленвал от «Беларуси», дверь от холодильника «ЗИС», тазы худые, мопед разбитый, а кастрюль-то, кастрюль, обгоревших... ешкин кот, рама, глянь, еще от трансформатора, змеевик. Проще сказать, чего нету тут. Вот и консоль от фрезерного, тяжелая зараза…
«И куда мне все это?» – пригорюнился Матвей. – «Я с таким богатством не то, что ногу, башку себе единожды тут расколочу. Разве только производственными силами разжиться малость. Хиромантию чтоб эту со двора в одно место сложить, а еще лучше снести куда подальше. У самого-то у меня пол остатка жизни на все уйдет, если на месте не окочурюсь. Ты бы, Господи, помощника послал мне лучше? Тимуровца лучше какого-нибудь. Хотя я б даже того… и приплатил бы по такому делу, но, ясен пень, в меру».
И Бог, видно по молитве его горячей, послал деду Матвею решение проблемы. Буквально на следующий день возле его крыльца, громко чихнув, затормозила видавшая виды Газель, из которой щербато улыбаясь вылез жизнерадостный мужик в застиранной до потери расцветки камуфляжной горке.
– Будь здрав, хозяин? Железяками лишними не богат часом?
Оживился дед Матвей благодаря такому повороту событий «Богат, еще как богат!», но виду, однако не подал.
– У кого нет-то их, есть малость, – уклончиво ответил он, подумав, что пускай лучше гость сам изложит суть своего вопроса. А то много ездит их таких, не пойми что там на уме.
– Ладно тебе скромничать, старина, – ухмыльнулся мужик, окинув довольным взглядом двор. – Вон сколько тут всего за здорово живешь по палисаднику валяется. Тонна добра, как погляжу, если не больше.
– Что есть, все мое. Тебе-то с того что?
– Забрать думаю эту лубуденцию у тебя, если не возражаешь. Освободить старость твою от ненужного ей бремени.
«Эвон, значит, оно как. Бери, милый, забирай. Только денег небось спросишь за погрузку-то?»
Вспомнив, что за любое удовольствие нынче приходится платить, дед стиснул сухие губы и ссутулился.
Мужик дедово замешательство истолковал по-своему.
– Тем более, дедуля, это не задаром все, – мужик похлопал себя по карману, в котором, надо полагать, у него лежал кошелек. – Триста рублей как с куста. Ну что, по рукам? Не тяни кота только старый. Мне еще грузиться и на базу пилить с твоим хозяйством. А там до пяти сегодня.
При слове «рублей» у деда Матвея под шляпой включился арифмометр, а бычок, зажатый в кулаке, промок и затух.
«Чудны дела твои, Господи...»
Ему вдруг захотелось не продешевить на ровном месте. Очень захотелось. Тем более, что считать дед Матвей любил и умел. Супруга-покойница говаривала, что ему бы счетоводом в сельсовете работать, а не механизатором. Дай повод только, сразу же, откуда ни возьмись, карандаш в руках, обрывок газеты и расчеты в столбик. А тут ведь не просто повод. Целый вопрос материального благополучия. Тут с кондачка нельзя никак. Для начала детали уточнить нужно, а потом уже решения принимать.
– Сам-то почем сдаешь, мил человек?
– А тебе, дед, не совой об пень разве?
– Интересуюсь вот. Для общего, так сказать, развития.
– Тайна это коммерческая, дед, – рассмеялся мужик. – Ты в свой карман лучше смотри. Триста, ладно уж, пятьсот лишних тугриков в нем не помешают. Верно?
– Так-то оно так. Ну а все-таки? – продолжал гнуть свою линию Матвей.
– По-разному, дед, раз на раз не приходится.
«Говорить не хочет. Значит много».
У деда Матвея аж глаз скривился от мысли, что этот улыбчивый проходимец сейчас загрузит в тарантас его имущество и поедет с ним на базу, где приемщик запросто отсчитает ему три, а то и целых пять бумажек, причем не фиолетового, а что ни на есть зеленого достоинства.
– Ну а все-таки?
– Не жалуемся. Ты давай уже решайся, старина. Тысячу за весь хлам и по рукам. Больше по любому не даст никто. Конъюнктура, – добавил многозначительно контрагент, в расчете, что с таким весомым и главное заумным аргументом деду будет трудно не согласиться.
Мудреное иностранное слово «конъюнктура», однако, только усугубило финансовый скептицизм деда Матвея.
«Мудришь, мил человек», – самодовольно фыркнул он, подведя свой баланс. – «Знаю я вас прохвостов. Сейчас ты у меня за тысячу отхватишь, опосля за десятку сдашь. А там на неметчину какую-нибудь уйдет радиатор мой за тамошние басурманские евры. Вот тебе «конь и дура» вся…»
– Тысяча говоришь? – дед окинул нежным взглядом свой двор. – Нее. Не пойдет, паря. Рехнулся я что ль совсем? Ты-ся-ча! Ты глянь только, лопасть, вон, от пропеллера, горн пионерский... Как это за тысячу-то все?
– Приличные деньги, дед, не жмись, – предпринял отчаянную попытку вразумить старика мужик. – Тысяча, к твоему сведению, тоже на дороге не валяется, папирос себе купишь, чаю иль покрепче чего.
– Нее, баловство это все…Ступай-ка ты со своей тысячей до базы лучше, вантюрист…
Видя, что старик закусил удила, старьевщик молча сплюнул себе под ноги и, хлопнув в сердцах дверцей своей колымаги, загромыхал на ней по проселочной дороге.
Пока тот не скрылся за пригорком, дед Матвей смотрел ему вслед, презрительно бурча под нос: «Тыыысяча, ешкин кот… тут барабан один, понимаешь, от стиралки, полбудки еще от таксофона…».
***
Этими же сумерками дед Матвей, пробираясь до ветру, чуть отклонился сослепу от привычного курса и снова угодил в переплет. На этот раз подножку ему поставило старое эмалированное корыто, невесть какими судьбами оказавшееся рядом с его тропой.
– Ну что за напасть, Господи, – горько причитал он, сидя по пояс в снежно-грязевом месиве, – сколько еще окаянство терпеть это буду? Пошли уж, наконец, мне доброхота какого, пущай уберет паскудство с глаз моих. Только не шибко дорогого чтоб. Что тебе стоит-то…