Альпийская голубянка
Алёна Даль
Родилась и живёт в Воронеже. Имеет два высших образования. Занималась издательским бизнесом, преподавала на филологическом факультете Воронежского государственного университета. Прозаик и публицист, член Союза писателей России. Лауреат Германского международного конкурса «Книга года», финалист премий им. Абрамова «Чистая книга», им. Левитова, им. Куранова, лауреат международного конкурса «Русский Гофман», обладатель приза читательских симпатий конкурса «Есть только музыка одна» и других литературных наград. Публиковалась в литературных журналах: «Роман-газета», «Москва», «Наш современник», «Берега», «Подъём», «Север», «Петровский мост», «Бельские просторы», «Нижний Новгород» и многих других. Автор книг «Хождение по Млечному Пути» (2014 и 2019 гг., дополненное переиздание), «Живые души» (2017), «Жизнь начерно» (2023). Участница многих литературных сборников и альманахов.
Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями.
Владимир Набоков. Другие берега
Оказавшись проездом на Женевской Ривьере, не могла отказать себе в удовольствии пройтись по набоковским местам: полюбоваться издали на неприступный Монтрё-палас, выпить чашку кофе с мятным пирожным в кондитерской «Захер», подняться на альпийский склон, где всё ещё бродит тень писателя-этимолога... Но где же бабочки? Не сезон? Или со смертью страстного русского коллекционера насекомые разлетелись по белу свету? (Исключая тех, что навсегда пришпилены булавками к картонке.) Таких пришпиленных немало – больше четырёх тысяч, и все они в каких-нибудь тридцати километрах от Монтрё, в Зоологическом музее Лозанны, куда я собираюсь наведаться, чтобы выполнить поручение дорогого моему сердцу, неутомимого набоковеда Ж.В. Ох уж эти обещания, данные сгоряча...
Однако довольно шумных стенаний. Никто за язык не тянул! Т-с-с-с-с! Тише!.. ещё тише. Вот так. Слышите? Нет, это не ветер. Это струится время... шёлковым шорохом песка в потемневших колбах мироздания. Годы выворачиваются лентой Мёбиуса, дни стекают в узкое горлышко вечности, плавятся циферблаты, мелькают часы, дробятся в пыль минуты... Набоков чувствовал это движение. Он ценил каждый миг – а потому не мог тратиться на беспечное общение, визиты вежливости и прочую светскую чепуху. Он верил во встречное течение веков, в тектоническое смещение временных пластов – подобным образом смещается земная твердь, являя миру жгучую правду магмы. Воспоминания о прошлом, туманные сигналы будущего неповторимо сходились в каждой точке жизни писателя и рождали пророчества. Единственная разрешённая самому себе слабость – бабочки. Здесь время останавливалось. Застывало...
Я стою перед фотопортретом Набокова: шорты, гольфы, недовольное лицо мизантропа... Ноги в выпуклых венах. Такие же вены на висках. Раздражённое нежелание позировать. Пренебрежение к позёрству вообще. Эта фотография и цветной каталог – «надземная» часть экспозиции. Сама коллекция – в запасниках. Изредка набоковские бабочки «выходят в свет» и путешествуют по миру – потом снова в подвал, в мрачное заточение. Иду по крутым ступеням вниз – и ледяное дыхание вечности шевелит волосы на затылке.
Мадам Бенуа, смотрительница музея, ведёт меня сквозь анфиладу подземных комнат, чтобы показать альпийскую голубянку, пойманную Набоковым в последний год жизни, – предмет научного интереса Ж.В. и моего опрометчивого обещания. Мадам долго сверяется с каталогом, а я тем временем разглядываю спящих красавиц с затейливыми узорами на бархатных крыльях, тусклой позолотой и резными подкрылками. Бабочки занимают все стены узкой, необозримо длинной комнаты. Всё буйное разноцветье набоковской страсти здесь – систематизированное и пронумерованное. Наконец мадам Бенуа находит нужный экспонат и знакомит нас с той самой голубянкой. Извинившись, отвлекается на телефонный звонок и, цокая каблучками, спешит наверх, где связь лучше. А я остаюсь наедине с бабочками.
Хрупкая, с траурной каймой и фиолетовыми прожилками, голубянка намагничивает мой взгляд, наливается густой альпийской синевой и... едва заметно вздрагивает. Тру пальцами уставшие от мертвенно-люминесцентного света глаза, а когда отвожу руки – вижу её сидящей на углу рамы. Усики заворачиваются спиралью и снова выпрямляются. Место между махаоном и пятнистым червонцем отчётливо пустует. На желтоватом картоне видны булавочные проколы и надпись под № 318 – Blue Alpine Butterfly. Но самого экземпляра нет. Протягиваю руку, чтобы убедиться в оптической иллюзорности происходящего, но голубая бабочка вспархивает и рваными зигзагами устремляется в глубь комнаты. Сдавив ладонями виски, спешу за ней – по бокам навязчивой пёстрой лентой мелькают рамы с насекомыми. Бабочек сменяют жуки, жуков – рептилии, панцири и окаменелости. Пыльный зверинец из чучел с потравленным временем мехом и стеклянным безразличием глаз. Немой оскал гиены. Вселенская скорбь филина с дырой вместо клюва. За поворотом – костяное царство из живописных берцовых громадин, архитектурно выгнутых позвоночников и сочленений... От тесноты и зуда ламп становится душно и мутно. Я застываю, но шелест шагов не смолкает. Шею обжигает чужое дыхание. Вытянутая тень, метнувшись, скрывается за аркой. Шарю глазами в поисках спасительной синей точки – вот же она! – бьётся в дальнем углу и резко меняет траекторию. Пробегаю вслед за голубянкой тоннель с безымянными полотнами, шкурами, рогами, уходящими в перспективу стеллажами, забитыми скучным хламом в картонных коробках... На мгновение бабочка прячется в лоснящихся складках исторического камзола, слившись с небесным бархатом, – и вновь взмывает под потолок. Кажется, я иду по кругу – так однообразно утомительны комнаты, так тревожен путь в музейном подземелье. Однако не могу не заметить, что пол приобрёл твёрдость и уклон, и теперь я будто взбираюсь в гору. Зыбкая круговерть получает логическое объяснение: подвальные хранилища имеют обыкновенно форму замкнутого круга, пандусы устраивают для того, чтобы сгружать в запасники крупногабаритные экспонаты. Значит, скоро выход!
Лавина света, хлынувшая навстречу, подтверждает догадку. Знойный хмельной воздух бьёт в лицо. Но что-то неуловимо переменилось. Глаз ещё не привык к дневному свету, а слух уже ловит сухие щелчки кнута, лай собаки, отражённое эхо ребячьих голосов... Горы оплыли. Деревья сгустились и изумрудно зазеленели. Где сияющие вершины Альп? Куда делась сдержанная графика швейцарской зимы? Почему не видно домов? Открывшийся пейзаж волнует и тревожит – он слишком знаком и далёк одновременно, слишком несообразен месту и времени. Я ещё пытаюсь высмотреть на горизонте музейные башни сквозь плакучую вязь ветвей, ещё стараюсь поверить в существование дремучего парка в центре Лозанны, в неожиданную смену погоды... когда мальчик в матроске с сачком в руках едва не сшибает меня с ног. Он замирает в трёх шагах, в пятнистой тени берёз и с восхищением разглядывает невесть откуда взявшуюся голубую бабочку с траурной каймой и фиолетовыми прожилками. Вокруг стрекочут кузнечики, другие бабочки с яркими крыльями-опахалами перелетают с цветка на цветок... но взгляд мальчугана прикован к синекрылой гостье. Он встаёт на цыпочки и перестаёт дышать, готовясь к решительному взмаху рампетки.
Р-р-раз! Эх – мимо! Голубянка взмахивает крыльями и скрывается в густой зелени леса.
– Володя! – раздаётся из-за бугра. – Обедать!
Мальчик вздыхает и идёт прочь по красноватой дороге к усадьбе на муравчатом холму.
Хмурый господин в старомодном костюме с тростью в руках стоит среди старых вётел и вместе со мной наблюдает за тающей фигурой мальчика. Кисти, сжимающие янтарный набалдашник, усыпаны коричневыми веснушками. Усмехнувшись, он произносит: «Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрёт...» – и я мысленно с ним соглашаюсь, втискиваясь в лучезарную щель между прошлым и будущим...