20 лет теракту в «Норд-Осте». Воспоминания заложников
20 лет назад, 23 октября 2002 года, группа чеченских террористов захватила более 800 заложников в театральном центре на Дубровке во время мюзикла «Норд-Ост». Они требовали немедленно прекратить войну в Чечне и угрожали убить заложников. 26 октября, после трех дней переговоров с боевиками, российские власти решили провести штурм здания. В зал через вентиляционные трубы был закачан усыпляющий газ, точный состав которого неизвестен до сих пор. Власти отчитались об убийстве 50 боевиков. Погибли также 130 заложников, 119 из которых — после освобождения. К 20-летию трагедии RTVI публикует фрагменты воспоминаний заложников.
Светлана Губарева, гражданка Казахстана. Во время теракта она потеряла свою 13-летнюю дочь и американского жениха. Из интервью «Би-би-си» в 2017 году:
«Второе отделение началось с песни летчиков, после этой песни мы услышали какой-то шум, увидели, как человек в маскировочной одежде поднялся на сцену и, чтобы привлечь внимание, выстрелил из автомата. Оглянулась по сторонам, увидела, что по проходу идет толпа, одетая в военную форму. Впереди — мужчины, за ними группа женщин. И эти женщины останавливались, отделялись от группы и останавливались вдоль стен. Посмотрела направо — та же самая история. Первая мысль была — как здорово вписали в сюжет чеченский синдром. Мысль о том, что это реальный захват в центре Москвы, совершенно не приходила в голову. И даже когда уже стало ясно, все равно я не могла смириться. Человек, который поднялся на сцену, объявил, что это захват. Что они пришли остановить войну в Чечне (это как раз то время, когда шла вторая чеченская война) и что их единственное требование — остановить войну. <…>
На мой взгляд, важнее то, как была организована спасательная операция. Вот подумайте: что такое тысяча человек для многомиллионного города. Это капля в море. И организовать адекватную медицинскую помощь, если уж вы нас травите, вы должны были. Но, тем не менее, этой помощи не было. То, как возили людей, это же иначе чем безобразием не назовешь.
<…> Что касается моих близких, то 27-го я узнала по радио, что [дочь] Саша погибла. Хотя о том, что она погибла, было известно уже сразу, 26-го. Практически в 10 утра было известно, что она погибла. Но, тем не менее, только 27-го, до этого все время говорили, что погибших детей нет. Только 27-го сказали о том, что погибла Саша. <…> Меня очень долго мучило, мне нужно было узнать, как она погибла. Еще первое расследование, которое организовал [Борис] Немцов, там один из членов комиссии, женщина-врач, сказал, что был случай, что в полных автобусах возили людей и раздавили девочку. И меня почему-то это зацепило. А позже я наткнулась на статью в газете о том, как в Первую градскую больницу приехал «пазик», рассчитанный на 12 мест, который был набит заложниками. Было запрессовано 32 человека, и на дне этой кучи лежала моя дочь».
Роман Шмаков, актер. На момент теракта ему было 12 лет, он был одним из участников мюзикла. Из интервью изданию «Мел» в 2019 года:
«23 октября 2002 года мы с мамой, как обычно, приехали в Театральный центр на Дубровке. Кто-то из детей участвовал в спектакле в тот день, а кто-то, в том числе и я, репетировал номер для большого концерта «Мировые мюзиклы в гостях у „Норд-Оста“». Оставив меня там, мама отправилась по своим делам, вернуться собиралась к окончанию репетиции. Но потом у нее случилось что-то вроде предчувствия. Как мама потом рассказывала, она была дома, мыла посуду и вдруг четко осознала — надо поехать за мной пораньше, подождать в фойе. Сорвалась, приехала на Дубровку и почти сразу случился захват — ее террористы тоже завели в зал, к остальным заложникам. <…> Я даже не сильно испугался, не плакал — просто смотрел на все будто бы со стороны, не осознавал до конца, что это происходит со мной. <…>
НТВ / ТАСС
Чувство времени быстро пропало. До сих пор помню жуткие звуки, которые доносились из помещений за кулисами — разлетался потолок от выстрелов, стекло падало, а в самом зале стоял непрерывный тихий гул голосов. На фоне всего этого ты иногда как-то отключаешься, проваливаешься в сон. Потом с огромным трудом просыпаешься, выбираешься обратно, как из глубокой-глубокой ямы. Свет начинает входить в поле твоего восприятия (он был такой специфический в том зале), опять эти звуки, гул, и ты понимаешь: «Это не сон. Я здесь, ничего не поменялось». По периметру зала стояли террористки, от них исходила очень тяжелая энергетика. Чувствовалось, что эти женщины в исступлении, в отчаянии и из-за этого как-то по особенному агрессивны. Они будто бы сотрясали пространство своим присутствием. Мужики были более расслабленными, такими шакалистыми, что ли. Чувствовали себя хозяевами положения. <…>
Когда начался штурм, то есть в зал пустили тот самый токсичный газ, я уже был очень измотан из-за усталости, но и уснуть никак не получалось. Мама была рядом, я у неё на коленях вроде бы проваливался в сон и вдруг в какой-то момент почувствовал у себя на лице мокрую тряпку. Начал её смахивать, говорю: «Убери, убери, она мне мешает!» — и слышу мамин крик: «Рома, Рома, так надо! Дыши-дыши!» Это последнее, что я помню из зала, потом — полный провал. Очнулся я на полу в автобусе, первые воспоминания — звук мотора, такой характерный автобусный пол в крапинку, зелёные перила и холод. Спецназовцы же нас выносили на руках, а на улице в ту ночь был мокрый снег, видимо, натаскали влаги на ногах в автобус, и я в этой слякоти очнулся. <…> В таком полуобморочном состоянии нас довезли до больницы, и, когда нужно было подниматься, всех начало жутко тошнить. На ногах стоять было невозможно. <…>
Я понимаю, что идти не могу, кто-то поддерживает за руку, но я практически на каждом шагу отворачиваюсь, и меня тошнит. Я босиком (снял сценическую обувь ещё в зале, перед сном), ноги мокрые, кофта тоже вся пропитана водой и мокрым снегом… Никогда не увлекался алкоголем, не знаю, что такое похмелье, но говорят, наше состояние после штурма было похоже на самую тяжёлую абстиненцию. Когда я наконец попал в больничную палату, просто невероятно хотелось спать, как никогда. Но медсестры кричали: «Не спите, не спите, сейчас спать нельзя!» Еще ведь продолжало сильно тошнить, и многие, как потом оказалось, просто захлёбывались рвотой, если засыпали».
Алена Михайлова. Находилась в зале вместе с мужем Максимом — директором «Общественного калининградского радио». Он погиб. Из интервью «Комсомольской правде» 2012 года:
«Честно говоря, я каждый день возвращаюсь к событиям десятилетней давности. Тогда мы ждали помощи извне, надеялись, что за то время, пока мы находимся в зале, найдутся в России профессионалы, которые все продумают и обязательно освободят из плена. Но на деле оказалось, что дозировку газа не рассчитали, не продумали, как организовать медицинскую помощь людям так, чтобы вовремя вывести всех заложников из наркотического сна. Есть кадры хроники, которые я никогда не смогу спокойно смотреть. Это когда уже штурм закончен, в зале открыты все двери, между рядами ходят следователи, а на балконах сидят спящие люди. И я каждый раз думаю, кто взял на себя право решать, кто уже мертв, а кого еще можно спасти! А сколько заложников погибло при транспортировке! Не хватало карет «Скорой помощи», и всех — мертвых, живых — сгружали друг на друга в автобусы, водители которых не знали, куда везти спящих людей. <…>
Сегодня у всех, кто пережил эту трагедию, наблюдается общая симптоматика: проблемы с почками, сосудами, суставами, нервной системой, у многих наблюдаются нарушения памяти, люди слепнут, родились дети с ДЦП у бывших зрительниц мюзикла и другими тяжелыми врожденными заболеваниями. Из-за проблем со здоровьем я сменила свое любимое занятие — журналистику на другое, более спокойное, ближе к дому. Я постоянно обращаюсь к врачам, в прошлом году опять «повисла» правая рука — как и после штурма, я опять лежала в неврологии. Как говорится, где тонко, там и рвется».
Сергей Будницкий. Был на мюзикле вместе с дочкой и племянницей. Из интервью газете «Правда» 2012 года:
«Мы с девочками сидели на первом ряду и, как все, видимо, решили, что это часть постановки и начали аплодировать. Один из тех актеров, которые спрыгивали со сцены, оказался рядом с нами и сел на пол прямо возле наших мест. Я помню, наклонился к нему и говорю: круто тут у вас все поставлено, как взаправду. А он на меня посмотрел перепуганными глазами и ответил: я ничего не понимаю, но тут что-то серьезное творится. Так начался захват. Постановку тут же остановили, актеров выгнали со сцены в зал. Вместо них вышли люди, которые громко объявили, что они не террористы, но всем нужно сидеть спокойно и начать звонить своим родным. Они говорили, чтобы мы передавали их слова: вывести войска из Чечни. Требовали, чтобы мы просили об этом президента. По периметру зала тоже начали выстраиваться вооруженные люди. На кресла они что-то ставили — мы поняли, что это мины или бомбы. Были женщины в черном. <…>
Мы разговаривали с актерами и другими зрителями обо всем на свете — надо было как-то отвлечься. Девчонки где-то умудрились найти сканворд и разгадывали его. Общались мы и с шахидками. Они с нами говорили вполне нормально, правда, предупреждали, что среди них есть не совсем адекватная и с ней надо поаккуратней — может застрелить без приказа. А так — говорили о войне, о мире. Внезапно один из зрителей вскочил. Это был мужчина. Видимо, он был на пределе. Схватил бутылку из-под минералки и с криками побежал на террористов. Раздалась автоматная очередь. Но попали не в него, а в сидящую на кресле женщину. В живот ей попали. После этого они очень переполошились: «Все видели, что мы не хотели стрелять? Мы не хотели убивать, так и скажите всем своим». У меня создалось впечатление, что они и вправду сами этого не ожидали. <…>
Уже не было сил. Хотелось пить. Спали мы на полу. Все тело болело. Люди были подавлены. Мы понимали, что будет штурм. Я разорвал платок и дал девчонкам. Сказал, что если будет штурм и пустят газ, пусть намочат водой и дышат через него. Я не знал, что тогда был прав насчет газа. <…> Внезапно боевики вскочили и уставились на вентиляционное отверстие возле сцены. Я тоже посмотрел. Оттуда пошел такой дымок, завихренями. Это сейчас говорят, что газ, пущенный в зал, был без цвета и запаха. Был цвет. Запах тоже был. Они начали стрелять по вентиляции, думали, что спецназ там пойдет. Вот, пожалуй, на этом и кончился мой «Норд-Ост». Я потерял сознание. Я очнулся, а вокруг меня врачи. В руках капельницы. Я ужасно себя чувствовал. Оказалось, меня привезли в Склифосовского. Врачи не знали что колоть — про газ ничего не сообщалось, все было засекречено, и что это была за отрава, никто не знает до сих пор. Не было антидота и много людей умерло. Когда начали помощь на месте оказывать, врачи поняли, что надо колоть препарат, который дают наркоманам при ломке — помогало».