Серёжка с Малой Бронной

Сергей Голомазов известен в России своими уникальными постановками и нетривиальным взглядом на жизнь. Он возглавляет Русский театр им. Михаила Чехова в Риге. «ЛГ» поговорила с ним о том, что всех нас волнует.

– Сергей Анатольевич, почему вы ушли из Театра на Малой Бронной? Это было ваше решение?

– Моё. Я понял, что и моя творческая жизнь, и жизнь театра на Малой Бронной нуждаются в перезагрузке. Сейчас это уже другой, неведомый мне театр. Надеюсь, там продолжается другая, интересная творческая жизнь.

– Чем вас привлёк Театр им. Михаила Чехова и сам город Рига?

– У меня с Русским театром давнишний творческий и плодотворный роман – это первое. И второе – здесь доброты побольше. А московской озлобленности и оскаленных зубов – много меньше. Здесь я почувствовал, что нужен. Очень нужен. Не только в театре, но и людям в городе, которые искренни и открыты в своих чувствах и прямо об этом говорят, сигнализируя мне эмоционально, как они рады, что ты рядом и здесь работаешь. Надеюсь, это не самообман. Да и Ригу я люблю.

– Ваши мысли о том, что сегодня происходит в России, мире и Риге в связи с ковидом?

– Думаю, это некий вызов природы человечеству в её желании остановить стремительное разрушение жизни, мира, среды, планеты, дома, в котором мы живём. Боюсь, наш цивилизованный социальный оптимизм ещё одного такого испытания не выдержит. Это урок нам: ничего случайного не бывает! Вирус же никто не придумал, он был, жил. И мы сами запустили этот механизм. Но боюсь, что большинство обывателей никаких выводов не сделают, как гадили вокруг себя, так и будут это делать. А ещё я понял истинное значение русской поговорки «На миру и смерть красна». Когда хреново одному, это одно. А когда тонут все вместе – попроще.

– Задевает вас что-то, происходящее в стране, в мире? Или вы относитесь ко всему философски и вас ничто не может вывести из себя?

– Задевают последние события в России, в Белоруссии, которые происходят с близкими мне этнически народами, несправедливость, социальная и человеческая. С возрастом перестаёшь реагировать на мелочи, лежащие где-то в области человеческой гордыни и слабости, которые волновали в юности. Но какие-то события, происходящие в жизни дорогих тебе мест, страны, близкого тебе народа, вызывают иногда ощущение ужаса и бешенства! От того, что люди позволяют с собой творить. И это лишает нас надежды даже не на счастье в будущем, а на справедливое социальное устройство мира, где люди могли бы чувствовать себя личностями, не лишёнными человеческого достоинства. И я не могу на это смотреть философски.

– Какие произведения вам хочется сегодня ставить и почему?

– Связанные с человеческим достоинством, социальными и политическими вызовами, которые бросает жизнь людям, стремящимся это достоинство сохранить. Наблюдая, как власть корёжит и уродует, заставляя меняться людей, я думаю о том, что искусство всё-таки даёт возможность сохранить в себе то, что считается человеческим достоинством. Ради чего мы живём, в чём смысл жизни? На что стоит её тратить: на зарабатывание банального куска хлеба или на умение отвечать на более сложные вопросы жизни, связанные с твоим собственным предназначением в этом мире? Вся русская классика крутится вокруг этих тем, как и любая хорошая мировая литература и драматургия.

– А что вы поставили, когда возглавили Театр им. Михаила Чехова?

– Мюзикл «Эдмон Дантес» Лоры Квинт с очень хорошей музыкой. Спектакль «КанКун», музыкальный спектакль-поздравление «Рейс 2020-2021», очень популярный, как выяснилось в результате. Выпустил «Случай в Виши» Артура Миллера, а также «Рига-Голливуд» о Михаиле Чехове, который здесь жил четыре года и сыграл много интересных ролей в Русском театре.

– Тоскуете по России, по Москве?

– Пока тоски по Москве не испытываю. Хотя у меня там мама пожилая и мне надо её проведать. А вот желания просто в Москву приехать – нет: я ею сыт! Я москвич, родился в этом городе. Мне сложно относиться к Москве как приезжему. Для меня Москва – это «родина-уродина», а для приезжего – возможность построить новую интересную жизнь. Безусловно, у меня есть свойственные любому человеку рефлексии: а правильно ли я поступил, уехав? Например, я был связан с ГИТИСом, где последние 20 лет работал, – вот это, пожалуй, потеря!

– О христианстве вы никогда не думали?

– Когда мне люди с пеной у рта начинают доказывать, что Бога нет, я всегда думаю: «Надо же, как Бог устроил мир, что даже его отрицание является обратной стороной и косвенным доказательством его существования! Это чудо какое-то! И оно вокруг нас». Я человек православный и стихийно верующий, но не церковный, и это не очень правильно. Думаю, всё не случайно: есть тайна жизни, которая нас окружает, которую мы можем постичь какими-то нравственными и духовными практиками, далёкими от художественного творчества. А какие-то не можем постичь совсем.

– У человека должна быть надежда, если он хочет быть счастливым?

– А что значит быть счастливым? Счастье – как свобода, как некий подарок мироздания, который приходит и уходит. Как мгновения, которые иногда нас посещают: вдохновение, гармония, откровения, духовные открытия, ощущение радости от соприкосновения с прекрасным, с какой-то совершенной красотой, талантом. А надежда – это то, что никогда нельзя терять. Если ты понимаешь, что обстоятельства вокруг тебя складываются так, что в них нет места надежде, надо менять обстоятельства. Иначе впадёшь в глубокий грех отчаяния и уныния. Видите, я уже начинаю говорить о смертных грехах. Ты впадёшь в отчаяние, которое всегда рядом с нами идёт по жизни, с москвичами в особенности, то есть с людьми больших городов. Это можно назвать депрессией, меланхолией, сплином, тёмной печалью. Есть ещё светлая печаль, она другая. Наверное, чтобы не впасть в отчаяние, я и уехал из Москвы.

– А почему надежда всё-таки покидает человека?

– Думаю, от малодушия и слабости. Когда совсем тяжко, силы оставляют и ты задумываешься о суициде, а эти мысли приходят к каждому человеку – и слабому, и сильному (не верьте тому, кто говорит, что никогда не думал об этом), тогда, наверное, надо в церковь сходить, помолиться, духовника обрести, причаститься, подумать о вечном или, в крайнем случае, психолога посетить. А когда кажется, что мы достигли всего, стоит вспомнить, что отчаяние рядом с нами. Такое происходит время от времени с современным человеком. Раньше, кстати, было иначе.

– Почему же сейчас хуже, чем раньше?

– Изменилась психология человека. Большие города, XXI век, онлайн. И глобальное одиночество. Мир экзистенциального рабства, в котором мы живём. Мир больших городов, информационных технологий, революций и ощущение ненужности, которое приходит к нам на каком-то клеточном уровне, хотя ты живёшь в окружении людей. 100 и даже 70 лет назад человек ощущал себя частью чего-то большого, сейчас – частью пустоты, даже живя в многоквартирном доме. Это драма нашего времени. Ну а всякие гаджеты, современные технологии, пандемия, онлайн-спектакли, читки и просмотры гениальных шедевров искусства, что нам рекламируют странные люди от театра, лишь усугубляют ситуацию отчаянного одиночества в мире, где мы живём.

– А что всё-таки может держать человека на земле: любовь, творчество, комфорт, мнимая или настоящая свобода?

– Прежде всего любовь. И чувство страха. Именно страх перед тотальной катастрофой, даже не нравственной, а космической, ядерной, экологической даст возможность человечеству сохранить себя на планете. Животный страх, заложенный в людях природой, надеюсь, даст остановиться в безумном разрушении того, что вокруг нас. Либо Бог ниспошлёт какую-то очередную эпидемию, вирус, который поставит жирную точку в векторе развития цивилизации, и начнётся новая глава.

– Какие места в России и мире оставили след в вашей душе и почему?

– Моя малая родина: обычный двор среди кирпичных пятиэтажек на 1-й Владимирской, в депрессивном районе Москвы, где я прожил первые 8 лет жизни. Это магическое для меня место. Побережье Юрмалы. Посещение в Иерусалиме храма Гроба Господня – серьёзный эмоциональный опыт, когда ты ощущаешь себя словно в центре мира, понимая, что всё началось здесь. Иудейская пустыня, где я как-то ночью, оказавшись один, посмотрел в небо и вдруг ощутил что-то удивительное и непостижимое. Это эмоциональное и острое ощущение мира, почти как в детстве.

– Нужно ли сохранять в себе такое детское восприятие мира?

– Люди как-то редко об этом задумываются, они живут, подчиняясь рефлексиям: где заработать, что купить поесть, кто меня любит, как не быть одному. А свежесть и почти детская острота восприятия даёт огромное счастье. И надо стараться не озлобиться, что в нашей среде почти невозможно. Актёр – жестокая профессия, в ней успешными становятся немногие – процентов 5–6. Все не могут быть звёздами. Как и в режиссёрской профессии – в топы выбиваются единицы. В этих обстоятельствах не озлобиться, не оскотиниться, не превратиться в театре в суку, в завистника, слышащего только себя и свои обиды на режиссёра, партнёров, театр, мироздание, художественного руководителя, Бога – очень сложно. Но некоторым удаётся. Как? Вероятно, папа с мамой, какой-то дар, наличие мозгов, способность к самоанализу. Может быть, духовные практики, хорошая литература, культура, воспитание! Умение остаться человеком – своего рода талант, как способность любить: ведь далеко не все могут любить по-настоящему. Не хищно, потребительски, а искренне, жертвенно, как Христос. Можно ли в репертуарном театре справиться с гордыней, тщеславием, честолюбием, обидами, надуманной или объективной несправедливостью, с подлостью и предательством, с хамством и оскорблениями? Получается ли это у меня? С трудом. Иногда не получается.

– Вы восхищаетесь актёром, который попал в десятку, точно передав ваш замысел на сцене?

– Конечно! Такого рода открытия и являются смыслом творчества. Но происходит это зачастую даже не на спектаклях, а на репетициях или на показах – часто у студентов, когда ты первый раз видишь: «О, у него получилось!» Именно это и есть награда самой жизни за твоё творчество, за твою работу, что важнее профессиональных и престижных наград! Или когда тебе вдруг талантливо дарят какую-то художественную идею – это тоже открытие и чудо!

– Руководитель театра, режиссёр должен быть диктатором или другом?

– Диктатором, но не тираном. Тирания потом сама себя съест. О демократии и речи быть не может. Хотя элементы её возможны – как совещательный голос, не обладающий правом вето. И нельзя опускаться до хамства! Чего я больше всего не люблю, так это каботинства и хамства! Его надо уничтожать в театре на корню. Иначе такое начнётся, мама не горюй! Но всё это имеет отношение вообще к руководству, а не только к творческому.

– Разрушает ли что-то в людях порочность постановок, которые появляются на сцене российских театров?

– Я застал время, когда воспитание было в границах фундаментальных традиционных ценностей, в том числе в отношении к природе и смыслу художественного творчества. Я вырос на этом, и мне трудно это из себя изрыгнуть, да и незачем. Всё-таки художественное творчество, даже если оно исходит «от противного», призвано давать, а не отбирать! Давать человеку надежду! Но наступили времена, которые с яростной радостью подхвачены радикальными философами, художниками и театроведами, которые молятся на эстетику и философию постмодерна. Сама по себе она интересна, но своеобразна. Да, постмодерн даёт свободу, где сложно что-либо скрыть, и всякая мерзость, которая есть в мире, на виду. Мир постмодерна открыт! В нём у всех есть право! В какой степени это хорошо для понимания художественной природы – не знаю. В этом смысле я консерватор. Может ли фильм, спектакль, картина отобрать у человека надежду, не предложив ничего взамен? Как выясняется, к сожалению – может.

– Может и разрушить что-то в человеке?

– Да. Тогда говорят: «Он гений, но злой. Чёрный человек, чёрный гений». Злой гений – хорошее психологическое зерно. Но имеет ли право в поле художественного творчества злой гений ставить спектакли, снимать фильмы, заниматься творчеством для людей, отбирая у них надежду? В традициях постмодерна, увы, может. Но всем памятны слова Андре Жида: «Если творчество художника лишено оков, оно становится прибежищем химер». Постмодерн лишает художника оков. И речь идёт уже об ответственности и морали: до какого уровня можно снимать условные штаны с артиста и кто это может определить? Зритель? Он в массе своей невежественен. Департамент культуры? Он этого не понимает! Стоит вспомнить: «А судьи кто?»

– Помогает ли вам что-то в жизни защищаться от невзгод?

– Я вам цинично отвечу: иногда я становлюсь равнодушным. Когда начинается зима, некоторые зверушки, включая ящериц, теплокровных, медведей, впадают в спячку. Я впадаю в состояние меланхолии. Кто-то рассказал, как во время теракта в Театральном центре на Дубровке он из-за кулис сбежал с двумя девушками в бухгалтерию за железную дверь. Фээсбэшники через три дня вывели их через окно. У них была раковина, туалет, кушетка и даже еда. Одна девушка сидела в ступоре, вторая истерила по телефону, разбив его потом о стену. А он все три дня проспал. Мне кажется, иногда полезно засыпать, не занимаясь кипучей деятельностью, от которой становится только хуже.

– Как думаете, красота спасёт мир?

– Мир спасётся страхом. Во всяком случае, есть шанс. А дисгармония для того и существует, чтобы быть обратной стороной гармонии и красоты. Красоты без безобразия быть не может. В этом балансе и противоречии и есть всё самое интересное.