Дмитрий Быков // «Собеседник+» (Люди, на которых держится мир), №10, 2020 год
рубрика «Человек-легенда»Мастер и мессир
Ужасно не хочется писать стандартную биографию Булгакова — родился-крестился-женился-опубликовался. Это скучный соцреалист может родиться-креститься-жениться, а Булгаков сам о себе в известном письме в ЦК писал: «Я — писатель мистический». И жизнь его состоит из мистических событий, которые при желании можно объяснить самыми материалистическими причинами. Но — неинтересно.
То, что из всех писателей тридцатых — наряду, пожалуй, только с Ильфом и Петровым — один Булгаков остаётся в центре читательского внимания, тоже выглядит волшебно: при жизни его знали главным образом как драматурга, да и то благодаря одной пьесе «Дни Турбиных». А сейчас он оказался главным писателем сталинской эпохи — он, а не бесчисленные лауреаты Сталинских премий трёх степеней. Потому что он и был главным выразителем сталинизма — собственно, только он его и объяснил. Снова сбылось предсказанное им: вспомнят тебя — вспомнят и меня. Сталина полней всего выразили не реалисты и даже не те, кто изображал его под видом Иоанна Грозного, а автор мистического романа о том, что с этими людишками иначе нельзя — только береги художника, а на всё остальное мы даём тебе полную моральную санкцию.
Киев — Москва
У Булгакова, разумеется, была биография — как у всякого человека есть отпечатки пальцев: родился 3(15) мая 1891 года в Киеве, в семье профессора Киевской духовной академии. Мать преподавала в женской прогимназии. После гимназии Булгаков поступил на медицинский факультет Киевского университета, в 1913 году женился на Татьяне Лаппе, в 1916-м окончил университет и попросился в действующую армию врачом. С 1918 года — в Киеве, венеролог; в декабре мобилизован в офицерские дружины, а после взятия Киева белыми — военврач 3-го Терского казачьего полка. Во время отступления слег с тифом и потому не эмигрировал. С 1921 года регулярно пишет, о чём мечтал с юности; в том же году переезжает в Москву и устраивается в газету «Гудок». Работает там до 1926 года вместе с Олешей, Катаевым, Ильфом и Петровым, а дружит со всей южнорусской школой, группировавшейся вокруг переехавших в Москву одесситов, но как старший держится особняком. Печатается во многих московских изданиях и эмигрантской (просоветского толка) газете «Накануне», которую называет «Нуненака». В 1925 году, опубликовав в журнале «Россия» первые две части «Белой гвардии» (перед публикацией третьей журнал закрылся) и в альманахе «Недра» повесть «Роковые яйца», Булгаков становится известен как прозаик. Первая книга «Дьяволиада. Рассказы» выходит у него в июле того же года. Подлинная слава начинается с постановки «Дней Турбиных» во МХАТе (в публике от избытка чувств отмечено девять сердечных приступов, сопровождавшихся вызовом скорых) — премьера состоялась 5 октября 1926 года. Одновременно у вахтанговцев пошла «Зойкина квартира» — пьеса, кстати, ничуть не слабее «Турбиных». В 1925 году Булгаков женился вторым браком на только что вернувшейся из эмиграции 30-летней Любови Белозерской. Слава его была двусмысленной, поскольку сопровождалась травлей,— но громкой.
Вот с этого места поподробнее.
«Трубная пьеса пойдёть»
Политические воззрения Булгакова отличаются изумительной цельностью, они не менялись на протяжении всей жизни, и пророческий дар тоже никогда ему не изменял.
Первая же опубликованная его статья — «Грядущие перспективы», появившаяся в газете «Грозный» от 13 ноября 1919 года — содержит предсказание: «Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю... Мы будем завоёвывать собственные столицы. И мы завоюем их».
Так всё и вышло. Троцкий потерял власть и был изгнан, Россия стала монархией, и монархист Булгаков увидел позор и поругание всех своих литературных врагов. Те, кто презрительно звал его «попутчиком», оказались врагами народа. РАПП (Российская организация пролетарских писателей), который неустанно его травил, был разгромлен. Его никогда не признавали своим, но ведь эта власть никогда и не признавалась, что она монархия. Это понял один Булгаков, да ещё несколько сменовеховцев; «Смена вех» — движение, названное по имени одноименного эмигрантского сборника, успевшее заинтересовать Ленина и явно привлекавшее симпатии Сталина. Самих сменовеховцев, равно как и «евразийцев» и «скифов» — русских аристократов, вернувшихся в Россию из эмиграции,— он уничтожил, сделав исключение для красного графа Алексея Н. Толстого, изображённого Булгаковым в «Театральном романе» под именем Измаила Бондаревского: граф мог пригодиться. Сталин вообще ценил писателей — тех, что находились в границах его понимания; Булгаков, безусловно, из их числа, как мы покажем ниже. Но идеями этих людей, видевших в Сталине красного царя, он воспользовался. Если большевики восстановят великую Россию — да здравствуют большевики!
При этом сами сменовеховцы не вызывали у Булгакова ни восторга, ни даже уважения:
«Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придётся впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нём. Не будь «Накануне», никогда б не увидали света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чём я могу правдиво сказать литературное слово».
Предвидел он и то, что, несмотря на явную переориентацию советской власти (давно уже, конечно, не советской), сменовеховцам ничего хорошего не светит: «за первой партией идёт совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации — Бобрищев погибнет» (Бобрищев-Пушкин — монархист, потом сменовеховец). Тем не менее сменовеховские взгляды были Булгакову вполне близки — да, собственно, всё они понимали правильно!
Булгаков, убеждённый и страстный контрреволюционер, увидел триумф контрреволюции своими глазами, хотя и удержался от злорадства. Главный певец революции Маяковский, который называл булгаковщину в числе отрыжек старого мира,— застрелился; гонители и травители Булгакова во главе с Владимиром Киршоном были расстреляны; троцкисты либо высланы, либо бежали, либо уничтожены. Самого Ленина, кажется, спасла лишь своевременная смерть, не то он оказался бы главным врагом народа — либо при жизни был бы спрятан в мавзолей без права голоса. А Булгаков был любимым драматургом вождя. Не случайно товарищ Сталин сказал Хмелёву, игравшему золотопогонника Алексея Турбина: «Мне ваши усики даже снятся», и Кирова водил смотреть именно «Дни Турбиных». Он мог, точней, считал нужным писать соратникам, что Булгаков не наш, но подчёркивал, что пьеса его — пусть помимо авторского желания — наша. В апреле 1929 года пьесу сняли с репертуара, а в 1932 году внезапно вернули на сцену. Сам Булгаков писал об этом — в своём мистическом и вместе насмешливом духе — так:
«Итак, 15-го около полудня девица (новая домработница Булгаковых. — Д.Б.) вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твёрдо и пророчески:
— Трубная пьеса ваша пойдёть. Заработаете тыщу.— И скрылась из дому.
А через несколько минут — телефон».
Сам Булгаков, ища объяснения тому, что «белогвардейская пьеса» вернулась на сцену, писал в том же письме Павлу Попову, своему верному другу, филологу:
«В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу «Дни Турбиных» возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и всё».
«В рассмотрение коих я входить не могу» — значит, понимаю, но сказать нельзя. Булгаков не мог не понимать того, что в России восстанавливается под советскими лозунгами всё та же империя, с тем же крепостным правом и с теми же немногими разрешёнными писателями, которым тайно покровительствует верховная власть. То есть успеха она им не гарантирует и своих псарей не унимает, но и уничтожить мастера не даёт.
Думается, хотя Сталин и запретил «Бег» (не сразу и как бы наполовину, пообещав разрешить пьесу, если она будет дополнена парой снов в духе торжества красных идей), в оценке «Дней Турбиных» он не ошибался: пусть Булгаков «не наш», но пьеса «наша». Точней всего её оценил Владислав Ходасевич — кстати, восторженно встретивший Октябрь, но разочаровавшийся в НЭПе: он уехал в 1922 году и смотрел пьесу в постановке той части мхатовской труппы, которая осела в Праге:
«Нет не только ни малейшего сочувствия белому делу (чего и ждать от советского автора было бы полнейшей наивностью), но нет и сочувствия людям, посвятившим себя этому делу или с ним связанным. Лубок и грубость он оставляет другим авторам, сам же предпочитает снисходительное, почти любовное отношение к своим персонажам. Он почти их не осуждает — да такое осуждение ему и не нужно. Напротив, оно даже ослабило бы его позицию, и тот удар, который он наносит белой гвардии с другой, более принципиальной, а потому и более чувствительной стороны».
Ходасевич обвиняет Булгакова в том, что его пьеса дискредитирует белое дело — упрёк безосновательный и не слишком порядочный; но то, что пафос пьесы Булгакова скорее выгоден советской власти — против авторской воли,— он почувствовал точно. Ему было хуже, чем Булгакову — он был на чужбине; ему было лучше, чем Булгакову — он был на свободе. И всё-таки Булгаков писал, и писал шедевры; а Ходасевич с 1928 года до самой смерти молчал. Кто их рассудит? Во всяком случае, не мы.
Собачья жизнь
Роман Булгакова со Сталиным длился двадцать лет — впрочем, у всякого большого советского писателя был с ним свой роман, некоторым он являлся во сне, другим в странных видениях, и почти все подпадали под его очарование. Отношения писателя с властью были, однако, не безоблачны — в 1926 году у Булгакова во время огэпэушного обыска изъяли дневник, имевший авторское название «Под пятой» (24 мая 1923 — 13 декабря 1925), и повесть «Собачье сердце». Кто на него донёс — сказать трудно: эту вещь Булгаков читал широко, в том числе в литературном кружке «Никитинские субботники», на том заседании кружка присутствовал провокатор и охарактеризовал вещь в анонимном, естественно, доносе как крайне опасную. Всё-таки отлично он разбирался в людях: в том же доносе сказано, что сам Булгаков называл «Субботники» тайной агентурой ГПУ «с густой примесью евреев» (последних он, так сказать, не жаловал, хотя антисемитизм его был скорее бытовой, нежели метафизический).
Печатать памфлет было нельзя (запретил лично Каменев, с которым Булгаков сумел связаться), но рукопись ему вернули — вместе с дневником, который он немедленно уничтожил, но на Лубянке осталась копия, так что именно благодаря ОГПУ у нас теперь этот дневник есть. Любопытна его интонация. С одной стороны, это бытовые жалобы, увековечение сплетен, анекдоты и брюзжание. С другой — нельзя не заметить, что НЭП представляется Булгакову движением в верном направлении, а постепенному избавлению руководства от социалистических и всемирнореволюционных иллюзий он искренне радуется. Под пятой-то оно под пятой, а всё же не в пасти. На его глазах революция перерождается, и «Собачье сердце» — именно об этом. Про эту повесть скажем подробнее.
Она находится в русле многих текстов, трактующих проблему «превращения животного в человека» (и обратно); понятно, что для большинства авторов это была и проблема превращения человека в сверхчеловека, или пролетария — в хозяина жизни. Первым был Уэллс с «Островом доктора Моро», где предположил, что человека делает человеком либо знание закона, либо огромный опыт боли (как в случае с человеком-пумой, и это не сработало). Дальше были Беляев с «Человеком-амфибией», Франс с «Островом пингвинов» — булгаковская повесть принципиально отличается лишь догадкой о том, что расчеловечить Шарикова — раз плюнуть. Впрочем, и это предсказала Зинаида Гиппиус: «И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не понимающий святынь». Своеобразие булгаковского взгляда на вещи — в том, во-первых, что главную ставку он делает на интеллигенцию в лице профессора Преображенского. А во-вторых, виноват не гипофиз Клима Чугункина, деклассированного элемента, любителя пива и мата, а «собачье сердце» Шарика, рабская его душа, столь обаятельная в псе и невыносимая в человеке. Нельзя человеку с собачьим сердцем давать человеческие права; и хоть эта мораль отдаёт невыносимым высокомерием, нельзя не отдать должное булгаковскому пророческому дару. Шарикова «превратили обратно», и превращение это свершилось уже в тридцатые. Правда, Швондеру ничего не сделалось, а Преображенский и сам преобразился — слишком долгое обслуживание правящего класса не прошло для него даром. Верна, оказалось, и догадка Булгакова о том, что в России единственный способ не попасть в жернова чисток и уплотнений — это быть Мастером, то есть уметь то, чего не умеет никто.
Договор и третий брак
Поскольку мы говорим о писателе мистическом и не собираемся излагать его биографию с точки зрения социалистического реализма, приходится признать, что одного поворота этой биографии мы объяснить не в состоянии. Мы знаем, что в 1929 году Булгаков думал о самоубийстве, поскольку все его пьесы были сняты с репертуара (особенно приходится жалеть о «Зойкиной квартире», виртуозном трагифарсе с потрясающей фигурой Аметистова: в нём узнается и генерал Чарнота из «Бега»), в прессе его травили, брак зашёл в тупик. Судя по его туманным упоминаниям, он встретил некоего незнакомца, который ему пообещал литературную легализацию, успехи в театре и новый счастливый брак. После этого Булгаков выбросил револьвер в пруд близ Новодевичьего монастыря, а вскоре состоялась принёсшая ему счастье встреча в общей компании с Еленой Сергеевной Шиловской, урождённой Нюренберг, женщиной младше его на два года, удивительно яркой, витальной, во многом на него похожей. Их сильно потянуло друг к другу, но Елена Сергеевна была замужем за военачальником, Булгаков женат, и после года бурного романа они расстались на 15 месяцев. Об их любви и страданиях знал администратор МХАТа Фёдор Михальский, который и подстроил их встречу в «Метрополе». Они поняли, что дальше обходиться друг без друга не могут — Булгаков развёлся, Елена Сергеевна попросила мужа отпустить её. У Булгакова состоялся с Евгением Шиловским тяжёлый разговор. В какой-то момент Шиловский выхватил револьвер. Булгаков с нелегко дававшимся ему спокойствием ответил: «Не будете же вы стрелять в безоружного? Дуэль — пожалуйста...» В конце концов Шиловский понял, что не в его силах остановить их, и дал согласие, написав Булгакову: «То, что делаю, я делаю не для вас, а для неё».
Постепенно наладилась и литературная жизнь — всегда на птичьих правах, но с постоянным заработком. Произошёл знаменитый разговор со Сталиным после отчаянного письма Булгакова; этот разговор хорошо известен. Булгаков в письме просил отпустить его за границу. «Что, мы вам очень надоели?» Булгаков долго молчал и нашёл единственно верный ответ: «В последнее время я много думаю, может ли русский писатель жить без Родины... и мне кажется, что не может». «Мне тоже так кажется»,— ответил Сталин. Далее он спросил, почему Булгаков бедствует. Тот ответил, что пытался устроиться режиссёром во МХАТ, но нет места. «А вы позвоните им с утра,— посоветовал Сталин.— Мне кажется, что они согласятся». С утра они позвонили Булгакову сами. А очень скоро вернулась на сцену и его главная пьеса. Словом, там, на прудах возле Новодевичьего монастыря, был заключён некий договор — который был расторгнут обеими сторонами в 1938 году. Ничем иным всю эту череду волшебных превращений объяснить нельзя.
О разговоре Булгаков отзывался с неизменным восторгом: «Разговор был проведён ясно, сильно, государственно и элегантно»,— сообщал он Вересаеву. Интонации Сталина особенно узнаются в держащемся на умолчаниях диалоге Пилата с Афранием об убийстве Иуды: тоже ясно, сильно и в некотором смысле элегантно. Но не только этот разговор со Сталиным навёл Булгакова на мысль писать роман о дьяволе. Этот роман тоже находился в русле мировой литературной традиции, но начать придётся издалека.
Советский Фауст
На протяжении первых тысячелетий человеческой истории наибольшей известностью пользовался евангельский сюжет, он же плутовской роман — сюжет о бродячем волшебнике, мудреце, учителе. На этот сюжет написаны Евангелие, «Гамлет», «Дон Кихот», «Легенда об Уленшпигеле», дилогия о Бендере, дилогия о Ходже Насреддине, «Пер Гюнт», цикл о Шерлоке Холмсе и сага о Гарри Поттере. Герой такого текста обязательно умирает и воскресает, у него всегда есть глуповатый друг и злокозненный враг, а вот женщины рядом с ним быть не может — ибо женщина всегда собирает и скрепляет мир, а такой герой разрушает его. Попытки женить Христа на Магдалине во многих текстах были откровенной безвкусицей. А вот профессии у такого героя тоже нет — он учитель веры или жизни, умеет всё и ничего, главное его искусство — творить чудеса.
Во втором тысячелетии от Рождества Христова этот сюжет сменился другим — фаустианским. Бог как будто понял, что спасти всё человечество посредством создания новой веры невозможно, оно не прошло контрольного испытания, и Бог потерял интерес к этому проекту, переключившись на другие дела. Что касается человечества, оно ощутило себя кем-то вроде коллектива лагерников, среди которых есть, конечно, талантливые люди. Их помещают в особые шарашки, где они и делают для Бога всякие интересные и полезные вещи, будь то забавные безделушки, литературные шедевры или крылатые ракеты. В качестве покровителя этим профессионалам — мастерам — выделяется Мефистофель, наименее мерзкий и наиболее обаятельный из адских духов. Главным героем становится Фауст, он же Мастер, то есть человек, наделённый уникальными способностями; при нём есть остроумный, могущественный и циничный менеджер, в него обязательно влюбляется женщина, и эта женщина обязательно гибнет. На этот сюжет в ХХ веке написано много чего — и «Доктор Фаустус», и «Доктор Живаго». Во второй половине века миф о Воланде, покровительствующем художнику, перевоплотился в миф о разведчике — о Румате, который спасает Будаха и отца Кабани («Трудно быть Богом»), и о Штирлице, который спасает Плейшнера и пастора Шлага. Он же ведёт с ними долгие теологические споры, как Воланд с Левием Матвеем, Пилат с Иешуа, Мефистофель с Фаустом. Именно по этой причине разведчик — он же Мефистофель — становится самой популярной фигурой советской мифологии, а впоследствии и президентом, что ни к чему хорошему не ведёт.
Воланд ведь тоже разведчик на Земле — его послали посмотреть, насколько квартирный вопрос испортил москвичей; испортил сильно, но не катастрофично. И главный посыл булгаковского романа совершенно очевиден: с этими людишками — Римским, Лиходеевым, буфетчиком, Латунским, Берлиозом — иначе нельзя. Не Богу же руки о них марать. У Воланда двойная миссия: контроль за состоянием мира — и «извлечение Мастера», как и называется одна из глав романа. Мы даём тебе моральную санкцию на любые действия, потому что ты — Князь мира сего, а Иешуа для этой должности не подходит и к ней не стремится; но, управляя миром, береги художника. Вспомнят художника — вспомнят и тебя, сына сапожника.
То, что роман этот писался не столько для вечности (она всегда мечтается любому автору), сколько для одного конкретного адресата, подтверждается самим наличием там слова «мастер». «Но он мастер?» — спрашивал Сталин Пастернака в разговоре о Мандельштаме. Он Мефистофель, ему нужны профессионалы — лётчики, ракетчики, танкостроители, умелые писатели, умелые композиторы. Мастера ремёсел, короче говоря. Эпохе нужен профи, и Булгаков использует именно слово «Мастер», доселе для него не характерное. Он писал роман для человека с посредственным вкусом, а потому там столько сцен, напоминающих оккультные романы Серебряного века (сцена бала у сатаны и ночного полёта на шабаш, например, во многих деталях заимствована из романа Мережковского о Леонардо, тоже мастере). Наконец, Булгаков не мог не знать о том, что Сталину пришлись по нраву романы Ильфа и Петрова, его давних и добрых знакомых по газете «Гудок»,— и многие черты трикстера, бродячего плута и проповедника Бендера перешли к Воланду (а от него к Румате и Штирлицу). Без прямого вмешательства Сталина, осуществлённого через наркома просвещения Бубнова, «Золотой телёнок» не мог выйти отдельной книгой — Фадеев воспротивился; именно это заставило Булгакова придать свите Воланда черты свиты Бендера (рыжий Азазелло напоминает Балаганова, канотье Паниковского перешло к Коровьеву, а в свите сатаны одинаково часто появляются чёрный кот и чёрный козел — отсюда превращение Козлевича в Бегемота, тоже, кстати, починяющего — только не «Антилопу», а примус). Версия Ирины Амлински о том, что романы о Бендере написал Булгаков, не выдерживает никакой критики (специалисты разводят руками — процесс создания романов Ильфа и Петрова тщательно задокументирован и расписан по дням), но авторы были дружны, варились в одних кругах и многому научились друг у друга.
Роман должен был понравиться Сталину — и, видимо, был передан ему (у Елены Сергеевны и сталинского секретаря Поскрёбышева была общая портниха) и даже им прочитан. И именно этим, вероятно, можно объяснить тот факт, что в послевоенных репрессиях уцелели и Зощенко, и Ахматова, и Пастернак, а погибли только писатели-евреи, имевшие несчастье состоять в Еврейском антифашистском комитете. Тут уж Сталин ничего не мог с собой сделать. Булгаков писал роман не о Сталине, а для Сталина. Конечно, Сталин не единственный читатель этого романа; но, боюсь, для других он опасен. Ведь он становится оправданием зла — скажем честно, книги более сталинистской и при этом более искренней в русской прозе нет. Атмосферу сталинизма — дневные праздники, ночные аресты и балы для элиты, контраст нищеты и роскоши, постоянной официальной эйфории и подспудного адского ужаса, отчётливый запах серы на улицах строящейся Москвы с её архитектурными неоампирными излишествами — передали не соцреалисты, а мистик Булгаков. Любопытно, что в 1938 году в Москве одновременно появились три романа о пришествии мистических гостей: в «Пирамиде» Леонова в Москву прилетает ангел (ангелоид Дымков), у Булгакова — Сталин, а у Лагина — джинн Хоттабыч. Ещё интересней, что ангел и дьявол из Москвы довольно быстро улетели: ангел устрашился, дьяволу некогда. Остался только джинн, и его приняли в пионеры. Это подтверждает блестящую догадку Пастернака в разговоре с Александром Гладковым:
— Сталин — титан дохристианской эры.
— Может быть, послехристианской?
— Нет. Именно — до.
Расторжение кабалы
Близость в установках и взглядах — на человечество и, скажем, на монархию — между вождём и писателем не привела ни к одной личной встрече, хотя Булгаков неоднократно о ней просил; не позволила Булгакову с женой выехать за границу — хотя их постоянно дразнили обещаниями; не дошла до сцены ни одна новая пьеса Булгакова, кроме «Мольера», снятого после разгромной газетной критики через три месяца; лежали в столе такие шедевры, как «Иван Васильевич» — из которого Гайдай сделал мощный кинохит 1973 года. О кризисе МХАТа и о череде своих унижений там, а то и о прямом предательстве со стороны театра, не боровшегося ни за одну его пьесу, Булгаков рассказал в «Записках покойника», более известных как «Театральный роман» и не доведённых до конца. Тем не менее несколько раз Сталин отзывался на просьбы любимого автора — скажем, о разрешении Николаю Эрдману жить в Москве после ссылки.
В 1937 году МХАТ заказывает Булгакову пьесу: надо готовиться к 60-летию вождя, а ведь, кроме него, юбилейную пьесу написать некому. Булгаков некоторое время отнекивается, но потом признается: у него руки чешутся написать такую пьесу. И он пишет «Батум» — драму о молодости Сталина, где вождь сделан обаятельным и, главное, убедительным. Это настоящий борец против самодержавия — то есть, по сути, против сталинизма.
Я не думаю, что Булгаков вкладывал в пьесу такой смысл. Она является честным исполнением государственного — точнее театрального — заказа. Молодого Сталина, с теми самыми усиками, должен был играть Хмелёв. Уже были намечены мероприятия по подготовке к грандиозному спектаклю, в командировку в Батум были отправлены актёры, автор с женой и декораторы, предполагалась увеселительная поездка... но в Туле их догнала телеграмма: всё отменяется, спектакля не будет. Сталин забраковал пьесу. Она ему понравилась, он просил передать, что это честная работа — но «все молодые люди одинаковы, спектакль о молодом Сталине не нужен».
Почему он принял такое решение? Версий много. Скромность ни при чём — какая скромность при таком культе?! Разрешал же он изображать себя и во время обороны Царицына, и во время революции, и после победы над Германией! Видимо, его смутила человечность героя. Но не смущали же его стихи, где воспевалась именно его человечность. Возможно, у него были связаны с Батумом не лучшие воспоминания. А может, его действительно вербовала охранка? Но никаких документов об этом нет, а ведь могли бы найтись; что до «эксов» — экспроприаций, то есть грабежей — он не вычёркивал их из своей молодости, скорее гордился — на эти деньги в эмиграции жил Ленин... Положительно, тут какая-то тайна. Закрадывается ужасная мысль: а вдруг Булгаков был ему интересен только до тех пор, пока не удавалось вовлечь его в обслуживание сталинского мифа? Вдруг Мастер нужен ему лишь до тех пор, пока не порабощён? А может, Булгаков расторг договор со своей стороны, высказав в пьесе что-то такое, чего не понимаем мы, но понял он? Вероятно, взглянув на себя нынешнего и вспомнив молодость, Сталин ужаснулся тому, во что он превратился...
Но, как всякий, кто расторгает договор, Булгаков очень скоро, 10 марта 1940 года, умер от нефросклероза, от которого в том же возрасте в 1907 году умер его отец. Перед смертью его страшно мучили головные боли и подступающая слепота, но держался он с необыкновенным мужеством. Через час после его смерти в квартире раздался звонок: «Говорят из секретариата Сталина. Правда ли, что товарищ Булгаков умер?»
Елена Сергеевна подтвердила. Откуда он знал? Неужели следил? И неужели в марте сорокового ему было дело именно до Булгакова? Много же значил для него этот автор.
Не берите
А человек он был исключительно хороший — остроумный, щедрый, безупречный товарищ, помогавший деньгами, советом и критикой всем, кто об этом просил. Он никогда ни на что не жаловался, дом его был пристанищем для самых талантливых и остроумных людей эпохи, он был неизменно корректен, всегда блестящ, и даже когда Елена Сергеевна в дни расправы над его врагами восклицает в дневнике «Есть Бог!» — он не радуется. Он понимал, что это не торжество справедливости, а террор. Хотя роман его изображает практику террора праздничной — но это скорее издевательство, чем комплимент.
Главное же, что в основном он оказался прав: не заслуживают эти людишки ничего другого. Им нужен Воланд, и не зря призывами «Вернись!» была в семидесятые изрисована вся знаменитая лестница того самого дома на Садовой, где теперь Музей Булгакова.
Но я уверен почему-то, что, если бы он довёл до конца правку романа, знаменитая фраза звучала бы чуть иначе.
«Никогда ничего не просите у тех, кто сильнее вас. Придут и сами все дадут. Но и тогда не берите».
Киев — Москва
У Булгакова, разумеется, была биография — как у всякого человека есть отпечатки пальцев: родился 3(15) мая 1891 года в Киеве, в семье профессора Киевской духовной академии. Мать преподавала в женской прогимназии. После гимназии Булгаков поступил на медицинский факультет Киевского университета, в 1913 году женился на Татьяне Лаппе, в 1916-м окончил университет и попросился в действующую армию врачом. С 1918 года — в Киеве, венеролог; в декабре мобилизован в офицерские дружины, а после взятия Киева белыми — военврач 3-го Терского казачьего полка. Во время отступления слег с тифом и потому не эмигрировал. С 1921 года регулярно пишет, о чём мечтал с юности; в том же году переезжает в Москву и устраивается в газету «Гудок». Работает там до 1926 года вместе с Олешей, Катаевым, Ильфом и Петровым, а дружит со всей южнорусской школой, группировавшейся вокруг переехавших в Москву одесситов, но как старший держится особняком. Печатается во многих московских изданиях и эмигрантской (просоветского толка) газете «Накануне», которую называет «Нуненака». В 1925 году, опубликовав в журнале «Россия» первые две части «Белой гвардии» (перед публикацией третьей журнал закрылся) и в альманахе «Недра» повесть «Роковые яйца», Булгаков становится известен как прозаик. Первая книга «Дьяволиада. Рассказы» выходит у него в июле того же года. Подлинная слава начинается с постановки «Дней Турбиных» во МХАТе (в публике от избытка чувств отмечено девять сердечных приступов, сопровождавшихся вызовом скорых) — премьера состоялась 5 октября 1926 года. Одновременно у вахтанговцев пошла «Зойкина квартира» — пьеса, кстати, ничуть не слабее «Турбиных». В 1925 году Булгаков женился вторым браком на только что вернувшейся из эмиграции 30-летней Любови Белозерской. Слава его была двусмысленной, поскольку сопровождалась травлей,— но громкой.
Вот с этого места поподробнее.
«Трубная пьеса пойдёть»
Политические воззрения Булгакова отличаются изумительной цельностью, они не менялись на протяжении всей жизни, и пророческий дар тоже никогда ему не изменял.
Первая же опубликованная его статья — «Грядущие перспективы», появившаяся в газете «Грозный» от 13 ноября 1919 года — содержит предсказание: «Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю... Мы будем завоёвывать собственные столицы. И мы завоюем их».
Так всё и вышло. Троцкий потерял власть и был изгнан, Россия стала монархией, и монархист Булгаков увидел позор и поругание всех своих литературных врагов. Те, кто презрительно звал его «попутчиком», оказались врагами народа. РАПП (Российская организация пролетарских писателей), который неустанно его травил, был разгромлен. Его никогда не признавали своим, но ведь эта власть никогда и не признавалась, что она монархия. Это понял один Булгаков, да ещё несколько сменовеховцев; «Смена вех» — движение, названное по имени одноименного эмигрантского сборника, успевшее заинтересовать Ленина и явно привлекавшее симпатии Сталина. Самих сменовеховцев, равно как и «евразийцев» и «скифов» — русских аристократов, вернувшихся в Россию из эмиграции,— он уничтожил, сделав исключение для красного графа Алексея Н. Толстого, изображённого Булгаковым в «Театральном романе» под именем Измаила Бондаревского: граф мог пригодиться. Сталин вообще ценил писателей — тех, что находились в границах его понимания; Булгаков, безусловно, из их числа, как мы покажем ниже. Но идеями этих людей, видевших в Сталине красного царя, он воспользовался. Если большевики восстановят великую Россию — да здравствуют большевики!
При этом сами сменовеховцы не вызывали у Булгакова ни восторга, ни даже уважения:
«Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придётся впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нём. Не будь «Накануне», никогда б не увидали света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чём я могу правдиво сказать литературное слово».
Предвидел он и то, что, несмотря на явную переориентацию советской власти (давно уже, конечно, не советской), сменовеховцам ничего хорошего не светит: «за первой партией идёт совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации — Бобрищев погибнет» (Бобрищев-Пушкин — монархист, потом сменовеховец). Тем не менее сменовеховские взгляды были Булгакову вполне близки — да, собственно, всё они понимали правильно!
Булгаков, убеждённый и страстный контрреволюционер, увидел триумф контрреволюции своими глазами, хотя и удержался от злорадства. Главный певец революции Маяковский, который называл булгаковщину в числе отрыжек старого мира,— застрелился; гонители и травители Булгакова во главе с Владимиром Киршоном были расстреляны; троцкисты либо высланы, либо бежали, либо уничтожены. Самого Ленина, кажется, спасла лишь своевременная смерть, не то он оказался бы главным врагом народа — либо при жизни был бы спрятан в мавзолей без права голоса. А Булгаков был любимым драматургом вождя. Не случайно товарищ Сталин сказал Хмелёву, игравшему золотопогонника Алексея Турбина: «Мне ваши усики даже снятся», и Кирова водил смотреть именно «Дни Турбиных». Он мог, точней, считал нужным писать соратникам, что Булгаков не наш, но подчёркивал, что пьеса его — пусть помимо авторского желания — наша. В апреле 1929 года пьесу сняли с репертуара, а в 1932 году внезапно вернули на сцену. Сам Булгаков писал об этом — в своём мистическом и вместе насмешливом духе — так:
«Итак, 15-го около полудня девица (новая домработница Булгаковых. — Д.Б.) вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твёрдо и пророчески:
— Трубная пьеса ваша пойдёть. Заработаете тыщу.— И скрылась из дому.
А через несколько минут — телефон».
Сам Булгаков, ища объяснения тому, что «белогвардейская пьеса» вернулась на сцену, писал в том же письме Павлу Попову, своему верному другу, филологу:
«В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу «Дни Турбиных» возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и всё».
«В рассмотрение коих я входить не могу» — значит, понимаю, но сказать нельзя. Булгаков не мог не понимать того, что в России восстанавливается под советскими лозунгами всё та же империя, с тем же крепостным правом и с теми же немногими разрешёнными писателями, которым тайно покровительствует верховная власть. То есть успеха она им не гарантирует и своих псарей не унимает, но и уничтожить мастера не даёт.
Думается, хотя Сталин и запретил «Бег» (не сразу и как бы наполовину, пообещав разрешить пьесу, если она будет дополнена парой снов в духе торжества красных идей), в оценке «Дней Турбиных» он не ошибался: пусть Булгаков «не наш», но пьеса «наша». Точней всего её оценил Владислав Ходасевич — кстати, восторженно встретивший Октябрь, но разочаровавшийся в НЭПе: он уехал в 1922 году и смотрел пьесу в постановке той части мхатовской труппы, которая осела в Праге:
«Нет не только ни малейшего сочувствия белому делу (чего и ждать от советского автора было бы полнейшей наивностью), но нет и сочувствия людям, посвятившим себя этому делу или с ним связанным. Лубок и грубость он оставляет другим авторам, сам же предпочитает снисходительное, почти любовное отношение к своим персонажам. Он почти их не осуждает — да такое осуждение ему и не нужно. Напротив, оно даже ослабило бы его позицию, и тот удар, который он наносит белой гвардии с другой, более принципиальной, а потому и более чувствительной стороны».
Ходасевич обвиняет Булгакова в том, что его пьеса дискредитирует белое дело — упрёк безосновательный и не слишком порядочный; но то, что пафос пьесы Булгакова скорее выгоден советской власти — против авторской воли,— он почувствовал точно. Ему было хуже, чем Булгакову — он был на чужбине; ему было лучше, чем Булгакову — он был на свободе. И всё-таки Булгаков писал, и писал шедевры; а Ходасевич с 1928 года до самой смерти молчал. Кто их рассудит? Во всяком случае, не мы.
Собачья жизнь
Роман Булгакова со Сталиным длился двадцать лет — впрочем, у всякого большого советского писателя был с ним свой роман, некоторым он являлся во сне, другим в странных видениях, и почти все подпадали под его очарование. Отношения писателя с властью были, однако, не безоблачны — в 1926 году у Булгакова во время огэпэушного обыска изъяли дневник, имевший авторское название «Под пятой» (24 мая 1923 — 13 декабря 1925), и повесть «Собачье сердце». Кто на него донёс — сказать трудно: эту вещь Булгаков читал широко, в том числе в литературном кружке «Никитинские субботники», на том заседании кружка присутствовал провокатор и охарактеризовал вещь в анонимном, естественно, доносе как крайне опасную. Всё-таки отлично он разбирался в людях: в том же доносе сказано, что сам Булгаков называл «Субботники» тайной агентурой ГПУ «с густой примесью евреев» (последних он, так сказать, не жаловал, хотя антисемитизм его был скорее бытовой, нежели метафизический).
Печатать памфлет было нельзя (запретил лично Каменев, с которым Булгаков сумел связаться), но рукопись ему вернули — вместе с дневником, который он немедленно уничтожил, но на Лубянке осталась копия, так что именно благодаря ОГПУ у нас теперь этот дневник есть. Любопытна его интонация. С одной стороны, это бытовые жалобы, увековечение сплетен, анекдоты и брюзжание. С другой — нельзя не заметить, что НЭП представляется Булгакову движением в верном направлении, а постепенному избавлению руководства от социалистических и всемирнореволюционных иллюзий он искренне радуется. Под пятой-то оно под пятой, а всё же не в пасти. На его глазах революция перерождается, и «Собачье сердце» — именно об этом. Про эту повесть скажем подробнее.
Она находится в русле многих текстов, трактующих проблему «превращения животного в человека» (и обратно); понятно, что для большинства авторов это была и проблема превращения человека в сверхчеловека, или пролетария — в хозяина жизни. Первым был Уэллс с «Островом доктора Моро», где предположил, что человека делает человеком либо знание закона, либо огромный опыт боли (как в случае с человеком-пумой, и это не сработало). Дальше были Беляев с «Человеком-амфибией», Франс с «Островом пингвинов» — булгаковская повесть принципиально отличается лишь догадкой о том, что расчеловечить Шарикова — раз плюнуть. Впрочем, и это предсказала Зинаида Гиппиус: «И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, народ, не понимающий святынь». Своеобразие булгаковского взгляда на вещи — в том, во-первых, что главную ставку он делает на интеллигенцию в лице профессора Преображенского. А во-вторых, виноват не гипофиз Клима Чугункина, деклассированного элемента, любителя пива и мата, а «собачье сердце» Шарика, рабская его душа, столь обаятельная в псе и невыносимая в человеке. Нельзя человеку с собачьим сердцем давать человеческие права; и хоть эта мораль отдаёт невыносимым высокомерием, нельзя не отдать должное булгаковскому пророческому дару. Шарикова «превратили обратно», и превращение это свершилось уже в тридцатые. Правда, Швондеру ничего не сделалось, а Преображенский и сам преобразился — слишком долгое обслуживание правящего класса не прошло для него даром. Верна, оказалось, и догадка Булгакова о том, что в России единственный способ не попасть в жернова чисток и уплотнений — это быть Мастером, то есть уметь то, чего не умеет никто.
Договор и третий брак
Поскольку мы говорим о писателе мистическом и не собираемся излагать его биографию с точки зрения социалистического реализма, приходится признать, что одного поворота этой биографии мы объяснить не в состоянии. Мы знаем, что в 1929 году Булгаков думал о самоубийстве, поскольку все его пьесы были сняты с репертуара (особенно приходится жалеть о «Зойкиной квартире», виртуозном трагифарсе с потрясающей фигурой Аметистова: в нём узнается и генерал Чарнота из «Бега»), в прессе его травили, брак зашёл в тупик. Судя по его туманным упоминаниям, он встретил некоего незнакомца, который ему пообещал литературную легализацию, успехи в театре и новый счастливый брак. После этого Булгаков выбросил револьвер в пруд близ Новодевичьего монастыря, а вскоре состоялась принёсшая ему счастье встреча в общей компании с Еленой Сергеевной Шиловской, урождённой Нюренберг, женщиной младше его на два года, удивительно яркой, витальной, во многом на него похожей. Их сильно потянуло друг к другу, но Елена Сергеевна была замужем за военачальником, Булгаков женат, и после года бурного романа они расстались на 15 месяцев. Об их любви и страданиях знал администратор МХАТа Фёдор Михальский, который и подстроил их встречу в «Метрополе». Они поняли, что дальше обходиться друг без друга не могут — Булгаков развёлся, Елена Сергеевна попросила мужа отпустить её. У Булгакова состоялся с Евгением Шиловским тяжёлый разговор. В какой-то момент Шиловский выхватил револьвер. Булгаков с нелегко дававшимся ему спокойствием ответил: «Не будете же вы стрелять в безоружного? Дуэль — пожалуйста...» В конце концов Шиловский понял, что не в его силах остановить их, и дал согласие, написав Булгакову: «То, что делаю, я делаю не для вас, а для неё».
Постепенно наладилась и литературная жизнь — всегда на птичьих правах, но с постоянным заработком. Произошёл знаменитый разговор со Сталиным после отчаянного письма Булгакова; этот разговор хорошо известен. Булгаков в письме просил отпустить его за границу. «Что, мы вам очень надоели?» Булгаков долго молчал и нашёл единственно верный ответ: «В последнее время я много думаю, может ли русский писатель жить без Родины... и мне кажется, что не может». «Мне тоже так кажется»,— ответил Сталин. Далее он спросил, почему Булгаков бедствует. Тот ответил, что пытался устроиться режиссёром во МХАТ, но нет места. «А вы позвоните им с утра,— посоветовал Сталин.— Мне кажется, что они согласятся». С утра они позвонили Булгакову сами. А очень скоро вернулась на сцену и его главная пьеса. Словом, там, на прудах возле Новодевичьего монастыря, был заключён некий договор — который был расторгнут обеими сторонами в 1938 году. Ничем иным всю эту череду волшебных превращений объяснить нельзя.
О разговоре Булгаков отзывался с неизменным восторгом: «Разговор был проведён ясно, сильно, государственно и элегантно»,— сообщал он Вересаеву. Интонации Сталина особенно узнаются в держащемся на умолчаниях диалоге Пилата с Афранием об убийстве Иуды: тоже ясно, сильно и в некотором смысле элегантно. Но не только этот разговор со Сталиным навёл Булгакова на мысль писать роман о дьяволе. Этот роман тоже находился в русле мировой литературной традиции, но начать придётся издалека.
Советский Фауст
На протяжении первых тысячелетий человеческой истории наибольшей известностью пользовался евангельский сюжет, он же плутовской роман — сюжет о бродячем волшебнике, мудреце, учителе. На этот сюжет написаны Евангелие, «Гамлет», «Дон Кихот», «Легенда об Уленшпигеле», дилогия о Бендере, дилогия о Ходже Насреддине, «Пер Гюнт», цикл о Шерлоке Холмсе и сага о Гарри Поттере. Герой такого текста обязательно умирает и воскресает, у него всегда есть глуповатый друг и злокозненный враг, а вот женщины рядом с ним быть не может — ибо женщина всегда собирает и скрепляет мир, а такой герой разрушает его. Попытки женить Христа на Магдалине во многих текстах были откровенной безвкусицей. А вот профессии у такого героя тоже нет — он учитель веры или жизни, умеет всё и ничего, главное его искусство — творить чудеса.
Во втором тысячелетии от Рождества Христова этот сюжет сменился другим — фаустианским. Бог как будто понял, что спасти всё человечество посредством создания новой веры невозможно, оно не прошло контрольного испытания, и Бог потерял интерес к этому проекту, переключившись на другие дела. Что касается человечества, оно ощутило себя кем-то вроде коллектива лагерников, среди которых есть, конечно, талантливые люди. Их помещают в особые шарашки, где они и делают для Бога всякие интересные и полезные вещи, будь то забавные безделушки, литературные шедевры или крылатые ракеты. В качестве покровителя этим профессионалам — мастерам — выделяется Мефистофель, наименее мерзкий и наиболее обаятельный из адских духов. Главным героем становится Фауст, он же Мастер, то есть человек, наделённый уникальными способностями; при нём есть остроумный, могущественный и циничный менеджер, в него обязательно влюбляется женщина, и эта женщина обязательно гибнет. На этот сюжет в ХХ веке написано много чего — и «Доктор Фаустус», и «Доктор Живаго». Во второй половине века миф о Воланде, покровительствующем художнику, перевоплотился в миф о разведчике — о Румате, который спасает Будаха и отца Кабани («Трудно быть Богом»), и о Штирлице, который спасает Плейшнера и пастора Шлага. Он же ведёт с ними долгие теологические споры, как Воланд с Левием Матвеем, Пилат с Иешуа, Мефистофель с Фаустом. Именно по этой причине разведчик — он же Мефистофель — становится самой популярной фигурой советской мифологии, а впоследствии и президентом, что ни к чему хорошему не ведёт.
Воланд ведь тоже разведчик на Земле — его послали посмотреть, насколько квартирный вопрос испортил москвичей; испортил сильно, но не катастрофично. И главный посыл булгаковского романа совершенно очевиден: с этими людишками — Римским, Лиходеевым, буфетчиком, Латунским, Берлиозом — иначе нельзя. Не Богу же руки о них марать. У Воланда двойная миссия: контроль за состоянием мира — и «извлечение Мастера», как и называется одна из глав романа. Мы даём тебе моральную санкцию на любые действия, потому что ты — Князь мира сего, а Иешуа для этой должности не подходит и к ней не стремится; но, управляя миром, береги художника. Вспомнят художника — вспомнят и тебя, сына сапожника.
То, что роман этот писался не столько для вечности (она всегда мечтается любому автору), сколько для одного конкретного адресата, подтверждается самим наличием там слова «мастер». «Но он мастер?» — спрашивал Сталин Пастернака в разговоре о Мандельштаме. Он Мефистофель, ему нужны профессионалы — лётчики, ракетчики, танкостроители, умелые писатели, умелые композиторы. Мастера ремёсел, короче говоря. Эпохе нужен профи, и Булгаков использует именно слово «Мастер», доселе для него не характерное. Он писал роман для человека с посредственным вкусом, а потому там столько сцен, напоминающих оккультные романы Серебряного века (сцена бала у сатаны и ночного полёта на шабаш, например, во многих деталях заимствована из романа Мережковского о Леонардо, тоже мастере). Наконец, Булгаков не мог не знать о том, что Сталину пришлись по нраву романы Ильфа и Петрова, его давних и добрых знакомых по газете «Гудок»,— и многие черты трикстера, бродячего плута и проповедника Бендера перешли к Воланду (а от него к Румате и Штирлицу). Без прямого вмешательства Сталина, осуществлённого через наркома просвещения Бубнова, «Золотой телёнок» не мог выйти отдельной книгой — Фадеев воспротивился; именно это заставило Булгакова придать свите Воланда черты свиты Бендера (рыжий Азазелло напоминает Балаганова, канотье Паниковского перешло к Коровьеву, а в свите сатаны одинаково часто появляются чёрный кот и чёрный козел — отсюда превращение Козлевича в Бегемота, тоже, кстати, починяющего — только не «Антилопу», а примус). Версия Ирины Амлински о том, что романы о Бендере написал Булгаков, не выдерживает никакой критики (специалисты разводят руками — процесс создания романов Ильфа и Петрова тщательно задокументирован и расписан по дням), но авторы были дружны, варились в одних кругах и многому научились друг у друга.
Роман должен был понравиться Сталину — и, видимо, был передан ему (у Елены Сергеевны и сталинского секретаря Поскрёбышева была общая портниха) и даже им прочитан. И именно этим, вероятно, можно объяснить тот факт, что в послевоенных репрессиях уцелели и Зощенко, и Ахматова, и Пастернак, а погибли только писатели-евреи, имевшие несчастье состоять в Еврейском антифашистском комитете. Тут уж Сталин ничего не мог с собой сделать. Булгаков писал роман не о Сталине, а для Сталина. Конечно, Сталин не единственный читатель этого романа; но, боюсь, для других он опасен. Ведь он становится оправданием зла — скажем честно, книги более сталинистской и при этом более искренней в русской прозе нет. Атмосферу сталинизма — дневные праздники, ночные аресты и балы для элиты, контраст нищеты и роскоши, постоянной официальной эйфории и подспудного адского ужаса, отчётливый запах серы на улицах строящейся Москвы с её архитектурными неоампирными излишествами — передали не соцреалисты, а мистик Булгаков. Любопытно, что в 1938 году в Москве одновременно появились три романа о пришествии мистических гостей: в «Пирамиде» Леонова в Москву прилетает ангел (ангелоид Дымков), у Булгакова — Сталин, а у Лагина — джинн Хоттабыч. Ещё интересней, что ангел и дьявол из Москвы довольно быстро улетели: ангел устрашился, дьяволу некогда. Остался только джинн, и его приняли в пионеры. Это подтверждает блестящую догадку Пастернака в разговоре с Александром Гладковым:
— Сталин — титан дохристианской эры.
— Может быть, послехристианской?
— Нет. Именно — до.
Расторжение кабалы
Близость в установках и взглядах — на человечество и, скажем, на монархию — между вождём и писателем не привела ни к одной личной встрече, хотя Булгаков неоднократно о ней просил; не позволила Булгакову с женой выехать за границу — хотя их постоянно дразнили обещаниями; не дошла до сцены ни одна новая пьеса Булгакова, кроме «Мольера», снятого после разгромной газетной критики через три месяца; лежали в столе такие шедевры, как «Иван Васильевич» — из которого Гайдай сделал мощный кинохит 1973 года. О кризисе МХАТа и о череде своих унижений там, а то и о прямом предательстве со стороны театра, не боровшегося ни за одну его пьесу, Булгаков рассказал в «Записках покойника», более известных как «Театральный роман» и не доведённых до конца. Тем не менее несколько раз Сталин отзывался на просьбы любимого автора — скажем, о разрешении Николаю Эрдману жить в Москве после ссылки.
В 1937 году МХАТ заказывает Булгакову пьесу: надо готовиться к 60-летию вождя, а ведь, кроме него, юбилейную пьесу написать некому. Булгаков некоторое время отнекивается, но потом признается: у него руки чешутся написать такую пьесу. И он пишет «Батум» — драму о молодости Сталина, где вождь сделан обаятельным и, главное, убедительным. Это настоящий борец против самодержавия — то есть, по сути, против сталинизма.
Я не думаю, что Булгаков вкладывал в пьесу такой смысл. Она является честным исполнением государственного — точнее театрального — заказа. Молодого Сталина, с теми самыми усиками, должен был играть Хмелёв. Уже были намечены мероприятия по подготовке к грандиозному спектаклю, в командировку в Батум были отправлены актёры, автор с женой и декораторы, предполагалась увеселительная поездка... но в Туле их догнала телеграмма: всё отменяется, спектакля не будет. Сталин забраковал пьесу. Она ему понравилась, он просил передать, что это честная работа — но «все молодые люди одинаковы, спектакль о молодом Сталине не нужен».
Почему он принял такое решение? Версий много. Скромность ни при чём — какая скромность при таком культе?! Разрешал же он изображать себя и во время обороны Царицына, и во время революции, и после победы над Германией! Видимо, его смутила человечность героя. Но не смущали же его стихи, где воспевалась именно его человечность. Возможно, у него были связаны с Батумом не лучшие воспоминания. А может, его действительно вербовала охранка? Но никаких документов об этом нет, а ведь могли бы найтись; что до «эксов» — экспроприаций, то есть грабежей — он не вычёркивал их из своей молодости, скорее гордился — на эти деньги в эмиграции жил Ленин... Положительно, тут какая-то тайна. Закрадывается ужасная мысль: а вдруг Булгаков был ему интересен только до тех пор, пока не удавалось вовлечь его в обслуживание сталинского мифа? Вдруг Мастер нужен ему лишь до тех пор, пока не порабощён? А может, Булгаков расторг договор со своей стороны, высказав в пьесе что-то такое, чего не понимаем мы, но понял он? Вероятно, взглянув на себя нынешнего и вспомнив молодость, Сталин ужаснулся тому, во что он превратился...
Но, как всякий, кто расторгает договор, Булгаков очень скоро, 10 марта 1940 года, умер от нефросклероза, от которого в том же возрасте в 1907 году умер его отец. Перед смертью его страшно мучили головные боли и подступающая слепота, но держался он с необыкновенным мужеством. Через час после его смерти в квартире раздался звонок: «Говорят из секретариата Сталина. Правда ли, что товарищ Булгаков умер?»
Елена Сергеевна подтвердила. Откуда он знал? Неужели следил? И неужели в марте сорокового ему было дело именно до Булгакова? Много же значил для него этот автор.
Не берите
А человек он был исключительно хороший — остроумный, щедрый, безупречный товарищ, помогавший деньгами, советом и критикой всем, кто об этом просил. Он никогда ни на что не жаловался, дом его был пристанищем для самых талантливых и остроумных людей эпохи, он был неизменно корректен, всегда блестящ, и даже когда Елена Сергеевна в дни расправы над его врагами восклицает в дневнике «Есть Бог!» — он не радуется. Он понимал, что это не торжество справедливости, а террор. Хотя роман его изображает практику террора праздничной — но это скорее издевательство, чем комплимент.
Главное же, что в основном он оказался прав: не заслуживают эти людишки ничего другого. Им нужен Воланд, и не зря призывами «Вернись!» была в семидесятые изрисована вся знаменитая лестница того самого дома на Садовой, где теперь Музей Булгакова.
Но я уверен почему-то, что, если бы он довёл до конца правку романа, знаменитая фраза звучала бы чуть иначе.
«Никогда ничего не просите у тех, кто сильнее вас. Придут и сами все дадут. Но и тогда не берите».