Марина Хрусталева: Дом Мельникова. История одной национализации

Это произошло. Я встретила Сергея Гордеева и задала ему вопрос, который не могла не задать. Теперь я могу писать о том, о чем надо было писать четыре месяца назад, когда в дом Мельникова пришла беда. Теперь у меня есть все нужные мне кусочки паззла.

Дом Мельникова — шедевр мировой архитектуры. Он входит во все учебники и альбомы по архитектуре ХХ века. Все современные архитектурные звезды со студенческой скамьи знают его план наизусть и мечтают в него попасть.

Дом Мельникова — один из немногих частных особняков, построенных в центре Москвы за советские годы. Он стал для Константина Мельникова вершиной творчества и башней из слоновой кости, где архитектор прожил 45 лет, две трети жизни, отлученным от практики. Этот дом получил мировое признание уже в начале 1930-х, пережил войну и бомбежку, был восстановлен и бережно сохранен вплоть до мельчайших деталей. В августе этого года дом был поруган и осквернен.

ДАВИД

В 2000 году, в апреле, еще не защитив диплома, я пришла работать в Музей Архитектуры им. Щусева. Пришла, забыв о мыслях работать за деньги, не ища никаких других вариантов. Пришла, потому что в музей пришел Давид Саркисян. Человек-фейерверк, не имеющий ничего общего с музейной тоской, архивной пылью, рассохшимися полами, заштабелированными фондами. Он дружил с Рустамом Хамдамовым, он снял «Анну Karamazoff» и «Мадам Коллонтай и ее любовники», он изобрел лекарство от Альцгеймера, он никогда не спал.

Он сидел в пустом кабинете, за столом Щусева, и к нему непрерывным потоком текла Москва. К нему шли с жалобами, с идеями, с просьбами и с угрозами. Он принимал всех, всех слушал, со всеми шутил и тут же, из воздуха, рождал проекты, разрешал проблемы, связывал судьбы. Он ворожил, а мы тоже слушали – мы, новые молодые сотрудники, пришедшие в музей «на Давида», как на приманку. Он никого не уволил, он начал ремонт, и нам пока не было места в старых отделах. Мы сидели за длинным столом вдоль стены его кабинета, который потом превратился в тотальную инсталляцию «Кабинет Давида». Сложно поверить, что там помещалось еще пять человек.

ВИКТОР

И однажды пришел старичок. Щуплый, с палочкой, в чистой белой рубашке и серых брюках, которые явно были старше меня. С прямой спиной и сосредоточенным вниманием на лице, слепой, но не упускающий ни одного звука. Это был Виктор Мельников, художник, сын Константина, величайшего архитектора русского авангарда. Это было — как встретить на улице Одиссея, или апостола Павла. Хотя чего не бывает…

И Давид немедленно принял участие в его судьбе. Ссудил денег, пообещал сделать выставку, разобраться с ЖЭКом и нелепыми последствиями реставрации 1990-х годов, вывести негодяев на чистую воду и дать правде восторжествовать.

Он мгновенно влюблялся в людей и обожал стариков. «Я геронтофил», — говорил он с неприкрытым самодовольством. В его драгоценной коллекции были Лиля Брик, Жанна Моро, Алла Демидова, Мариолина Дориа де Дзулиани — несчастная любовь Бродского. Последние ВХУТЕМАСовцы — столетние Лидия Комарова и Кирилл Афанасьев, которых он опекал до последнего дня. Я благодарна ему за вирус этой бесценной геронтофилии, лучшего способа продлить связь времен.

Так я попала в дом Мельникова. Я знала о нем все, что можно было прочесть, и я не мечтала попасть. Подойти к забору, нажать на кнопку звонка, проникнуть в эту частную жизнь без приглашения казалось немыслимым. «Сходите к Виктору, отберите фотографии для открыток», — сказал мне Давид, и это было абсолютным, нежданным, незаслуженным счастьем.

Виктор был ласков со мной. Он знал всех по голосу, он впускал в дом тех, кого считал нужным, но всегда был настороже. Я общалась с ним много раз на протяжении пяти лет, и я уверена, что он был практически слеп. Достаточно слеп, чтобы не видеть лиц и не мочь читать. Поразительно, как легко и непринужденно он при этом ходил пешком от Кривоарбатского до Воздвиженки. Поразительно, что до последних дней он писал пальцами на холсте свою белую живопись. Белое на белом, но при этом не рациональный Вейсберг, а скорее Моне, Руанский собор и виды Ла-Манша, только выбеленные до предела, и все равно мистические и живые.

Он пустил меня в дом. Глупо писать, что это было — как в храм. Но это было как в храм, и это каждый раз было так. Вы входите в узкий портал калитки, сделанный так, чтобы не мокнуть под дождем, отпирая замок. Шагаете по деревянным мосткам на крыльцо. Входите в дверь, надеваете тапочки — целый ворох был там всегда, для любых внезапных гостей. Вам показывают с гордостью стеклянную дверь, которая, вращаясь, закрывает и прихожую, и столовую попеременно. Вы входите в эту столовую, где стол с резными ногами под домотканой скатертью, киот у шестигранного окошка, выходящего на закатный луч, и портрет Константина Мельникова, архитектора, в белой круглой шапочке францисканского монаха.

Вы видите весь этот скромный продуманный быт: длинную кухню с холодным шкафом в спрятанной ромбовидной нише, крошечные кабинетики сына и дочери с желтым и голубым треугольниками на потолке, гардеробную, общую для всей семьи, где с незаконченной реставрации 1990-х сыплется с потолка штукатурка. По узкой винтовой лестнице с головой Аристотеля у нижней ступени вы идете наверх, и из этой готической ужины вы попадаете в свет — свет гостиной, четырехметровый витраж которой сейчас опирается на прогнившую балку.

Вы еще не можете осознать, куда вы попали: вы стоите под низким «лбом» другого цилиндра, под мастерской. Но вы делаете один шаг, и вас ошеломляет это пространство, немыслимый объем воздуха в прозрачном стакане. И все кружится вокруг вас: кульман Мельникова, супрематическая печка, сложенная отцом и сыном во время войны, до дрожи элегантные полки, вырастающие из склона лестницы, фикусы, латунные воздуховоды, модерновый бельгийский ковер цвета увядшей розы, купленный на триумфальные деньги в Париже. Вы пьете этот свет и этот воздух, солнце дробится в листьях каштана за витражом, вы вспоминаете сотни набросков Мельникова, который искал, как мантру, конфигурацию этого дома, и понимаете, что ему и не нужно было больше ничего строить. Он построил шедевр, и вы в нем, и это навсегда будет с вами.

А потом вы проходите в «золотую спаленку», прошитую сотами окон. Мельников, автор «Сонной сонаты», считал, что сон исцеляет от всех недугов. И еще, как профессор Преображенский, он был убежден, что есть нужно в столовой, а оперировать в кабинете. В спальне Мельникова только спали, но спали все: муж, жена, сын и дочь. Футуристические скругленные топчаны, разделенные ширмами, вырастали из пола, и вся комната целиком была покрыта золотистой венецианской штукатуркой авторского состава. В спальне не было никакой «движимой» мебели, ничего лишнего, только священный ритуал совместного сна. После войны, когда дом восстанавливали после бомбежки, когда дочь уже вышла замуж, а сын совсем вырос, топчаны не восстановили. Родители поставили себе неширокую ампирную ладью-кровать. Я думаю, тот, кто проспит на ней ночь, постигнет суть вещей и поймет смысл мира.

А потом вы поднимаетесь в Мастерскую. Вы видели ее на множестве фотографий, и все равно вы останавливаетесь, потрясенные. Вы пробуете пространство маленькими шажками, вы погружаетесь в эту «просолнечность» как в свет Фавора, вы медленно привыкаете к этому чувству — что архитектура может менять вас изнутри. Когда-то сквозь эти ромбовидные окна были видны кресты соседних церквей, сейчас все обстроено новым элитным жильем. Но вам это неважно.

Вы постепенно начинаете замечать кисти Виктора, голову Аполлона, белые холсты вдоль стен, желтые потеки под крышей — дефекты гидроизоляции 1990-х. Чувствуете ногами упругость половых досок — ячеистая конструкция перекрытий держалась 80 с лишним лет и поплыла волной только недавно, когда выкопали котлован на Арбате.

Вы осторожно поднимаетесь по узенькой лесенке на капитанский мостик и поражаетесь, как меняется перспектива. Вы как будто возноситесь в космос, и мольберт, и Виктор, а Аполлон кажутся маленькими с этой смешной высоты. Вы толкаете дверь на крышу и выходите на помост. Как на Эверест. Или на Арарат. Вы одни в этом мире, и нет ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды…

За ремонт этого помоста, сделанный в прошлом году с помощью архитекторов Григоряна и Асса, Екатерина Викторовна Каринская получила судебный иск и штраф, за несогласованные работы на объекте культурного наследия.

КАТЯ

Екатерина Викторовна. Катя. Высокая, сухая, с растрепанной гривой седых волос, в сильных очках. Я знаю ее с тех пор, как в Музей пришел Виктор. Она не жила с ним — он был очень крут в быту. Она приезжала к нему каждый день, готовила, мыла полы, разбирала счета, писала под диктовку письма в инстанции, выслушивала его нотации и упреки. Как будто ей не было сильно за шестьдесят. Она всегда называла его «папа», а деда «Костя». Она могла встретить словами: «Я утром вошла, а Костя смотрит на меня, и как будто идет вперед» — это об импрессионистическом портрете отца, поставленном Виктором в гардеробной, напротив входа. У них у всех в этой семье были мистические связи: у отца с сыном, у внучки с дедом. Они разговаривали, они задавали вопросы, и дом отвечал.

Елена Мельникова, сестра Кати, утверждает, что тоже помогала отцу. Может быть, я не видела. Я ни разу не встретила ее в доме.

А Катя была. Виктор сдавал, и уже Катя прибегала к Давиду, рассказывала о делах, советовалась по судам — споры Виктора с сестрой Людмилой тянулись до ее смерти, споры Кати с сестрой Еленой не кончились по сей день. И Давид помогал Кате, Виктору, дому.

Это была и есть непростая семья, но Давид любил страсти и бился за справедливость. Он устроил шоу из завещания Виктора, узнав от того, что Елена пыталась переписать дом на себя. Сейчас нет ни Виктора, ни Давида, и уже нельзя точно сказать, кто больше горел этой идеей — отдать дом государству. Осталось свидетельство Гриши Ревзина и тонны судебных решений, признавших ту дарственную на Елену утратившей силу.

Катя никогда ничего для себя не просила.

В декабре 2005 года Клементина Сесил, моя коллега по MAPS, поручила мне взять у Виктора Константиновича интервью для ее публикации о наследии авангарда в журнале Всемирного фонда памятников ICON. Это было последнее его интервью.

Мы просидели часа полтора за этим резным столом, под зеленым абажуром, и портрет Константина участвовал в разговоре. Виктор говорил тихим голосом, говорил с уважением и восторгом о папе, с горечью о чиновниках, с трепетом о своем искусстве. «Он все-таки уже устал», — шепнула мне Катя. Я выключила диктофон, Виктор взял меня за руку и сказал: «У меня есть такая песенка, я всегда ее пою за работой. Я хочу тебя научить». Он прочел мне восемь коротких строчек, из которых я помню только два слова. Бесконечность и Безупречность.

5 февраля 2006 года Виктор умер. Он завещал дом Мельникова государству.

Я пошла на отпевание, оставив грудную дочку, первый раз к неблизкому (близкому?) человеку. Было снежно и холодно, сугробы, Бунин, Чистый понедельник, лубочный Филипповский переулок. Маленький храм, маленький гроб, тонкая свечка в прозрачных пальцах Виктора, Катя, сестра, их дети и внуки. Зачем я пришла? Какое у меня было право? Что это значит — христианское прощание и прощение для нас, советских детей, выросших за пределами церкви? Я не заговорила там с Катей.

На следующее утро я узнала, что к дому Мельникова, где она осталась в ночь после похорон, приехал ЧОП с собаками. Она не открыла.

СЕРГЕЙ

Это была новость из разряда «гром среди ясного неба». Девять дней еще не прошло, а стало известно, что племянник Виктора, Алексей Ильканаев, продал доставшуюся ему от матери половину дома Сергею Гордееву в конце 2005 года. При жизни Виктора. Не ставя того в известность.

Сергей Гордеев был известен большими успехами в том, что сейчас принято называть «перепрофилированием и реструктуризацией промышленных предприятий». Он был самым юным сенатором Государственной Думы, получив княжение в Усть-Ордынском Бурятском округе, как говорили, не без протекции самого Кобзона. Зачем этому человеку понадобился дом Мельникова, хрупкий шедевр нелюбимого властью авангарда, было неясно. Первая мысль была — чтобы сломать и застроить восемь соток земли на Старом Арбате.

Екатерина Викторовна заперлась в осажденном доме. Давид Саркисян назначил с Гордеевым встречу. Они говорили много часов. Давид позвонил мне со словами: «Марина, это страшный человек. Он не ведает, что творит, но не остановится ни перед чем. Он очень умный, цепкий и опасный. Мы должны его переубедить». Давид попросил меня опубликовать подготовленный им пресс-релиз на сайте MAPS. Он не хотел распространять его от имени музея.

Был час ночи, зима. Годовалая дочка спала за стенкой. Я сидела перед экраном, загрузив пресс-релиз на русском и на английском на сайт, и боялась нажать кнопку done. Я думала, что будет, если утром у моего подъезда появится ЧОП с собаками. Я представляла себе невиданного Гордеева и боялась. И все же нажала.

Первой вышла статья на две полосы в New York Times, потом в Moscow Times со ссылкой на первоисточник, потом в «Известиях», сокращении, со ссылкой на Moscow Times. Потом Давид Саркисян, Григорий Ревзин и Клементина Сесил много месяцев встречались с Сергеем, рассказывали ему про дом, про музеи великих архитекторов, про попечительские советы и фонды. Ездили с ним в Лондон смотреть дом Джона Соана. Ходили в Королевское общество архитекторов — RIBA. Объясняли, что шедевр такого значения не может быть личной игрушкой одного человека.

Сергей Гордеев создал фонд «Русский авангард». Созвал международный экспертный совет. Заказал английской компании концепцию музеефикации дома. Стал издавать книги по истории русского авангарда. И скупать у наследников архитекторов 1920-х годов архивы, хранящиеся на антресолях и в гаражах.

Другой рукой он оплачивал адвоката, который подавал иски от сестры Елены к Екатерине. Он пытался оспорить завещание Виктора. Он провоцировал имущественные судебные споры. Он хотел получить весь дом.

Катя не пускала его на порог. Она ничего не хотела с ним обсуждать.

Давид Саркисян увещевал Сергея, оплачивал адвоката Кате и готовил бумаги, чтобы сделать дом Мельникова филиалом Музея Архитектуры. Он думал, что так он сможет ее защитить.

В 2007 году Сергей Гордеев стал сенатором от Пермского края. Он инициировал разработку мастер-плана Перми (компания KCAP), пригласил в Пермь Марата Гельмана, Эдуарда Боякова и Теодора Курентзиса, провел конкурс на реконструкцию Речного вокзала под Музей современного искусства (победил Юрий Григорян) и Пермского театра оперы и балета (победил Дэвид Чипперфильд). Он все делал правильно, он выбирал только лучших.

Параллельно в Москве он реконструировал «Фабрику Станиславского», позже признанную RIBA лучшим международным проектом 2011 года. Он издал целую библиотеку книг по истории авангарда, обеспечив последние годы Андрея Гозака и Селима Хан-Магомедова. Он провел десятки судов, но они не приблизили его к дому.

Государство, поднаторевшее в приватизации, с большим трудом шло в обратную сторону. «Национализировать» частный дом в центре Москвы оказалось не просто. Ни Минкульт, ни Москомнаследие не хотели лишней обузы. По закону, завещанная Виктором государству часть дома была «выморочена» в казну, и Росимущество неторопливо и нехотя вступало в права.

В конце 2010 года, незадолго до окончания срока сенаторских полномочий, Сергей Гордеев продал большую часть своих российских активов и уехал жить в Лондон. Свою половину дома Мельникова и архив фонда «Русский авангард» он передал по дарственной Государственному Музею Архитектуры.

Но Давид этого не дождался. Давид умер 7 января 2010 года, в Мюнхене, от скоротечной лимфомы. Судя по всему, он знал о своей онкологии долгие годы, и, зная это, жил на все сто. Я в последний раз видела его 2 декабря, на презентации нашей очередной книги в Музее. Он был очевидно плох, но шутил и смеялся, звонил Клементине в Лондон. Через несколько дней он был уже в реанимации.

Через несколько месяцев, после долгого перебора кандидатур, директором Музея Архитектуры им. Щусева стала Ирина Коробьина.

КОНФЛИКТ

Здесь не хочется писать долго. Это был личный конфликт с первых дней. Катя, привыкшая к глухой обороне, но во всем полагавшаяся на Давида, встретила женщину моложе себя, с амбициями и без толики уважения. Кате сразу дали понять, что музей наконец станет государственным, но без нее. Она — упорная, прямолинейная, непричесанная — не нужна была в этой новой картине мира. Ее попросили на выход. Оборона продолжилась.

Все эти годы со смерти Виктора Катя прожила в доме. Она ухаживала за ним, как могла. Чинила, что можно. Она принимала гостей. Не было случая, чтобы она отказала мне в ответ на просьбу привести в дом студентов, русских или иностранных, или великих архитекторов мира. Книга отзывов, лежавшая на столе в столовой — один из ценнейших экспонатов этого дома, с прочувствованными словами Тадао Андо, Тойо Ито, Рэма Колхаса, Томаса Лизера. Некоторые возвращались в дом с учениками и дописывали свои отзывы годы спустя.

Катя жила на пенсию. На ее бесконечные письма с просьбами выделить средства на текущий ремонт и городские, и федеральные власти отвечали: дом еще не отошел государству. Вы, гражданка Каринская, как исполнительница завещания своего отца, должны заботиться о доме и готовиться передать его родине в лучшем виде.

Она заботилась. Иногда гости оставляли ей деньги. Я ни разу не видела, чтобы она просила. Московские архитекторы из круга Давида продолжали ей помогать после его ухода. Веселая дочь Дун иногда привозила ей белоголовых внуков, овчарку или ручную ворону. Это был живой дом, где все дышало непрерывной жизнью семьи, во дворе цвела яблоня, в подвале сушилось белье, а на бельгийском ковре цвета увядшей розы валялись дети.

О том, что произошло 13 августа, четыре месяца назад, невозможно писать. Написали те, кто сильнее меня:

• хроника событий от Наташи Меликовой;
• тут видео «захвата» дома;
• запись пресс-конференции, случившейся сразу после;
• интервью с обеими сестрами;
• сухой анализ пост-фактум от «Ленты».

Музей Архитектуры, как Швондер, пытался выкинуть Катю из дома в ее отсутствие, изъял ее деньги, уплотнил ее ЧОПом, испортил жизнь ей и мужу. Два месяца она держала осаду. Ей передавали продукты через забор, к ней не пускали гостей и врачей, охранники заходили к ней в спальню каждые 15 минут круглые сутки. Музейные девочки, которые проводили опись мемориальных предметов, кольцом сжимавшую жизненное пространство, постили селфи с тегом «ДОМНАШ» и обсуждали в комментах способы избавится от старушки.

Сохранивший свою атмосферу дом, который мог бы стать таким же «заповедником жизни», как дом Луи Арагона и Эльзы Триоле или ателье Сезанна в Экс-ан-Провансе, превращался в муляж истории. В мире много таких выхолощенных модернистских домов-музеев — дом Шиндлера в Лос-Анджелесе, дом Зонневельда в Роттердаме.

«Я буду сидеть до конца», — говорила мне Катя по телефону. Она еще могла шутить. Таким, как она, уже мало что страшно.

Два месяца спустя, когда весь «клуб друзей Кати» сидел на круглом столе о судьбе другого памятника авангарда — дома Наркомфина — на Форуме культуры в Манеже, Екатерину Каринскую не пустили домой. Она поехала утром на суд, назначенный по иску Музея Архитектуры. Приехав, узнала, что суд отменили. Вернулась обратно к запертой двери. Ей отдали зимние вещи.

Я говорила с Катей в тот вечер, когда она уже почти приняла случившееся и решила поехать к дочке. Я не знала, что я могу сделать. Я не могла звонить ей после, у меня не хватило бы слов говорить с ней после такого. Те, кто звонили ей, узнавали, что у нее плохо с сердцем, они с мужем спят на полу у дочери, она пишет очередное заявление в Прокуратуру. И что у нее больше нет сил.

РАЗГОВОР

Я могла бы написать этот текст еще в августе, после пресс-конференции в Музее Архитектуры. Но из моей многолетней картины событий в доме выпадал один элемент. Я не знала, что думает об этом Сергей Гордеев.

Несколько лет он практически не приезжал в Москву, не выступал публично. Я встречала его знакомых из разных стран — архитекторов, галеристов, личных друзей. Я спрашивала каждого: что он за человек? И как им кажется, вспоминает ли он еще про дом Мельникова?

Мне говорили: «это человек потрясающего таланта, он мгновенно осваивает новые области в мельчайших деталях»; «это визионер и управленец невиданного масштаба»; «у меня никогда не было такого глубоко понимающего заказчика с таким беспрецедентным вниманием к качеству». Мне говорили: он никогда не упоминает дом Мельникова ни в одном разговоре. У него сотня других проектов. Он не тот человек, кто будет держаться за прошлое. Он выкинул эту историю из головы и движется вперед с неумолимостью океанского лайнера. Нет, совершенно точно, он давно забыл эту историю. Все происходящее — амбиции Ирины Коробьиной.

Единственный человек, кто был совершенно уверен, что Сергей Гордеев стоит за всеми событиями — Екатерина Каринская. Большинство известных мне людей считали это старческой паранойей.

Этим летом Сергей Гордеев вернулся и возглавил корпорацию ПИК, став одним из крупнейших девелоперов на рынке Москвы. На события в доме Мельникова он публично не реагировал. Меня удивляло, что он не замечает потока негативной информации, так или иначе связанной с его именем.

После событий в августе я несколько раз говорила общим знакомым, что хотела бы поговорить с ним. Передавала визитку. Ждала звонка. Звонка не было.

Вчера, 12 декабря, я встретила Сергея Гордеева в Манеже на Урбанистическом форуме. Он узнал меня, хотя мы никогда не общались. Было видно, что он не хочет со мной говорить. Но он не отказал мне в просьбе ответить на один вопрос. Этот вопрос за последние четыре месяца я повторяла сотни раз. Он был напряжен, но ответил решительно и не раздумывая.

— У меня к вам только один вопрос, и я не прошу у Вас объяснений. Я хочу, чтобы Вы ответили мне только да или нет. Этот вопрос: Имеете ли вы отношение, прямое или косвенное, к тому, что происходило в доме Мельникова с августа этого года?

— Мой ответ — да. Но и нет. Без объяснений Вы не поймете. Тут несколько вопросов.

Имею ли я вообще отношение к дому Мельникова? Да, исторически да.

Был ли я сценаристом того, что произошло? Нет.

Финансировал ли я происходящее? Нет.

Знал ли я о том, что происходит? Частично да.

Одобрю ли я методы, которыми это было сделано? Не все.

Считаю ли я правильным то, что в доме Мельникова открыт общедоступный музей? Да, безусловно. Теперь любой человек может туда попасть.

— Но я и раньше могла туда попасть!

— А я нет! А теперь могу.

— То есть вы будете принимать участие в дальнейшей судьбе дома?

— Ну почему бы и нет. Поймите, это не единственный мой проект, я не могу в него глубоко погружаться. Но ко мне приходят советоваться. Я сейчас договариваюсь с ARUP (ведущая британская инженерная компания. — Прим. авт.), чтобы они начали обследовать дом pro bono. Там все должно быть сделано правильно.

— Но почему эта ситуация была подвешена несколько лет, а этой осенью раскрутилась, как пружина? Кто дал этот импульс?

— Это был не я. Там был один целеустремленный человек, адвокат. Он решил, что хочет довести это дело до конца.

— Он тоже работал pro bono?

— Частично. Ему немного платили — что-то Музей Архитектуры, что-то другие.

— Несколько лет назад вы создали фонд «Русский авангард», сформировали экспертный совет дома Мельникова, английские специалисты разработали по вашему заказу концепцию. Эта линия будет продолжена?

— Нет, конечно нет. Это все было неправильным направлением. Это не нужно.

— А кто будет делать концепцию дома-музея?

— Ну, у Музея Архитектуры есть там какая-то концепция.

— А вы отдаете себе отчет, что действия сотрудников Музея Архитектуры нанесли серьезный репутационный ущерб самому музею, дому Мельникова и вам лично?

— Нет, я совершенно с этим не согласен. Почему? Был сделан правильный шаг. Был создан доступный музей.

— Ну да, «домнаш».

— Что??

— «Домнаш», это теги, которые сотрудницы Музея Архитектуры ставили на селфи, сделанные в мастерской Константина и Виктора Мельниковых.

— Какие селфи?

— Сергей, вы не читаете Фейсбук? Вы не видели эти селфи? Вы не читали комментарии про «убрать старушку»?

— Нет, не видел. Я не захожу в Фейсбук. У меня нет времени за этим следить. Вы серьезно?

— Увы.

— Это совершенно неправильно. Это надо пресечь.

Это был частный разговор. Я не имела права включить диктофон. Я спросила в конце, что из этого я могу упомянуть в статье. «Все, — ответил Сергей. — Пришлите для сверки».

Я пришла домой поздно, записала по памяти. Слава богу, у меня хорошая память. Отправила ему. Через 5 минут пришел ответ: «Все ок».

Сидя рядом с ним вчера в колготне Манежа, я поняла, что к девяноста годам он будет выглядеть как Виктор Мельников. Та же внутренняя сила, неистовая одержимость, вера в свою исключительность и правоту, тот же тонкий нос и цепкий взгляд.

Дай бог Сергею со временем видеть глубже.