260 лет назад, 5 января 1762 года, умерла «дщерь Петрова», императрица Елизавета. На российский престол взошёл человек, о котором впоследствии наш «главный историк» Николай Карамзин отзовётся так: «Прошло более тридцати лет с той поры, как печальной памяти Пётр III сошел в могилу; и обманутая Европа все это время судила об этом государе со слов его смертельных врагов или их подлых сторонников».
Добавим: не только Европа, но и Россия. До сих пор император Пётр III у нас проходит по разряду «немец, преклоняющийся перед прусским королём Фридрихом и вообще пруссачеством, тупой солдафон, невежественный самодур, пьяница и ненавистник всего русского».
В этом нет ни слова правды. Пётр III, как ни странно, даже не был немцем. Во всяком случае, чистокровным. При рождении ему дали имя Карл Петер. И дали не просто так. Петер — в честь родного деда по материнской линии, русского императора Петра Великого. А Карл — в честь злейшего врага «царя-плотника», шведского короля Карла XII, поскольку мальчик приходился ему внучатым племянником по отцовской линии. Пётр III отлично это осознавал. Более того, вёл себя так, что его сходство одновременно и с Петром I, и с Карлом XII замечали многие. Например, французский дипломат в России времён Елизаветы Жан-Луи Фавье: «Он подражает обоим в простоте своих вкусов и в одежде... Погруженные в роскошь и бездействие придворные страшатся времени, когда ими будет управлять государь, одинаково суровый к самому себе и к другим».
И вот это время наконец настало. Правда, было оно недолгим: всего лишь 186 дней, на трое с половиной суток больше полугода. Если брать за основу сухой язык цифр, то можно навскидку определить, много или мало успел сделать император за этот короткий срок. С Петром III получается любопытная пропорция. За время, проведённое на престоле, он успел подписать 192 закона и указа. В среднем выходит более 30 указов в месяц, даже чуть больше. Таким образом, он уверенно входит в топ-3 правителей XVIII столетия. И даже занимает в нём почётное второе место после своего сына Павла I. Тот в среднем издавал по 42 законодательных акта в месяц. Для сравнения: Екатерина Великая издавала по 12 законов в месяц, а Пётр Великий — по 8.
Разумеется, это свидетельствует скорее о работоспособности государя. Что же до эффективности и насущности этих самых законодательных актов, то это отдельный разговор. И довольно странно, что многие исследователи — и тогда, и сейчас — в этом разговоре пренебрегают мнением своего коллеги, дипломата, историка и публициста XIX столетия Сергея Татищева. В который раз обозревая традиционную для нашей историографии картину, где полгода правления Петра III — необязательная прелюдия к «блестящему веку Екатерины Великой», Сергей Спиридонович с удивлением заметил: «Как ни велико, на первый взгляд, различие в политических системах Петра III и его преемницы, нужно, однако, сознаться, что в нескольких случаях она служила лишь продолжательницей его начинания».
Святая правда. И на самом деле удивительно здесь лишь удивление историка. Потому что его вывод всё это время лежал на поверхности. Действительно, то, что приписывают Екатерине Великой, было совершено её мужем. Заслуга императрицы чаще всего состояла лишь в том, что она не отменила его указов. Например, указа об упразднении Тайной канцелярии: «Злым, подлым и бездельным людям подавала она способ злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей... Дабы неповинных людей от напрасных арестов, а иногда и самих истязаний защищать, а также злонравным людям пресечь пути к произведению в действо их ненависти, мщения и клеветы... вышеупомянутая Тайная розыскных дел канцелярия уничтожается отныне навсегда».
То же самое касается и указа Петра III от 25 февраля 1762 года, согласно которому убийство помещиками своих крестьян квалифицировалось как «тиранское мучение» и наказывалось пожизненной ссылкой. Когда заходит речь о чём-то подобном, можно гарантировать, что в памяти прежде всего возникнет дело знаменитой Салтычихи и «милосердие» императрицы Екатерины II. Но истинное милосердие к русским людям проявлял как раз-таки этот «голштинский немец». Причём частично — ещё до своего указа о «тиранском мучении». Так, 28 января у помещицы Е. Н. Гольштейн-Бек были отняты права на имение. Это мотивировалось ее недостойным поведением, из-за которого «управление деревень по ее диспозициям не к пользе, но к разорению крестьянства последовать может». А указом 7 февраля «за невинное терпение пыток дворовых людей» была пострижена в монастырь помещица Зотова, причём её имущество было конфисковано для выплаты компенсации пострадавшим.
Были, разумеется, и такие распоряжения, которые Екатерина ликвидировала. Такая судьба постигла, например, два самых важных нововведения Петра III. Указ о секуляризации церковно-монастырских имений и Манифест о вольности дворянской. Но вот в чём фокус. Сначала императрица действительно отменила указы покойного мужа. А потом издала точно такие же указы. Просто теперь — от своего имени. Проделано это было настолько ловко, что в нынешних учебниках есть отдельный параграф: «Секуляризация церковных земель при Екатерине II». Да и окончательная «вольность дворянская» датируется 1785 годом, когда Екатерина подписала «Жалованную грамоту дворянству».
Заметим, что всё это касается только и исключительно реальных дел и реформ Петра III. Сколько осталось на стадии проекта, можно только гадать. Именно гадать. Дело в том, что Пётр III широко применял форму «словесных высочайших указов». Они должны были фиксироваться в камер-фурьерских журналах — своего рода «дневниковых записях» о делах монарха. И фиксировались добросовестно. Вот только по какой-то загадочной причине сохранились все журналы с 1726 по 1818 год, кроме журналов за несколько месяцев 1762 года. Конкретно — с марта по июль. Что вполне логично: Екатерина свергла своего мужа с престола именно в конце июня, 28 числа.
То, что камер-фурьерские журналы в это время велись, подтверждается ордером гофмаршала Николая Голицына, заведующего придворной конторой при Екатерине: «Отсутствуют церемониальные журналы прошлого 1762 году. Надлежит же предписанные журналы в немедленном времени представить». Разумеется, никакого «в немедленном времени» не состоялось. Источники, которые могли поведать о замыслах и проектах самой большой надежды России XVIII столетия, были изъяты качественно и навсегда.
