ТАНГО В БАГРОВЫХ ТОНАХ (64)
Продолжение. Ссылки на предыдущее здесь.
У нас нет никакой и не может быть никакой другой объединяющей идеи, кроме либерализма
Итак, 18 ноября 1888 года, с приходом в президентский кабинет генерала Максимо Тахеса, начался закат La Era de militarismo или, как иногда говорят, «переходный период», и это дает нам право прежде, чем идти дальше, расставить слоников по полочкам. Что, правда, не так просто, поскольку мнения в самом Уругвае разные, тема, как ни странно, по-прежнему горяча, а копий на сей предмет ломается не меньше, чем, скажем, о личности Лопеса в Парагвае.
Либералы, наследники «красных», говорят no, подчеркивая «неуважение к правам человека, принижение роли выборных органов, эксцессы беззакония, а также коррупцию в среде военных при Сантосе». Националисты, наследники «белых», и левые, напротив, говорят si, справедливо указывая, что и беззакония, и коррупция при военных были меньше, чем до них и после них, подчеркивают, что без жесткой военной руки Уругвай не получил бы «15 лет развития без хаоса», оставшись отсталой патриархально-пасторальной страной. И все правы. Но…
Но, что ни говори, отталкиваясь от политических симпатий, факт остается фактом: модернизация, обеспеченная Уругваю «милитаристами», по мере углубления подрывала устои «милитаризма». Резкий рывок в экономике, хозяйстве, промышленности, строительстве, финансах усложняли реальность, и военные, люди простые, переставали соответствовать. Они просто очень многого не знали, не понимали, не умели, - и по сути, им оставалось на выбор либо цепляться за власть ради власти до упора, превращая государство в застойное болото, либо аккуратно уходить в казармы, откуда пришли.
Не исключено, - а как по мне, так и очень возможно, что именно поэтому, не чувствуя себя в силах сработаться со штатскими, но подсознательно понимая, что наступает их время, как раз и сдал пост в самом начале законной каденции Максимо Сантос, - а вот сеньор Тахес, тоже Максимо, был человеком иного склада.
Провинциальный полицейский, прекрасно умевший ловить конокрадов и контрабандистов, он оказался в армии, в общем, случайно, и хотя военный талант обеспечил ему карьеру, о чем-то большем при молодом и амбициозном шефе даже не помышлял, тем паче, что в политике не разбирался вовсе и не ощущал к ней тяги.
Превратившись же нежданно-негаданно в президента, просто не понимал, что делать, - хотя делать очень хотел, - и очень скоро оказался в полной зависимости от собственных гражданских министров из «правительства примирения». Их, городских, образованных и разбиравшихся решительно во всем, он уважал (пишут даже: «робел»), во всем их слушался, ибо твердо знал, что сам ни в чем, кроме сыска, не разбирается, тогда как они, ученые, разбирались во всем.
Разбираться же приходилось во многом, от строительства до банкинга и привлечения инвестиций из-за рубежа. Причем отовсюду. Из аргентинской Энтре-Риос, чье мясо, прибывая в Уругвай своим ходом, превращалось в консервы на уругвайских заводах, из Байреса, где строили новый порт, а пока суть да дело, вовсю пользовались терминалами Колонии и Монтевидео, из Лондона, наконец, ибо гномы Сити, почуяв запах прибыли, не скупились.
Все это генерал Тахес отдал на полную волю министрам, - в основном, понятно, «красным» («белые», согласно Апрельскому миру, в большую политику не лезли, вполне довольные тем, что в своих четырех департаментах сами себе хозяева), - а министры, со своей стороны, очень любили своего военного президента, льстили ему и рекомендовали, к чему стремиться. Стремиться же, по их мнению, следовало к civilismo, - то есть, к гражданскому правлению, при котором власть представляет все общество, а не отдельную его структуру, пусть и такую достойную, как армия, - и: «Вот увидите, дон Максимо, сделав это, вы войдете в Историю, как величайший уругваец всех времен!».
К слову. Я вот тут выше написал: «красные», - а это уже не совсем точно, и без уточнения не обойтись. «Красные»-то «красные», плоть от плоти и кость от кости столичного патрициата, присосавшегося к портовым терминалам, - но уже новое поколение, дети постаревших «докторов» первого этапа, сведущие в новомодных теориях, а по взглядам, скорее, либералы в полном смысле тогдашнего понимания этого слова. Прогресс ради прогресса, невидимая рука рынка, каждый должен нести свой чемодан, равенство прав, но пусть неудачник плачет, и так далее. А «цвета», - фи! – пережиток прошлого, как и клановые дружеские связи, годятся разве что в качестве символа.
Очень современная по тем временам идеология, как в Европе, и весной 1887 года партия Colorado, наконец, стала настоящей партией, - с программой, уставом, структурой, - с которой «белые», тоже создавшие свою, Национальную, партию сравниться не могли, ибо все, к чему они стремились, это чтобы все было как раньше, по понятиям и справедливости. Такое себе стихийное, но совершенно не перспективное народничество с легким уклоном в, скажем так, утопический социализм патриархально-феодального типа, и выиграть у «красных» у него шансов не было, - да «белые», как уже сказано, и не стремились. Им и в своих департаментах было неплохо, - лишь бы никто не лез.
Так что, сеньор Тахес спокойно и достойно царствовал, а дон Хулио Эррера-и-Обес, министр юстиции, один из тех, кого в свое время высылали на «Пуиге», участник «Триколора», а ныне даже не «серый кардинал», но «теневой президент» Уругвая, правил, бодро демонтируя «милитаризм». Уже 27 декабря 1886 года, сразу после отмены всех «драконовских законов» Сантоса, был распущен «Пятый егерский», символ военного режима. Приняли решение о создании Ateneo – своего рода военно-политической академии, где будущих офицеров, обучая наукам, параллельно следовало «профессионализировать», то есть, промывать мозги на тему «что бы ни было, армия вне политики».
И так далее, и тому подобное, при необходимости не считаясь с законом, - как, например, в конце января 1887 года, когда из Европы, подлечившись, вернулся экс-президент Сантос: его просто не впустили в страну. Сперва на основании совершенно нелепого указа президента «о необходимости предотвратить покушение на генерала Сантоса», который сеньор Тахес не хотел подписывать, понимая, как страшно оскорбит друга и покровителя, однако уступил под влиянием доводов сеньор Эрреры, а затем, 28 января, проведя через Ассамблею «именной закон о нежелательной персоне».
Совершенно идиотский, незаконный закон вопиюще противоречил всем декларациям либералов насчет «никто не может быть назван преступником без решения суда». Об этом заявляли не только «белые». Даже бывшие ярые враги «диктатора» из числа «конституционалистов» и «клерикалов», указывая, что «недопустимо лишать права жить на Родине тех, кого никто ни в чем не обвиняет, тем более, если они действующие сенаторы Республики». Тем не менее, голосами либералов, - 16 против 15, - закон приняли, и министр Эррера, подводя черту, сказал, что «голосование еще раз показало, что влияние военщины сохраняется, а значит, придерживаться буквы закона было бы преступно».
Точка. Президенту оставалось только писать в Байрес, где обосновался сеньор Сантос, уныло повторяя «Поверьте, мой друг, стыд терзает мое сердце», но письма эти оставались без ответа. Как и письма полковнику Латорре, которого в августе того же года (тоже по требованию министра) не впустили в страну, хотя причина уважительнее некуда: смерть жены. Вернее, впустили, но сразу после похорон под конвоем депортировали, - на основании такого же «именного закона». И полагаю, никого не удивит, что 1 марта 1890 года, по окончании каденции генерала Тахеса, президентом Республики голосами большинства депутатов Ассамблеи был избран сеньор Хулио Эррера-и-Обес, в «тронной речи» поздравивших «всех просвещенных сограждан» с окончанием «позорной эпохи военных тираний» и «рассветом La Era de Civilismo».
И вот, казалось бы: все основания для оптимизма. На капитанский мостик взошли просвещенные люди, потомственные политики, элита элит и сливки сливок, вооруженные стройной теорией либерализма. В стране порядок, бюджет полон, экономика на подъеме, права человека торжествуют, - и будущее переливается радужными красками, в достижении сияющих вершин ни у кого из политиков никаких сомнений и планов громадье. Но вдруг…
В высшей степени профессионально
Вдруг, внезапно, - в Монтевидео такого никто не ждал и даже не думал, что такое бывает, - поползли вниз цены на сухие и соленые шкуры, на которые всегда был огромный спрос. Но был. А теперь начал падать из-за каких-то уродов из Европы, придумавших картон и всякие другие заменители. А потом в пике ушли цены на шерсть, еще один основной продукт экспорта. А в Бразилии, где недавно случилась революция, отменившая Империю, начались мятежи, и поток инвестиций иссяк, ибо в такое время не до инвестиций. А в Аргентине начался очередной политический кризис, с теми же последствиями. А в Лондоне и вовсе крахнула финансовая биржа, подарив человечеству первый в его истории Великий Финансовый кризис.
И все это, - практически одновременно, в унисон окончанию «милитаризма», - обрушилось на плечи «цивилистов», а к тому же, как выяснилось, без вливаний извне бюджет сверстать не получалось, потому что, думая, что счастье пришло навсегда, Уругвай лет пять-шесть подряд ввозил предметы роскоши из Европы и США без оглядки на что угодно, мягко говоря, не сообразуясь с возможностями.
Короче говоря, депрессия с нехорошими перспективами, и притом, качественно новая, каких ранее не бывало. Будь «красные либералы» знакомы с творчеством недавно умершего г-на Маркса, они, возможно, смогли бы как-то разобраться в происходящем, но г-н Маркс в их кругу не котировался, а потому, здраво рассудив, они решили лечить болезнь по рецептам мыслителей, которых уважали, то есть, британских экономистов. Правительство дало указания руководству Государственного банка, и Госбанк под гарантии Национального банка начал выпуск ценных бумаг, и так далее в этом роде, и вроде бы что-то прояснилось.
Но всего пару месяцев спустя, уже летом 1890, как пишет современник, писатель и бизнесмен Рамон Диас, «финансовый пузырь, в котором цены на землю росли без курса или меры, а фонды покрывались обещаниями, лопнул с треском, оставив горькие последствия в виде общей нищеты и безработицы». Банки лопнули. И Национальный, и Государственный, и подавляющее большинство частных, кроме иностранных «дочек», которых дотировали британские «матери», - и правительство балансировало, беря у них краткосрочные кредиты, а потом кредиты, чтобы гасить проценты по уже взятым кредитам.
Никакие умные книги, никакие проекты кабинета ситуацию не исправляли. В крупнейших городах, - Колонии, Мерседесе, самом Монтевидео, - замерли стройки, по улицам бродили толпы голодных и злых людей, недавно еще гаучо, ушедших в город и нашедших там место, ныне же потерявших кусок хлеба с мясом, а гаучо без куска хлеба с мясом это совсем нехорошо. Какая-то малая копейка водилась только в четырех «белых» департаментах, руководство которых, почти автономное, жило по старинке, в финансовые авантюры не лезло, а тихо-тихо торговало мясом с соседями, кое-как зарабатывая на жизнь. Но «белые» департаменты, согласно Апрельскому миру, обязаны были только платить центру единый налог, и ничего больше, а принудить их не позволял закон.
В принципе, в таких ситуациях неплохим лекарством бывает «широкая коалиция», позволяющая учитывать интересы всех секторов общества и делить на всех общие тяготы. Проблема, однако, заключалась в том, что и президент Эррера-и-Обес, и его кабинет, и большая часть «красной фракции» в Ассамблее, помимо абсолютной убежденности, что только либерализм имеет ответы на все вопросы, придерживались еще и принципа «коллективизма». То есть, были уверены, что рулить должен их «коллектив», - столичные «патриции», не ворующие, ибо богаты (это была чистая правда). И больше никто.
Делиться властью даже с либералами из провинции и либералами столичными, но помоложе, не говоря уж о «белых» невеждах и «реакционных» клерикалах, - великие государственные мужи, так долго своего звездного часа дожидавшиеся, не собирались ни при каких обстоятельствах, - а что до методов, так ведь что такое закон? Закон для людей, а не люди для закона, закон, если надо, пишется, а если очень надо, задним числом: Сантос и Латорре могут подтвердить.
В итоге, уже в ноябре 1890 года, когда пришло время выборов в Ассамблею и местные муниципалитеты, мандаты достались только тем, кого предварительгл утвердило правительство. Протесты «белой» Национальной партии, криком кричавшей, что «гражданские записи сформированы по прихоти, допускались мошеннические фокусы, избирательные комиссии в большинстве действовали, подчиняясь устным распоряжениям», в расчет не принимались, как нечто несущественное.
Но недовольны остались не только «белые» (у них, по крайней мере, в «своих» департаментах все прошло по закону), а и немалая часть «красных», оказавшихся «красными» второго сорта, причем, недовольство возглавил и озвучил Хосе Батле (помните такого?), самый что ни на есть «первосортный красный», но идеалист, возмущенный «профанацией чистых идей либерализма» и «угрозой диктатуры хуже военной под маской демократии», а его сторонники начали называть себя не либералами, но «красными демократами».
В первое время, сеньор Эррера-и-Обес сотоварищи не обращали на это особого внимания, но чем дальше, тем влиятельнее становились «батлисты», вобравшие в свою фракцию половину Colorado. А после весенних выборов 1893 года, названных Хосе Батле «легализацией мошенничества, превратившей власть в кучку узурпаторов, а либерализм в ругательство», - притом, что кризис продолжался и любви к властям у избирателей не добавлялось, - «коллектив» пришел к выводу, что ситуация может выйти из-под контроля. Ибо все шло к тому, что в 1894-м возможность избрать президента, при безусловно поддержке «белых» получат фанаты «молодого безответственного крикуна», не желающего вливаться в «коллектив».
Вот в такой-то ситуации, когда дон Хулио все чаще вел себя, как редко когда позволял себе и генерал Сантос, правительство не только вплотную подошло к грани дозволенного, но и (ведь права не даются, а берутся, правда же?) шагнуло за грань. Была проведена административная реформа, по итогам которой вместо 14 департаментов нарезали аж 19, из которых «белыми» оказались уже не четыре, но три, причем, небольших, имеющих не по 5 мандатов, как раньше, а всего лишь по три, что автоматически уронило их влияние в Ассамблее почти на уровень плинтуса.
Такой финт, - грубое нарушение устного (главнейшего!) условия мира 1872 года, - взбесил Национальную партию, объяснения же правительства, на голубом глазу заявившего, что никаких устных условий знать не знает и верит бумагам с печатью и подписью, вообще привело caudillos, по старинке ставивших честное слово превыше всего, в состоянии шока, - но они пока что не знали, как реагировать, и выжидали.
Параллельно, готовя Ассамблею к предстоящим выборам, президент направил депутатам знаменитое письмо, обосновывавшее принцип «прямого влияния», зачитанное сенатором Хуаном Идиарт Борда, потомственным «красным патрицием» и членом «коллектива»: «Нет сомнений в том, что правительство имеет и всегда будет иметь мощное и законное влияние на назначение всех кандидатов от правящей партии на любые посты, а также в том, что оно обязано принимать все меры, чтобы преемственность осуществлялась по плану, без неожиданностей».
Дальнейшее несложно предсказать. 1 марта 1894 года, в день выборов нового главы государства, сеньор Эррера-и-Обес объявил с трибуны, что генерал Максимо Тахес, единый кандидат «не красной» оппозиции, решением правительства к участию не допускается, как «бывший милитарный диктатор», а президентом надо избрать сенатора Идиарта Борда. И началась истерика, затянувшаяся аж на три недели, в ходе которой ни протеже «коллектива», ни Хосе Батле никак не могли набрать 47 голосов, то есть, половину + 1 от списочного состава, но все-таки «молодой говорун» опережал. Сперва сильно (однажды даже 46:25), потом меньше, потом еще меньше, и наконец, 21 марта по итогам подсчета за кандидата власти поднялись 47 рук.
Невидимая миру кулуарная работа сделала свое дело, - сеньору Батле оставалось только констатировать, что «наша страна стала асьендой беззаконной олигархии, наш народ в рабстве хуже колониального, новый президент – величайший шулер, автор всех скандальных мошенничеств нашего времени», - а «коллектив» вскрывал шампанское. Вопреки всему и вся, - дефолту, безработице, ропоту в столице, недовольству в провинции, расколу в собственной партии, «принцип влияния» сработал. Либерализм победил. Но, как отмечает ехидный Клаудио Романофф Гарсия, «последствия оказались множественными…»
Продолжение следует.