"Тюрьма — это идеальное строение государства"
oDR поговорил с Петром Рябовым — российским историком античности, проведшим неделю в белорусской тюрьме. Петр рассказал нам о работе в заключении, o голодовке и о том, почему исторические лекции — это угроза авторитаризму.
Общественное поле для дискуссии в Беларуси сокращается — еще одним свидетельством этого явления стала новость о том, что 11 октября белорусский суд арестовал российского историка и участника "Автономного действия" Петра Рябова на шесть суток после срыва двух его лекций. Рябова осудили по ст. 17.1 КоАП Беларуси (мелкое хулиганство) и запретили посещать страну в ближайшие 10 лет за то, что он якобы ругался матом и распространял экстремистские материалы. Это не первое внимание органов к Рябову — ранее его кратковременно задерживали на пикетах и накануне лекций.
Петр Рябов — кандидат философских наук, доцент кафедры философии Московского педагогического государственного университета имени Ленина, читает лекции о Древней Греции в образовательном центре "Архэ", исследует историю и философию анархизма. Рябов написал книги "Краткий очерк истории анархизма в XIX–XX веках", "История русского народа и российского государства" и "Культура Эллады". На первый взгляд — чисто академическая карьера. И тем не менее, Рябов оказался опасен для режима Лукашенко.
С августа в Беларуси разогнали панк-концерт, сорвали лекцию московского антифашиста, провели обыски у гродненских анархистов и изъяли технику у минского кооператива. Почему Ваши исторические лекции вызвали такой ажиотаж у органов?
Я собирался читать в Гродно лекцию про либертарную философию последний трети XX века — и на 14 минуте на словах про экзистенциализм лекцию прервал ОМОН. Все прикрыли, а людей задержали. Лекция в Барановичах должна была быть про анархистов во время Русской революции, но после всех манипуляций органов пришлось рассказывать не в культурном центре, а в узком кругу слушателей на подпольной квартире.
Несколько моих лекций произвели бы меньше шумихи, чем их запрет
Такая реакция властей для меня загадка, но за таким вниманием стояла не милиция, а местное КГБ. Мои в целом академические лекции, когда я путешествую по России, прежде не вызывали такого ответа. Государство переоценило мой вклад в революционную пропаганду: несколько моих лекций произвели бы меньше шумихи, чем их запрет. Думаю, что все дело в термине "анархизм". Власти помнят, и то, что анархистов осудили за поджог посольства России в 2010 году, и то, что анархисты во многих случаях возглавили массовый протест против закона о тунеядстве.
Вас ранее задерживали за участия в акциях, теперь вы почти неделю провели в заключении. Какие впечатления от подобного гостеприимства со стороны режима Лукашенко?
За время заключения я, как всякий интеллигент, исписал более 100 страниц, чтобы осознать происходящее с антропологической точки зрения. Может быть, поэтому сотрудники и заключенные меня называли профессором, ну а я не стал опровергать. Это была хорошая возможность включенного антропологического наблюдения, некой экскурсии по репрессивным заведениям, в которых я давно не бывал.
Вся жизнь в камере строится по точному расписанию, но при этом заключенные не только не составляли это расписание, но у них даже нет часов, чтобы ему следовать. Это не просто навязанная система контроля за временем человека. Это отсылка к замку Кафки. В изоляторе точно так же точные правила неведомы, следовательно, соблюдать их невозможно. Отчасти это напоминало вообще жизнь в Беларуси, как мне ее описывали местные активисты.
Когда становилось плохо, то я вспоминал анархистов, народников и революционеров царской России
А кем были ваши сокамерники? Удалось наладить отношения?
В изоляторе много забитых людей. Например, один мой сокамерник уже полтора месяца ждет высылки из страны, но боится об этом напомнить лишний раз и не хочет написать жалобу, хотя срок-то давно кончился. С другой стороны, я познакомился с привычными ко всему ворами, ожидающих заключения. Они морально поддержали меня и делились кофе. В условиях неприятного холода это было самым большим знаком солидарности, ведь в помещении не топят и ночью температура меньше нуля. Короче, все продумано так, чтобы человека унизить и сломать. Меня постоянно ужасала мысль, что многие в таких условиях живут годами. Тамошняя обстановка невыносима и бесчеловечна. Другое дело, чем это отличается от жизни по другую сторону решетки?
Впрочем, этот изолятор, как говорили бывалые, гораздо лучше, чем остальные. В целом, у меня были привилегированные условия благодаря пикетам напротив посольств Беларуси, письмам друзей и заметкам журналистов о срыве моих лекций. В итоге ко мне даже приехал российский консул, хотя прежде он никогда не посещал в изоляторе сограждан. Из-за этого охрана не унижала меня больше необходимого и соблюдала все формальности: например, даже допустили к врачу, и он поделился лекарствами из скудной аптечки. Еще мне выдали белье, которого другие, судя по моему блиц-опросу, были лишены. Мало того – мне давали иногда горячую воду, а это невиданное для остальных богатство. И все потому что я якобы профессор!
Еще в отношении меня сотрудники ни разу не матерились: это особенно смешно, потому что им специально приходилось подбирать слова. И это при том, что меня-то как раз осудили за брань в публичном месте. Потом я сидел в одиночке, у меня были тетради и книги, поэтому все было не так уж и плохо, ведь я мог заниматься полевой работой в необычных для себя условиях – иная, неакадемическая обстановка. Такая обстановка располагала к размышлениям.
Вы — популяризатор идей Петра Кропоткина, Нестора Махно и Эммы Гольдман. Каждый из них сидел. К вам приходили в голову какие-то параллели, почерпнутые из их мемуаров?
Ну все-таки это не мое первое заключение. В 1996 году в Минске я попал на шесть суток после несанкционированного оппозиционного шествия. Тогда набили 20 человек в камеру, и мы спали вповалку на полатях. Сегодня же почти везде нары, пусть и неудобные, зато индивидуальные. Тогда было очко в углу, а теперь обнесенный стенкой унитаз и даже раковина.
Жизнь в изоляторе напоминала вообще жизнь в Беларуси, как мне ее описывали местные активисты
Когда становилось плохо, то я вспоминал анархистов, народников и революционеров царской России. Я сразу вспомнил про 20 лет Сибири у декабристов и думал: "Батюшки, а меня-то лишь неделя заключения". Мне безусловно приходили в голову исторические параллели: я вспоминал соответствующие страницы из книги Петра Кропоткина. Именно по его совету я решил делать каждый день зарядку. Вспоминал также мемуары Эммы Гольдман о том, как правильно себя вести в заключении, чтобы не приуныть.
Тюрьма — это идеальное строение государства, когда пишешь об этом книги, то становишься академическим теоретиком, который начинает забывать смысл произнесенных слов. В тюрьме же все концентрированно и осязаемо на чувственном уровне. В целом, я вспоминал тезисы идеологов анархизма про тюрьму скорее на экзистенциальном уровне — в контексте сопротивления. 20 лет назад я писал статью про голодовку, и вот теперь представился шанс попробовать ее на практике.
Да, на суде вы объявили о голодовке. Это был протест против вашего заключения? Почему вы решили избрать такой способ сопротивления?
Голодовка — это совершенно естественный шаг, и даже не потому, что кто-то из известных политзаключенных когда-то подобное дело делал. И не потому, что люди посочувствуют, а режим устыдится. Вовсе нет — это все совсем неважно. Важно было то, что хотелось хоть как-то сопротивляться несправедливому решению органов. Хотелось протестовать — но как? Из осужденного делают тело, которое взяли и засунули в каземат без дневного света.
Голодовка — попытка доказать, что я не просто вещь, а могу решать сам
Голодовка — попытка доказать, что я не просто вещь, а могу решать сам. Голодовка — это оружие безоружных, когда все ненормально — это возможность остаться нормальным. Это внутренняя потребность сопротивления, когда других возможностей нет. Голодать несложно, и все может быть органично, когда у тебя есть четкая мотивация. Я делал это в первый раз, но это была не сухая голодовка, и я пил воду.
Единственное, что я был болен, а в изоляторе без теплых вещей и еды было неприятно, и поэтому я боялся, что простуда приведет к воспалению легких. В итоге я практически не спал все эти дни, так как ночью задыхался от кашля и холода. Конечно, я вспоминал ныне уже забытого Ильдара Дадина. Вот он-то настоящий герой, который на протяжении многих месяцев боролся и смог отменить прежнее толкование закона.
Вы не только преподаватель и автор книг о философии, но также и участник анархистского движения России. Могли бы сравнить репрессивные системы обоих государств, учитывая ваш опыт в белорусской тюрьме и впечатления идейных соратников из России?
Безусловно я много общался с людьми, которые оказались, к сожалению, в заключении – и в России, и в Беларуси. Скажем так, весь вопрос в нюансах. В какой-то мере полицейское государство президента Лукашенко превосходит российскую систему Владимира Путина. Например, там жестче законодательство: все-таки у нас за мат можно получить либо предупреждение, либо штраф, а в Беларуси до 15 суток и таких случаев множество, утверждают местные.
Мы должны попытаться придать протестам формат самоорганизации и прямой демократии, чтобы уйти от контроля со стороны политиков типа Навального
Но опять же, я исхожу из опыта знакомых анархистов Москвы и Питера. В регионах давление на социальных активистов со стороны полиции и Центра по противодействию экстремизму серьезнее, если вспомнить прессинг иркутских и нижегородских силовиков. При этом многих выдавили в эмиграцию или посадили благодаря "Болотному делу" — например, Алексея Гаскарова или Дмитрия Бученкова, который ждет приговора. В этом случае две части союзного государства при всем антагонизме гармонично соответствуют друг другу. Недавно человеку дали два года за участие в митингах против коррупции — все это идет в фоновом режиме и как будто стало нормой. С другой стороны, в Беларуси все еще можно покупать билеты на транспорт без паспорта и зайти в вуз без пропуска — у нас давно все это запрещено с целью контроля над гражданами.
Вы получили какой-то позитивный результат после всех этих приключений?
Прежде всего, это невероятно ощущение чувства солидарности — мне писали письма в тюрьму, люди пикетировали посольства, журналисты рассказывали об этом, историки организовали вечер солидарности. Мне хотелось иметь сто рук, чтобы обнять всех, кто помог. Если нет открытого политического решения, то медиашум — это важная гиря на весах.
Впрочем, как белорусское государство преувеличило мою опасность, так и люди переоценили важность того, что случилось со мной. Не один десяток человек сидит в тюрьмах за свою политическую деятельность и, увы, они не выйдут на свободу через неделю. Этому могли бы противостоять и анархисты, и "Автономное действие", в котором я состоял. Другое дело, что об "Автономном действии", несмотря на многолетнюю историю, можно говорить лишь в прошлом времени. Как сеть организаций она уже не действует.
В любом случае, мы как анархисты при начале массовых выступлений должны в них, конечно, участвовать. Мы должны попытаться придать протестам формат самоорганизации и прямой демократии, чтобы уйти от контроля со стороны политиков типа Навального.