КАЗУС КАРАМЗИНА. Четвертый вопрос моим читателям

Карамзин однажды при нас

стал излагать свои парадоксы.

Оспаривая его, я сказал: «Итак

вы рабство предпочитаете

свободе». Карамзин вспыхнул

и назвал меня клеветником

Я замолчал, уважая самый гнев

прекрасной души.

А.С. Пушкин

Казус тут, кажется, заложен в самом эпиграфе: «прекрасная душа», предпочитающая «рабство свободе»? Современная историография, тем не менее, согласна с Карамзиным, считает Пушкина клеветником.

Николай Михайлович Карамзин не так хорошо, конечно, знаком читателям, как Федор Михайлович Достоевский. Бессмертных романов он не писал. Но роль его в истории России несопоставимо больше роли Ф. М. И вообще, посмертная судьба этого человека удивительна. Право, немного найдется репутаций в истории русской общественной мысли, за которые так охотно обнажили бы меч и откровенный националист А.Н. Боханов, презрительно именующий реформы Петра «несчастным петровским экспериментом, после которого все развалилось», и столь же откровенный либерал Ю.С. Пивоваров, уверенный в ценности «русско-европейской цивилизации России, сложившейся у нас в результате реформ Петра», и американский консерватор Ричард Пайпс, и голубой воды русский европеец Юрий Лотман.

МЕТАМОРФОЗА

Это странное на первый взгляд единодушие объясняется просто: для каждой из сторон важен СВОЙ Карамзин. Националисты и консерваторы акцентируют, грубо говоря, позднего Карамзина, времен его «Записки о древней и новой России» (1811), а либералы – раннего, времен «Писем русского путешественника» (1790). Между тем и другим действительно пропасть, сопоставимая с обращением на дороге в Дамаск безвестного фарисея Савла в пламенного апостола христианства Павла. Или, чтоб взять примеры таких персональных метаморфоз ближе к дому, обращения Михаила Сперанского и Льва Тихомирова.

Многие ли узнали ли бы в позднем Сперанском, председательствовавшем в комедии суда над декабристами (где обвиняемым не дали и слова сказать в свою защиту), того блестящего молодого юриста, который за полтора десятилетия до этого предложил знаменитый проект конституционного преобразования России? Или в позднем Тихомирове, консервативном националисте и фанатике самовластья, вождя народовольцев, приводившего в трепет всю иерархию империи? А ведь это были те же самые люди.

И тем не менее поздний Тихомиров убежденно повторял вслед за поздним Карамзиным, что в России, в отличие от Европы, общественное благополучие может быть достигнуто лишь ценой отказа от политических прав. Только Константин Леонтьев со своим «Русская нация специально не создана для свободы» пошел дальше позднего Тихомирова. И позднего Карамзина. Точно так же поздний Сперанский навсегда запятнал свою репутацию безупречного юриста, приговорив к смерти «отсечением головы» цвет русской молодежи (даже царь смягчил его приговор всем, кроме пяти, да и пятерым не отсекли головы, повесили). Но если могла такая чудовищная метаморфоза произойти с этими незаурядными людьми, то почему, казалось бы, не могла произойти она и с Карамзиным?

Но в том-то и проблема, что именно люди близкие мне по духу, либералы, русские европейцы (националисты слишком слабы и в историографии, и в литературоведении, чтобы задавать в них тон), никакой метаморфозы Карамзина признавать не желают. Для них он навсегда остался тем же Карамзиным времен, условно говоря, «Писем русского путешественника». Тем, кто так глубоко проникся идеями европейского Просвещения, что восхищался не только Вольтером, но и Мирабо, сочувствовал жирондистам в революционном Париже и был в восторге от английской парламентской монархии. Тем Карамзиным, что «создал в России модель независимого человека (Пивоваров). Тем, кто возглавил «Арзамас», объединение передовых литераторов, разгромившее «архаистов» А.С. Шишкова, почитавших первым долгом верного сына отечества «бороться с развращенными идеями Запада» (в дополнение к «мокроступам» вместо галош). Автором, наконец, знаменитого афоризма «Что хорошо для людей вообще, то хорошо и для русских».

Только – какая печаль! – странным образом забыл Карамзин за десятилетия, отделявшие ПИСЬМА от ЗАПИСКИ, что если самовластье плохо для людей вообще, то плохо оно и для русских. Только оказался он почему-то главным вдохновителем молодого царя, попытавшегося снова запереть страну в ловушке «особого пути», вернуть ее, если хотите, в темную Московию (насколько возможно это было после Петра). Очень подробно обосновав, между прочим, в своей ЗАПИСКЕ, почему «всякая новость в государственном порядке есть зло». И, по сути, сыграв для Николая I ту же роль, что Победоносцев для Александра III или, если хотите, Маркс для Ленина.

Ничего не поделаешь, метаморфоза, от которой так старательно отворачиваются мои политические единомышленники, – была. Да еще какая! Во всяком случае нисколько не уступающая метаморфозе Сперанского. А имея в виду несопоставимо бОльшее влияние Карамзина на своего августейшего «ученика», возможно, и роковая для России (если прав, конечно, один из самых авторитетных знатоков вопроса, мой коллега по кафедре в Беркли Николай Валентинович Рязановский, что «Россия так никогда и не наверстала тридцать лет, потерянных при Николае»).

ДВА М.Н. КАРАМЗИНА

Объективности ради опишу то, во что вылились рекомендации позднего Карамзина, словами славянофила Ивана Киреевского: «Университеты наши закрыты для всех, кроме 300 слушателей, и профессора должны посылать программы своих чтений в Петербург для обрезания по официальной форме, чем убивается всякая жизнь науки в профессорах и, следовательно, в студентах. Иностранные книги почти не впускаются в Россию, а русская литература совсем раздавлена цензурою неслыханною, какой не было еще примера с тех пор, как изобретено книгопечатание».

И как же после этого не согласиться с известным русским историком конца XIX века А.А. Корниловым, что «Если бы Карамзин пережил царствование Николая, он должен был бы признать, что опыт осуществления предложенной им системы сделан, и вместе должен был убедиться, что такая задача являлась несомненной химерой».

Короче говоря, было ДВА Карамзина. Был посланник европейского Просвещения времен его ПИСЕМ, ставших настольной книгой декабристов. И был наставник их палача времен ЗАПИСКИ, апостол самовластья и прародитель «системы» Православия, самодержавия и народности (С.С. Уваров тоже был его учеником), которая на практике оказалась химерой, но, увы, не умерла вместе с Николаем в 1855, жива и поныне. Можно сказать, если хотите, что эта двойственность Карамзина довольно точно отражает двойственность политической культуры России.

Так разумно ли, порядочно ли, полезно ли для будущего восторгаться одним из этих двоих, даже не упоминая о другом, словно его и не было? Но ведь именно это и происходит. «С 1960 годов, – писал в 1987 Лотман, – идет ощутимый процесс возрождения Карамзина как активно читаемого автора». «Вряд ли кто-нибудь осмелится спорить с утверждением, – вторил десятилетие спустя Пивоваров, – что время Карамзина пришло. Его имя на устах у всех. О нем пишут, говорят, наконец, издают». Да и в наши дни, вспомните, как бурно возликовали многотысячные колонны последователей Б. Акунина в ЖЖ, когда ему пришла в голову дерзкая идея переписать на современный лад карамзинскую «Историю государства Российского»: ура, новый Карамзин! Надо ли напоминать читателю, которому из Карамзиных все они, начиная с Лотмана, так единодушно радовались? И про которого забыли, не было его и не нужно?

КРИТИКИ

Такое единодушие по поводу Карамзина царило, однако, в истории русской мысли не всегда. Уже в начале 1820-х, когда вышли одиннадцать томов его ИСТОРИИ (последний, двенадцатый вышел уже после его смерти в 1826 году), начала гулять по рукам озорная эпиграмма, которую молва почему-то приписывала Пушкину:

В его Истории изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

Время было декабристское. И общество таких вещей не прощало, особенно бывшему кумиру. Неизвестно, чем бы это кончилось, когда б не события на Сенатской площади. А после них в стране наступили глубочайший идейный вакуум, духовное оцепенение, пустота. Что еще могло наступить, когда из общества вынули душу, «всё, – по словам Герцена, – что было в тогдашней России талантливого, образованного, благородного и блестящего»? «Оно пало, оно было сбито с толку и запугано. Говорить было опасно» Официальный культ Карамзина, того, другого, разумеется, Карамзина, вознесся высоко.

Но «моровое» николаевское тридцатилетие закончилось. Наступила, как всегда бывает в России после диктатуры, гласность. Пришли новые люди. И не удивительно, что столетний юбилей со дня рождения Карамзина (в 1866 году), задуманный, по словам известного тогдашнего литературоведа и историка русской мысли А.Н. Пыпина, как «тенденциозно-охранительный», вызвал отнюдь не новые восторги, но жесткие антикарамзинские филиппики, смысл которых сводился к сокрушению его официального культа.

За что, как легко догадается читатель, Пыпину досталось в наши дни от Ю.М. Лотмана. «Даже обычно академически объективный Пыпин, – писал он, – излагал воззрения Карамзина с такой очевидной тенденциозностью, что делается просто непонятно, каким образом этот лукавый реакционер... сумел ввести в заблуждение целое поколение передовых литераторов, видевших в нем моральный эталон».

Но вот, что на самом деле говорил о Карамзине Пыпин: «Именно благодаря его идеям русская жизнь отделена была от жизни общеевропейской и даже противопоставлена последней заявлением исключительных особенностей, дававших русской жизни положение независимое от европейского развития и даже совсем чуждое ему. Эти (чуждые Европе) начала были, кроме того, непререкаемы: в них была категорически высказана вся программа русской жизни, они указывались в прошедшей истории и предполагались в будущем – в таком же смысле, как в Истории и в Записке».

Не могу назвать это образцом литературного стиля, хотя и понимаю, до какой степени перо Пыпина было связано цензурой. Он не мог назвать самодержавие диктатурой, постоянно беременной тиранией, именно такой, какую только что пережила Россия при ученике Карамзина царе Николае. Не мог, как сделал в частной беседе Пушкин, сказать, что Карамзин «предпочитал рабство свободе». Но бога ради, что в тираде Пыпина неправда, что тенденциозно? Он не покушался на моральные достоинства Карамзина как отца, мужа, друга и покровителя передовых литераторов даже своего рода светского духовника императорской семьи. Не посягал Пыпин и на незабываемые заслуги Карамзина перед русской литературой. Речь шла лишь о том, что КАЖДЫЙ мог прочесть в ИСТОРИИ и в ЗАПИСКЕ, об идеях, неопровержимо свидетельствовавших, что М.Н. Карамзин выступил в них реакционером в самом точном смысле этого слова.

«Когда русская общественная мысль в начале нового царствования переживала трагический кризис, – продолжал Пыпин, – Карамзин со всей нетерпимостью и ожесточением, какие производила его система, внушал свои идеи людям нового периода. Этими советами и внушениями наносил он свою долю зла начинавшемуся нравственному пробуждению общества, он рекомендовал программу застоя и реакции». Опять правда, только правда и ничего, кроме правды. Полвека спустя практически буквально подтвердил это А.А. Корнилов: «Николай старался осуществить ту самую систему, которую русским государям рекомендовал Карамзин, лично наставлявший императора в 1825 году».

ВОПРОС ЧИТАТЕЛЯМ: чем объяснить столь неадекватную реакцию на критику Карамзина такого тонкого, энциклопедически образованного и без преувеличения самого выдающегося культуролога советской эпохи, как Юрий Михайлович Лотман? Или дифирамбы Ю.С. Пивоварова? И, если верить им, всей читающей публики постсоветской России: «Время Карамзина пришло»? Которого Карамзина (если вспомнить, что произошло в России после 1999 года, когда так искренне радовался Юрий Сергеевич возвращению раннего Карамзина, ирония здесь в том, что на самом-то деле вернулся Карамзин поздний?)

Так почему все-таки так упорно отказывается современная историография признать его метаморфозу, его БЕССПОРНО ДОКАЗАННОЕ обращение из посланника европейского Просвещения в мрачного консервативного националиста? Слишком скуден золотой фонд либеральной русско-европейской культуры, чтобы его разбазаривать? Хочет затмить воспоминание о позднем Карамзине культом раннего? «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман…», как однажды обмолвился Пушкин? Или что?