Лекция о международном положении
У Александра Кушнера есть такие знаменитые стихи, которые я, кстати, долго не мог понять: «Времена не выбирают, в них живут и умирают….», ну и дальше там главный вывод — что ничего на свете нет пошлее, чем желание «те на эти променять». Нельзя поменять, не получится.
Вот сейчас, наконец, я в этих стихах все понял.
…А тогда, то есть в те времена, когда я еще очень увлеченно читал газету «За рубежом», был у меня такой друг во дворе, Ставицкий, и вот у нас с ним однажды состоялся разговор.
— Послушай, Ставицкий! — говорил я. — Разуй глаза! Посмотри, какое сейчас время!
— Ну какое? — спрашивал он угрюмо.
— Сейчас отличное время, если хочешь знать! — горячился я. — Родился бы ты лет на двадцать раньше, знаешь, какое бы было время?
— Ну какое, какое? — наседал Ставицкий.
— Вот тогда бы ты узнал какое! — орал я. — Тогда бы ты сам все понял, без посторонней помощи!
— Да не нужна мне твоя помощь, — отвечал он разумно. — Я и сам все вижу.
— Что ты видишь? Ну что ты видишь? Может, у тебя бревно в глазу и ты видишь только это бревно?
— Сам бревно, — коротко отвечал Ставицкий и прекращал на время дискуссию.
Я вдруг видел Юрия Гагарина на корабле «Восток» — корабль, почему-то прозрачный, мягко летел над поверхностью голубого земного шара
Иногда мое отчаяние во время этих споров доходило до того, что перед моим внутренним взором вдруг начинали плыть какие-то цветные круги и бешеные галлюцинации. То я видел Марата Казея, своего любимого пионера-героя с автоматом ППШ. То я вдруг видел Юрия Гагарина на корабле «Восток» — корабль, почему-то прозрачный, мягко летел над поверхностью голубого земного шара.
На самом-то деле я видел перед собой не Гагарина и не Казея, а время. Это оно, время, слегка покачиваясь, текло перед моим внутренним взором. И в этом плавном замедленном движении была удивительная свобода и, с другой стороны, постепенная закономерность: время становилось лучше!
Не заметить этого было нельзя!
Что составляло содержание нашего времени? Концерты, Олимпиады, чемпионаты мира и Европы по футболу, кинофестивали, встречи на высшем уровне, полеты в космос... Но это так, если по газетам.
Если не по газетам, тоже неплохо: то открывали рядом, практически на нашей улице, новый магазин тканей, то маму посылали в командировку в ГДР, то папе давали путевку в Крым, а он, между прочим, даже отказывался.
Однако факты были, в общем-то, ни при чем. Если сам человек не чувствует, не понимает, не ценит, в какое время он живет — факты ему ровным счетом ничего не докажут. Ведь и для меня главными были не факты, а чувства.
Достаточно было пройти по улице вечером, вдохнуть горячий воздух Москвы, чтобы поймать эти чувства. Чувства времени. У меня даже голова начинала кружиться от этих чувств, когда вдохнешь несколько раз подряд.
На улице меня окружали мужчины в белых нейлоновых рубашках, женщины в легких красивых туфлях, киноафиши с новыми фильмами, киоски с квасом и газировкой, трамваи чешского производства, красивые башенные краны, продавцы яблок и укропа, малыши в колясках, а по праздничным дням — милиционеры в белых парадных кителях...
Даже машины (кроме грузовиков) были чисто вымыты и блестели.
Мир вокруг динамично развивался и радостно гудел.
Однако мой друг Ставицкий умудрялся смотреть на мир по-другому. С какой-то другой, совершенно дикой для меня точки зрения.
Не в том дело, что телевизор, космос, квартира! Мне не надо твое время! Я сам время! Я хочу, чтобы у меня что-то было, а не у времени!
— Ну, космос, космос. На палец намотать твой космос, понял! Что я, космонавтом, что ли, буду? Не буду на фиг, им курить нельзя.
— Дурак, — бледнел я. — Они же для тебя стараются, погоду узнают, чудила.
— Пусть узнают! Мне все равно, какая погода. Дождь — я в беседку спрячусь! Снег — в хоккей играть буду. На палец намотать твою погоду!
— А телевизор? — бледнел я.
— На палец намотать телевизор тоже! — краснел он упрямо. — Без телевизора проживу. Там один Брежнев. И новости дня. А фильм в кино посмотрю.
— Ну ты чего, совсем, что ли? — выходил я из себя, до того он выворачивал мне душу своей дремучей дикостью.
— Да не в том дело! — презрительно плевался мой друг. — Ты меня слушай! Не в том дело, что телевизор, космос, квартира! Мне не надо твое время! Я сам время! Я хочу, чтобы у меня что-то было, а не у времени!
— Балда ты! — говорил я ласково и нежно, поглаживая Ставицкого по широкому плечу. — Если у времени ничего не будет, у тебя тоже ничего не будет!
— Неправда! — говорил он глухо. — Неправда, понял?
Вот такие были у нас с ним тогда разговоры…
Когда мне было лет 11–12, папа выписывал себе два издания: журнал «Политическое самообразование» и газету «За рубежом». Журнал он сразу аккуратной стопочкой выкладывал в туалете, а через некоторое время относил на лестничную клетку: вдруг кому пригодится? Газету отдавал мне.
Выписывал он их не по зову сердца, а потому что в своей парторганизации на комбинате «Трехгорная мануфактура» числился «пропагандистом», то есть лектором, и в обеденный перерыв, или после дневной смены должен быть проводить занятия с беспартийными. Когда я спросил его, зачем он выписывает этот журнал, который не читает, и тратит на это свои деньги, он сухо ответил: «Так положено».
Я подозреваю, что он ни разу в жизни не читал никакую лекцию, папа работал на комбинате начальником цеха, потом главным инженером, короче, производственный план ему надо было выполнять, а если план не выполнишь — рабочие останутся без прогрессивки, начнут материться, начальство тоже наорет, ну и так далее. Ему было некогда заниматься этой ерундой. Поэтому лекции о международном положении, я думаю, читали специально приглашенные люди, за деньги, была такая система. Приходит лектор, ему подписывают путевку общества «Знание», он спокойно уходит, получает в кассе свои десять рублей, рабочие радостно пьют кефир за его здоровье, все довольны. А зачем им эта лекция? Они и так все знают.
Почему-то меня тогда очень волновала судьба сенатора Дж. Макговерна
…Короче, газету «За рубежом» папа сразу отдавал мне. Я читал ее с наслаждением. Надо сказать, она очень сильно отличалась от других советских газет. Это был как бы дайджест зарубежной прессы. Тут, конечно, главное слово «как бы» — заметки подбирали и редактировали специально обученные люди. И все-таки издание было вполне читабельное. В нем были действительно очень смешные маленькие карикатуры (из левых социалистических газет). В ней была пестрая верстка, небольшие тексты, яркие заголовки. «Новый виток израильской агрессии». Или «Сенатор Дж. Макговерн побеждает на демократических праймериз».
Почему-то меня тогда очень волновала судьба сенатора Дж. Макговерна. Позднее я с огромным удивлением узнал, что был еще один человек, так же живо интересовавшийся в те годы его судьбой — писатель Хантер Томпсон (автор книги «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», известный нам по кинообразу Джонни Деппа), он ездил за Макговерном по стране, писал очерки в Rolling Stone и вообще верил в победу сил добра над силами зла (злом был президент Никсон). Гонзо-стиль, которым сейчас пользуются все репортеры мира, абсолютно не задумываясь об этом, также как актеры системой Станиславского, а физики открытиями Эйнштейна, создал именно Хантер Томпсон, в том числе во время этих поездок за штабом сенатора Макговерна.
Советская власть также слегка симпатизировала Дж. Макговерну, хотя и ласково журила, конечно, тоже — я сразу понял, за кого нужно болеть, и подсчитывал очки. Тогда же я впервые узнал о существовании Огайо или Массачусетса.
Вообще переводы статей из зарубежной прессы, хотя и сильно отличались, как я думаю теперь, от оригинала, были радикально сокращены и немного «подчищены», но все же сохраняли то, что можно было бы назвать словом «конкретность». Чего никогда не было в советской печати. Если речь шла об инфляции, сообщалось, на сколько процентов (я спросил у папы, что такое инфляция, он вежливо объяснил). Если об арестованных «борцах за мир», то сколько их повинтили и при каких обстоятельствах. Если об израильской военщине — вся статья пестрела названиями танков, самолетов, ракет и других изделий американской оборонки.
Оторваться было практически невозможно, хотя, конечно, я не все понимал.
Вообще эта тема, можно сказать, волновала меня с самого детства. Лет в восемь я одолел роман Ник. Шпанова «Поджигатели» в двух томах. Промозглый рассвет над Гудзоном и все такое. А может быть, это началось еще раньше…
В эти минуты, когда он, сутулясь, стоял к маме спиной в протертом сером пиджаке, медленно отсчитывая трехрублевки, она пристально смотрела на политическую карту мира
На нашей первой квартире, на Метростроевской улице, в коммуналке, жил такой старик Иосиф. К старику Иосифу никто никогда не ходил. Только мои мама и папа.
— Иосиф Израилевич... — смущенно начинала мама. — До третьего! Рубликов двадцать.
— Одну секундочку! — весело отвечал он и отворачивался, чтобы мама не видела, сколько у него осталось.
В эти минуты, когда он, сутулясь, стоял к маме спиной в протертом сером пиджаке, медленно отсчитывая трехрублевки, она, наверное, пристально смотрела на политическую карту мира. Больше в этой комнате смотреть было не на что. Эта карта была огромная, во всю стену.
Иногда мама и папа убегали в кино, оставив меня на старика Иосифа, поскольку он был нашим самым добрым соседом по коммунальной квартире. Я почему-то не плакал и не сопротивлялся. Наверное, мне было интересно у него в гостях.
Лампочка бросала резкий ослепительный свет — абажура не было, его заменяла пожелтевшая от времени газета. В углы комнаты падали черные кромешные тени. Повсюду — по углам, на столе и на диване — пачками лежали старые газеты.
— Иосиф! — говорил я требовательно. — Расскажи!
Он смеялся и откладывал газету. Его тень падала на Австралию, Японию и Аляску, задевая часть Индии.
— Вот это Китай, — говорил старик Иосиф. — У нас сейчас с Китаем очень напряженные отношения.
Я делал три шага по дивану, чтобы дойти до Китая и посмотреть поближе. Китай был большой и желтый. Я не спрашивал ничего. Просто следил внимательно за крючковатым пальцем, скользившим по карте — бережно и медленно.
— Вот Арабские Эмираты. Английский протекторат. О!.. Но это неинтересно для маленьких мальчиков! — говорил он и наклонялся, чтобы поцеловать меня.
Я вырывался и кричал:
— Нет! Еще!
— Нет, это неинтересно для маленьких мальчиков, — вздыхал старик Иосиф и отходил от карты, и его тень уходила вместе с ним, а карта вновь становилась под безжизненным светом лампочки немой и непонятной.
Старик Иосиф не знал сказок. Ни одной. Это его очень расстраивало. Всю жизнь он читал только газеты.
Каждое утро я слушал по радио новости. Сколько американских самолетов сбили вьетнамцы, какие страшные потери несут американские оккупанты «в живой силе и технике»
...Утром он уходил покупать свежий кефир, а потом до вечера отправлялся в библиотеку, в читальный зал.
А мой папа с утра делал зарядку. Он раздевался до пояса и, привязав к ремню двухпудовую черную гирю, выпрямлялся и нагибался. Шея у него становилась ужасно красная, и он шумно сопел. Я испуганно смотрел на ремень — неужели не оборвется? Но ремень не обрывался, только становился после упражнений каким-то очень мягким и дряблым.
Потом папа обливался холодной водой под умывальником. Он фыркал и снова шумно сопел, а мама подносила ему полотенце.
Папа вытирался и спрашивал меня:
— Ну ты как вчера? Опять лекцию о международном положении слушал?
Они с мамой начинали весело смеяться. Однажды я спросил их, почему они смеются над стариком Иосифом.
— Потому что он чудак, — просто ответила мама. — Но человек хороший.
...А когда мне было лет семь, мы с мамой шли по Кузнецкому мосту и забежали в маленький магазинчик, где мама хотела купить географический атлас, роскошную толстую книгу. Но я настоял на политической карте мира. Она была совсем не такая, как у старика Иосифа — меньше раза в два, и, кроме того, бумага была тонкая и непрочная.
Дома я повесил ее над своей кроватью.
Вечером, перед сном, я встал на кровати и осмотрел карту. Теперь я свободно мог достать Северный полюс. Меня поразило, что это была совсем другая карта. Страны были совсем другого цвета. Да и названия, которые я помнил очень смутно, были тоже другие.
Немного испугавшись, я позвал папу и спросил его о причине этого несовпадения. Он ответил, что карта Иосифа была очень старая, а в мире с тех пор многое изменилось. Нет больше протекторатов, колоний, сплошные свободные страны.
Каждое утро я слушал по радио новости. Сколько американских самолетов сбили вьетнамцы, какие страшные потери несут американские оккупанты «в живой силе и технике», я очень переживал за вьетнамцев, и даже одно время хотел убежать на эту войну. Думал о том, как запасусь хлебом, колбасой, встану рано утром и сбегу во Вьетнам, воевать за наших.
В некотором смысле я был подростком-вундеркиндом, но именно в той области, которой абсолютно никто из окружающих меня людей не интересовался
В какой-то момент я понял, что мне не хватает объективной информации. Но я знал, где тут у нас продаются зарубежные газеты. В магазине «Пресса», где я обычно покупал марки. Я скопил денег, пошел туда (надо было перейти бульвар) и за какие-то баснословные то ли тридцать, то сорок копеек, купил себе целый номер «Морнинг стар», газеты английских коммунистов. От просмотра этой газеты я получил просто дикий кайф. Она была очень толстая. (Кстати, ее печатали, конечно, на советские деньги.) Там была совсем, совсем другая верстка, шикарные фото, потрясающая бумага, на двух последних страницах, как и положено в английских газетах, огромные статьи про футбол! Но я, конечно, ничего не мог понять. Ни слова. Я гладил эту газету, смотрел на просвет, прижимался к ней щекой, нюхал. Папа смотрел на меня удивленно и немного насмешливо. «Ты чего, английский язык решил учить?» — спросил он. Я покачал головой.
После этого случая он спросил меня, какую газету мне выписать вместо «Пионерской правды», которую я терпеть не мог, и я сказал твердо:
— «Футбол-хоккей»!
С этого момента я стал изучать турнирную таблицу, внимательно читать раздел футбольной статистики (ее вел сын Сергея Есенина, Константин), запоминать фамилии игроков.
Но все-таки еще некоторое время международная политика упрямо держалась в моей голове. Я помнил, чем отличается СДПГ от ХДС-ХСС, мне был понятен заголовок «Пылающий Ольстер», я знал, на сколько лет избирают президента Соединенных Штатов, уже тогда (вот ужас) я примерно представлял себе, что такое выборщики от штатов, я мог назвать состав правящей коалиции в израильском кнессете, ну и так далее. Я внимательно следил за передачей «Международная панорама», сочувствовал Анжеле Дэвис и Леонарду Пелтиеру, ну и так далее.
Но вот какая беда: этим знанием мне совершенно не с кем было поделиться.
В некотором смысле я был подростком-вундеркиндом, но именно в той области, которой абсолютно никто из окружающих меня людей не интересовался. Ну вот абсолютно никто! Таких людей не было в моем дворе. В моем классе. В моей семье. В семье сестры моего отца. Вообще ни в одной семье, которую я знал. Этой хренью не интересовался мой отец, хотя у него, как было сказано, в графе «общественное поручение» значилось, что он пропагандист и должен читать рабочим лекции о международном положении. Летом мама посылала меня к своей сестре, чтобы я окреп на парном молоке, свежей редиске и немного помог пожилым людям окучивать картошку. У тети Маши был муж, фронтовик, сельский учитель, а по характеру — он был такой Василий Теркин, с большим чувством юмора человек. Он любил пригласить кого-нибудь из соседей в гости и просил меня:
— Ну-к, расскажи, че там у нас в Израиле творится?
Я пожимал плечами и послушно рассказывал, что помнил, а дядя Ваня смотрел на меня, как тогда писали советские авторы, с «хитринкой во взоре». Это все для него был такой цирк, аттракцион — кто-то говорил об этой ерунде всерьез. Ему была забавна сама эта ситуация, она приводила его в восторг.
Люди почему-то совершенно не интересовались тем, на что, на какую войну, на какую очередную «социалистическую партию» в очередной богом забытой стране идут их деньги
Я почти уверен, что таких подростков, как я, было во всем огромном СССР от силы несколько десятков человек. Ну, сотня, хорошо. Дело в том, что взрослые это не поощряли. Они сами не испытывали к этой теме никакого живого интереса. Международной политикой в середине 70-х интересовались только те, кто получал за это деньги, для кого это была работа. Да и среди них немало было тех, кто по-настоящему не интересовался, хотя деньги все равно получал.
Когда я приходил в кино, на фильмы про индейцев, с югославским культуристом Гойко Митичем в главной роли, там перед сеансом часто показывали хронику. Очень часто одним из сюжетов был антивоенный митинг на каком-нибудь заводе. Ивановские ткачихи протестуют против действий израильской военщины. Работники московского часового завода номер два протестуют против размещения крылатых ракет в Европе. Показывали цех. Стояли мрачные люди в спецовках, устало держали над головой плакаты, слушали докладчика. Мне было все понятно на их лицах (даже тогда): сколько минут еще осталось так стоять, как они все достали со своим международным положением, а до каких работает магазин, а есть ли в нем хотя бы тушенка… Женщины, конечно, сильно боялись войны. Может, это было единственной их искренней мыслью, иногда пробегавшей по унылым лицам. Вот с таким же лицом эту бесконечную лекцию о международном положении и слушала вся страна. Вся страна!
А ведь, казалось бы, должна была слушать с большим интересом. От этой «лекции о международном положении» и отдельных ее постулатов зависела вся жизнь этих людей. Зависел, например, советский бюджет. С его непомерными тайными расходами в помощь «международному коммунистическому и рабочему движению» (на очень, очень хорошей бумаге издавалась газета английских коммунистов «Морнинг стар»). Зависели статьи этого бюджета, и скажем, тот тощий процент, который оставался на школу и медицину. Зависел ассортимент колбасы в магазинах. Зависела инфляция (только не открытая западная, а наша скрытая). Зависела вся структура советской промышленности, все ее отрасли и все инвестиции. Зависела работа конкретных инженеров и проектировщиков, которых заставляли, например, экономить металл, даже для прокладки труб в скальных породах, в сорокаградусный мороз. Металл нужен был на танки, а не какие-то там водопроводные трубы!
Однако люди почему-то совершенно не интересовались тем, на что, на какую войну, на какую очередную «социалистическую партию», на поддержание какого военного конфликта в очередной богом забытой стране идут их деньги.
Они почему-то хорошо знали, что ничего с этим сделать нельзя. Они не верили, что могут что-то изменить.
Интересовались эти люди совершенно другим — своей собственной жизнью, прежде всего. Как накормить, поставить на ноги детей. Как научить их отличать хорошее от дурного. Как устроить свою жизнь, свой быт, свой дом, свою семью более-менее по-человечески.
Это были взрослые люди. И потому тогдашняя «лекция о международном положении» их совершенно не интересовала.
Я был наивным, инфантильным 12-летним подростком, который отчего-то принимал на веру все, что писали в газете «За рубежом» или говорили в телепередаче «Международная панорама». Это продолжалось не так долго, но такой момент в моей жизни действительно был. Взрослые люди, окружавшие меня, во все это не верили, ничего этого не слушали и не читали, пропускали все мимо ушей, хотя им впаривали всю эту галиматью довольно усердно.
И вот, как писали титрами в старых фильмах, прошли годы.
И, представьте себе, сейчас в этого 12-летнего незрелого, наивного, инфантильного подростка (то есть в меня) превратилась практически вся страна!
В это просто нереально поверить. Но приходится.
Когда по телику начинают обсуждать, сколько минут встречались Трамп с Путиным, люди вокруг как-то замирают. В парикмахерской, столовой, во дворе, где выставлен по старой привычке на окно радиоприемник.
Все делают вид, что занимаются своими делами (ну все-таки немного стыдно), а на самом деле вслушиваются в каждое слово. Боятся пропустить хоть одну деталь. Не могу представить себе такой картинки в СССР.
Но дело даже не во встрече Путина с Трампом. Событие, в конце концов, действительно важное.
Однажды, пару лет назад, я вышел из дома гулять с собакой. По маршруту нам каждое утро надо было проходить мимо подъезда соседнего дома. Из этого подъезда навстречу нам вдруг вышла тетка с мусорным ведром, в накинутом на халат пальто, и заорала так истошно, так страшно, так дико (отвечая кому-то на потерянную мной реплику), как если бы от этого зависела ее жизнь:
— Да еще этот Обама, обезьяна такая. Сука, обезьяна, Обмана этот!
Я вздрогнул. В крике было столько ненависти и такой градус личной обиды, это был какой-то, буквально, народный плач, распространявшийся на все: на свою жизнь, на людей, на что-то глубокое, неизбывное, несбывшееся, что меня это просто потрясло.
«Лекция о международном положении» проникла в этого человека до самых печенок, до корней волос, до нервных окончаний.
Не скрою, я часто думаю о причинах этого явления. Может быть, что-то изменилось в самой этой «лекции»? Да нет, особо не изменилось. Может, люди стали какими-то очень другими? Да нет, пожалуй, не стали. Если всерьез, то изменилось вот что — отношение к историческому времени, то есть к той эпохе, в которой мы живем. Нам теперь почему-то кажется, что эта эпоха, это историческое время — оно какое-то мягкое, податливое, что оно пойдет в ту сторону, в какую нам захочется. Что мы можем поменять историю. (В ту или другую сторону, в зависимости от наших взглядов). Вот в чем главное отличие.
Я думаю, что именно в этом и состоит основное всеобщее заблуждение. Историческое время никогда не равно времени личному, человеческому. Именно в этом, как ни странно, и состояла позиция тех взрослых людей, рабочих второго часового завода, которых насильно сгоняли на митинги против размещения крылатых ракет в Европе и заставляли слушать бесконечную, лившуюся из каждого утюга лекцию о международном положении, и лица которых я запомнил так хорошо по кинохронике.
Они ее на самом деле не слушали.