28 апреля скончался Олег Борисов (1929-1994).
Я не особый любитель Борисова, хотя признаю его силу. Было в нем что-то чуланное, подпольное, от маленького человека Башмачкина, мутирующего в дух, срывающего шинели; от безнадежно сумасшедшего Поприщина; суетящегося Фердыщенко, - той не совсем здоровой линии русской литературы, что вдохновляла психиатра Фрейда.
Особенным автором Борисов считал для себя Достоевского. Как говорил сам актер: «Люблю Федора Михайловича. Как мне кажется, у меня с ним контакт».
Под знаком неуравновешенных, колеблемых петербургским ветром героев, прошла творческая жизнь актера, которая чуть было из-за Достоевского преждевременно не прервалась.
Борисов начинал карьеру в Киеве, пока его не позвал в БДТ Георгий Товстоногов. Товстоногов делал вторую редакцию спектакля «Идиот» и ввел Борисова на роль Гани Иволгина. Вторая редакция требовалась только для зарубежных гастролей БДТ по Англии и Франции, благо устроители потребовали привезти к ним гениальный спектакль со Смоктуновским-Мышкиным (сам Смоктуновский к тому времени из театра ушел и тоже вернулся только для гастролей — ПОЧЕМУ СМОКТУНОВСКИЙ РАССТАЛСЯ С РЕЖИССЕРОМ, КОТОРЫЙ СДЕЛАЛ ЕГО ЗВЕЗДОЙ).
На протяжении 1970-ых в дневниках Борисова мелькает имя Достоевского. Параллельно вокруг Достоевского кружит кинематограф. Пытается пробить постановку «Идиота» Смоктуновский. Безнадежно грезит фильмом о Достоевском Тарковский. Добивается постановки о писателе режиссер Александр Зархи.
Он и приглашает сыграть Достоевского Олега Борисова.
Фильм назывался «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского» и рассказывал о том, как писатель за 26 дней обрел семейное счастье со стенографисткой Анной Сниткиной.
Неизвестно, как отнесся актер к сценарию (думаю, нормально, раз согласился сниматься), но вот Зархи в его дневниках появляется под кличкой «Ку-Ку». Уже на этапе переговоров в голове Борисова вертелась мысль: «Рискованное дело». Знакомство с режиссером вылилось в недоуменный вопрос: «Но как с ним работать?».
В первый съемочный день, Борисов слушая разглагольствования Зархи, осознал: «Это не просто Ку-Ку, это намного серьезней». Дальше он узнал, что Зархи, пробивая постановку, напирал на идею: «Достоевский – предтеча революционных интеллигентов».
«Естественно, от нас эта «идея» скрывалась. Он доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю — она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из «Игрока» со старухой из «Преступления и наказания».
Во время съемки попросил меня два раза подпрыгнуть на одной ноге. «Зачем?» — спросил я. «Если не понравится — вырежем!» — ответил Зархи. «Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?» Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет: «Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает». — «Александр Григорьевич, вы меня не поняли. Сцена о чем? Сценарий я читал». Снова пауза, во время которой он надувается: «Я же говорю, раздается звоночек. Робкий такой...» Я не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины. «Я с вами не о концепции спорю — ее у вас нет, — а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что я делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований». Резко хватает меня за руку: «Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете». Стараюсь выдернуть руку, а он — на колени. Я, конечно, этого не ожидал. Руку не отпускает. Плачет:
«Я с колен не встану, пока вы не дадите мне слово, что завтра будете сниматься!» — «Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку».
Вечером к нам в номер пришел Алик Григорович. Рассказывал, как Зархи после сцены со мной отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился с ним: «Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл». «Знаю, — холодно ответил ему Григорович, — только не понимаю, что вам за радость так унижаться?» — «Разве это унижение? Для меня это — раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!»
Вполне достоевский гиньоль.
А Борисов с картины все же ушел. Вместо него в фильме играл Анатолий Солоницын, вызвав неудовольствие своего учителя Тарковского, который придерживал Солоницына-Достоевского для своего, так и не воплощенного, проекта (ПРЕДАННЫЙ УЧИТЕЛЕМ СОЛОНИЦЫН).
Борисова вызвали на ковер к директору «Мосфильма» Сизову. Борисов воспроизвел в дневниках состоявшийся диалог.
«Сизов: Здравствуйте, Олег Иванович! К сожалению, повод не из приятных… да-да… Я прочитал ваше заявленьице… Вы приняли окончательное решение?
Я: Окончательное.
Сизов: Уговаривать не будем – не тот вы человек, но наказать придется…
Я: Наказать меня??
Сизов: Почему вы так удивлены? Вы ведь сами согласились у него сниматься?
Я: Это была ошибка. Фигура Федора Михайловича так притягивала…
Сизов: Мы приняли решение отстранить вас от работы на «Мосфильме» сроком на два года.
Я: В других странах продюсер бы занял сторону актера…
Сизов: В нашей стране нет продюсеров, а есть режиссер – Герой Социалистического Труда, основоположник социалистического реализма, член разных коллегий… Олег Иванович, это вынужденная мера и, поверьте, не самая жесткая. Александр Григорьевич такой человек, что…
Я: Я знаю. Только еще раз подумайте, что в нашем кино навечно останется опереточный Достоевский.
Сизов: От ошибок никто не застрахован…»
Из-за этого скандала Борисов оказался отлучен от «Мосфильма» на два года. Блокаду не смог пробить даже всесильный Никита Михалков, мечтавший снимать Борисова в «Родне».
Но нет худа без добра. Фотографии Борисова, загримированного под Достоевского, увидел Товстоногов и был поражен. В момент отверженности он протянул своему актеру руку помощи, предложив поставить сценарий «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского» на Малой сцене БДТ. Но скоро возникла кандидатура режиссера Льва Додина, который принес в театр идею инсценировать рассказ Достоевского «Кроткая».
«Кроткая» вышла в 1981 году. Спектакль стал триумфом Борисова.
Но опять же, какими нервами ему сие далось!
Товстоногов пьесу не принял, ревностно относясь к чужой работе. В итоге Олег Иванович от Товстоногова ушел во МХАТ Ефремова.
Можно сказать, поменял шило на мыло.
Ибо в 1985 Додин и Борисов восстановили «Кроткую» на сцене МХАТа и теперь против постановки выступил Ефремов, вообще Достоевского недолюбливающий. Борисов заносит в дневник:
«Сдача» прошла спокойно, если не считать выпившего Ефремова. Он заснул под конец, а разбудило его только чье-то короткое «ах!», раздавшееся в тот момент, когда я запрыгнул на шкаф. … Таким образом, я и разбудил Ефремова. После обсуждения он говорил не очень внятно: «Зачем так выворачивать внутренности? Достоевский всегда на это провоцирует, а вы с Додиным поддались. Надо бы это легче как-то… И главное: процесса нет…» «Чего нет?» – переспросил я. «Не важно», – отмахнулся Ефремов. Так закончился во МХАТе уже второй сезон».
В 1983 у Борисова состоялась еще одна встреча с Достоевским. В многосерийной экранизации Евгения Ташкова «Подросток» он сыграл Версилова.
В этом же году под знаком Достоевского сложился роман Борисова с радио. Он принял участие в постановках «Неточка Незванова» и «Двойник», причем в «Двойнике» читал за Голядкина.
В 1986 прочитал на радио «Кроткую».
В 1990 - «Бесов».
До самого конца тень Достоевского, круг проблем очерченный им, Борисова волновали.
И будем мы говорить о Борисове еще не раз.
