Во-первых, если я предлагаю что-то другому человеку, надо и самому показать готовность идти этим путем. Если я предлагаю о. Вс. Чаплину сказать "Я Шарли", то и сам должен сказать те же слова.
Во-вторых, по той причине, что и за собой я оставляю право на критику религии смерти и бомбы. И, значит, готов и сам быть в списке их жертв. На исламистских форумах после убийства о. Даниила Сысоева уже кричали "Кураев - следующий!".
Цель террора - посеять страх. Поэтому миллионы людей, говорящих "я Шарли" - это свидетельство того, что пули террористов все же прошли мимо.
В-третьих, оправдав это их убийство, вы не сможете остановить поток их последующих и вполне тотальных претензий. Эту публику оскорбляет все, что не по их шариату. В том числе и Крест. И тысячами своих акции они доказали, что чувство соразмерности их "священному гневу" неведомо.
В-четвертых, есть азы христианской этики, требующей различать грех и грешника. Карикатуры мерзки и тупы, спору нет. Но убили - людей.
В-пятых, для меня суть христианской этики в строках Марины Цветаевой (в годы гражданской войны): "ненависть, ниц! Сын - раз в крови". В своем учебнике ОПК я пересказал текст митр. Антония Сурожского:
Один из городов средней России, переходивший раз за разом из одних рук в другие, оказался в руках красных; в этом городке находилась женщина, жена русского офицера со своими двумя детьми.
Она спряталась на окраине города, в опустелой хижине, и решила переждать до момента, когда она сможет бежать. К вечеру одного из последующих дней кто-то постучался к ней в дверь. Она трепетно ее открыла и оказалась перед лицом молодой женщины, ее же лет, которая ей сказала: Вы ведь такая-то не правда ли? Так вам надо немедленно бежать, потому что вас предали, и сегодня ночью придут вас брать...
Мать посмотрела на нее, показала своих детей: Куда мне бежать — они же далеко не пойдут, и нас сразу узнают!.. И тогда эта женщина, которая была просто соседкой, вдруг обратилась в то великое существо, которое называется евангельским словом ближний; она улыбнулась и сказала: Нет! Вас искать не станут, потому что я останусь на вашем месте... — Но вас расстреляют! — сказала мать. И молодая женщина снова улыбнулась: Да! Но у меня нет детей... И мать ушла, а молодая женщина осталась.
Фактически мы знаем о ней только одно: что глубокой ночью за матерью пришли, застали эту молодую женщину (звали ее Натальей) и расстреляли.
Но мы можем многое за этим себе представить, и представить не чистой фантазией, а представить себе образами из Евангелия. Мать ушла с детьми; Наталья осталась одна в хижине, в наступающем вечере, в наступающей ночи. Было темно, было холодно и одиноко. И перед ней не было ничего, кроме ранней смерти, насильственной, ничем не заслуженной, никому не нужной, смерти другой женщины, которая станет ее смертью просто по любви.
Наталья была одна; было холодно, темно и одиноко, некуда было пойти, не к кому было выйти. Или, вернее, можно было выйти: стоило переступить через порог — и уже она была Наталья, а не та женщина, смерть которой станет ее смертью. И она осталась в этом кругу смерти волей и любовью. И, верно, в эту ночь поднимались перед ней и вопросы. Если мать смогла уйти, если мать может быть спасена с детьми — тогда стоило пережить эту гефсиманскую ночь и расстрел; а вдруг все это окажется напрасно? Вдруг они будут взяты, вдруг они будут расстреляны, и ее жертва будет уже никому не нужна?..
Можно себе легко представить, что и Наталья задумывалась над тем же вопросом: Напрасно я умираю или нет?.. Но ей не был дан даже тот ответ, который получил Креститель.
Наталья тоже могла выйти, снова быть собой — но она не вышла.
И ее образ вызывает у нас тот же вопрос: а что же дальше случилось? Зачем она умирала? На это могло бы быть два ответа: первый — что никто большей любви не имеет, нежели тот, кто душу свою, жизнь свою положит за своих друзей (Ин.15,13).
Если бы даже погибли мать и дети, она исполнила бы до конца завет: Друг друга тяготы носите, и тако исполните завет Христов (Гал.6,2). Она взяла на себя всю тяготу этой матери и ее детей и понесла, и этого было бы довольно.
Но — и это второе — это оказалось не все: мать и дети были спасены; они жили после этого многие годы; двое из них еще живут. Но живут они как бы во свете этой смерти; эта мать мне как-то сказала: мы всю жизнь прожили в надежде, что так проживем, чтобы мир не был лишен ничего через смерть этой Натальи...
Они о Наталье ничего не знали и ничего не знают, кроме того, что она свою жизнь отдала за них. Но они знают, что такая жизнь расцвела бы за многие годы — употребляя евангельский образ — в дерево, в ветвях которого может приютиться множество птиц (Мф.13,32), расцвела бы в красоту, в смысл и принесла бы богатые плоды.
И вот эти три человека, которые остались живыми ее смертью, поставили себе задачу быть плодом ее жизни. (митрополит Антоний Сурожский. О подвиге любви).
Изменился бы смысл этого рассказа, если бы в роли палачей выступили белые? Думаю, что - нет. Жизнь человека важнее политических раскрасок.
В общем, за день до расстрела словосочетание "автор Шарли" (если бы я что-то знал об этом издании) вызвало бы у меня омерзение. Но кровь меняет очень многое. Она создала иные связи, иные ассоциации с этими французскими фонемами. Эти безбожники своей кровью отстаивают право христиан не прогибаться под исламским террором.
***
А вот те православные, что тиражируют их карикатуры, абсолютно точно воспроизводят поведение исламистских манипуляторов. Берется рисуночек из малоизвестной европейской газетки и аккуратно подсовывается под нос пакистанскому или йеменскому мусульманину: «смотри, что эти гяуры делают!»
Увы, и реакция православной интернет-среды тоже достаточно близка к пакистанскому стандарту: «да за такое убить мало!».
Вот мы и вернулись к вопросу, который я задавал в 2012 (в связи с неожиданно массовым озверением вокруг пусек): какие насилия и убийства готовы оправдать современные православные в порядке защиты своих «религиозных чувств»? С вашими чувствами проблема? Не стесняйтесь, расскажите о них! Кого и за что вы хотели бы растерзать в своих снах и мечтах?
