EchoMSK, Михаил Ходорковский: «Эту часть работы я готов был бы выполнить»

Le Monde: Здравствуйте. Мы очень рады, что Михаил Ходорковский принял наше приглашение. Как вы знаете, наша газета отмечает 70 лет существования, и одну седьмую этого времени Михаил Ходорковский провел за решеткой, в тюрьме в России.

Я хотел бы начать нашу дискуссию с бранного слова. Бранное слово – это «олигарх». Это, безусловно, скандальное слово, тесно связанное с историей России, начиная с 1990 года. Кто такой олигарх? Это очень богатый человек, который обязан своим состоянием близости к политической власти и который располагает могущественными связями в государственных институтах и средствах массовой информации. Михаил Ходорковский безусловно был олигархом.

В хаосе 1990-х годов вы были членом небольшого кружка бизнесменов, которые, благодаря своей близости к Кремлю, в котором в то время находился Борис Ельцин, имели возможность провести спорную приватизацию. Но в дальнейшем ваш путь стал отличным от других. Вы преобразовали нефтяную группу ЮКОС в подлинного гиганта отрасли. А затем к власти в 1999 году пришел Владимир Путин, и тогда началась фаза, которую можно назвать фазой реванша служб безопасности в России.

Мы кратко вернемся к вашему тюремному опыту, поговорим о девяти месяцах, которые прошли с момента вашего освобождения, а затем обратимся к, возможно, самой важной теме – вашим проектам. Поскольку в этот уик-энд происходит то, что можно назвать вашим настоящим возвращением на политическую сцену. Сегодня утром вы участвовали в большом интернет-форуме, транслировавшемся в прямом эфире в различных российских городах и по всему миру.

Вы вышли из тюрьмы, ко всеобщему изумлению, после десяти лет заключения. Первый вопрос, который я хочу вам задать, очень прост – почему Владимир Путин решил вас освободить? И почему он обрек вас на такой долгий срок, на особенную судьбу по сравнению с другими олигархами?

Михаил Ходорковский: Во-первых, спасибо большое, что вы пригласили меня на эту встречу. Мне очень приятно встретиться с французской аудиторией и газетой Le Monde, которая следила и освещала события, происходившие со мной за время моего десятилетнего заключения. Я вам за это благодарен. Я считаю, что именно тот факт, что многие люди в мире знали о моей ситуации, стал одним из поводов, которые сподвигли президента Путина на мое освобождение. Я этого не ожидал. Думаю, здесь был целый набор факторов. Это и Олимпиада, и просьба немецкого правительства, и общественное мнение, мол, хорош уже, десять лет отсидел. Ну, и, конечно, некоторый эмоциональный фактор, который тоже нельзя сбрасывать со счетов. Путин - все-таки человек эмоциональный. Должен сказать, что я рад тому, что он принял это решение, но мне трудно сказать, что я благодарен.

Многие из ваших друзей и близких до вашего ареста советовали вам сбежать за границу. Вы недооценили Владимира Путина и его решимость?

У Путина не было продуманного плана на этот счет. Его окружение в этом, как и во многих других случаях, исподволь подводит его к тому или иному решению и, выждав эмоционально необходимый момент, сподвигает. И обратного пути уже нет.

Когда я последний раз перед посадкой в тюрьму ездил за границу, я встречался со своим хорошим знакомым, американским конгрессменом Томасом Лантосом, ныне уже, к сожалению, покойным. И он меня тогда спросил, какова вероятность того, что, вернувшись в Россию, я окажусь в тюрьме. Мне не хотелось расстраивать пожилого и очень хорошо ко мне относящегося человека, и я ему сказал: «30 процентов». Он ответил: «Это очень много, оставайся здесь». Но шансов оставаться у меня не было. В этом случае мои друзья и соотечественники сочли бы, что я сдался или, что еще хуже, предал остающихся.

Вопрос о тюрьме. Мы знаем, что тюрьма в России – это особый абсолютно ужасный мир, перемоловший десятки миллионов жизней и одновременно душивший литературу. Есть ли у вас чувство, что вы что-то узнали за эти десять лет и о себе самом, и о мире? Или это всего лишь потерянное время?

Когда я оказался в тюрьме, я практически сразу понял, что это надолго. К слову, в 2006-м году, когда началось второе дело, я решил, что это вообще навсегда. Я стал настраивать себя на этот длинный путь и пришел к выводу, что я не должен жить тюрьмой. Я исключил тюрьму из своих внутренних размышлений. Я жил в тюрьме, но жил проблемами страны, информацией, которая поступала из-за пределов тюремной ограды. И в общем мне это удавалось сделать, это просто зависело от собственного психологического настроя.

Конечно, тюрьма была временем для размышлений. Тюрьма приучает по-другому смотреть на время. Ты понимаешь, что не можешь быстро реагировать на происходящее, что от тебя мало что зависит. А со временем ты начинаешь понимать, что, собственно говоря, и не надо быстро реагировать. Ничего так быстро не меняется. Надо сначала подумать, потом действовать.

Во время заключения вы могли время от времени встречаться с адвокатами, изредка – видеть вашу семью. Имели ли вы тогда непрямые контакты с людьми из близкого окружения Владимира Путина и членами кремлевской администрации? В частности, я думаю об одном человеке – Владиславе Суркове, бывшем заместителе руководителя администрации президента, который одно время работал в вашем банке «Менатеп».

Нет, у меня никаких специальных контактов ни с кем не было. Было достаточно понятно, что со мной разговаривать не о чем. Все, что я считал нужным на тот момент сказать, я говорил публично. Должен сказать, что Путин, конечно, держал ситуацию в определенных рамках. То есть, например, моя семья всегда оказывалась за пределами внимания нашей силовой системы. Это нетипично. Как правило, и мы это видим сейчас на примере Алексея Навального, правоохранительная система использует семью для давления на заключенного. И, конечно, очевидно, что здесь была прямая команда Путина.

Точно также, насколько я понял, для Суркова не было большой служебной проблемой, когда он заявлял, что он работал со мной и ничего плохого про меня говорить не будет. Более того, и в этом опять же нет никакого секрета, когда у моей семьи все же возникла проблема - детей в школу не стали брать - Сурков эту проблему помог решить. Все это и тогда и сейчас позволяет мне видеть в Путине и в определенной части его окружения не врагов, а политических противников. Это более нормальная ситуация, чем могло бы быть.

Кстати, это было довольно захватывающе, услышать во время вашей первой пресс-конференции в Берлине на следующий день после освобождения, как вы благодарили Кремль за то, что он не причинял неприятностей вашей семье.

Ну, я сказал бы, что это обычная практика. Я сталкивался в тюрьме с огромным количеством случаев, когда, например, для того, чтобы склонить к даче показаний отца, арестовывали сына, когда следователи грозили арестовать жену или детей. Это обычная практика. Необычно ее отсутствие.

Существовали ли какие-то условия вашего помилования президентом? На этот счет было много спекуляций.

Еще на своей самой первой после освобождения пресс-конференции я сразу четко сформулировал то, что я указал в письме на имя президента Путина. Я счел, что это должно быть абсолютно публичным и ясным. Надо заметить, что от меня никто этого не просил, но это была моя личная позиция, и я считал, что если я прошу у президента освобождения, значит я должен рассказать о своих планах.

Я сказал, что, то время, которое я выиграю вследствие помилования, я потрачу на свою семью. Я сказал, что я не буду заниматься возвращением активов ЮКОСа. Я считал и считаю, что эти деньги не стоят времени. Время дороже.

Я точно так же сказал, что не заинтересован заниматься политикой, но, и вот это важный аспект, я никому и никогда не обещал, что я ей не буду заниматься. Я и сейчас могу повторить, я не заинтересован заниматься политикой, у меня нет внутреннего желания и стремления получить какую-то властную позицию.

Но в то же время я прямо говорил и повторяю сейчас, что я буду заниматься той деятельностью, которую я считаю общественной. А если кто-то считает ее политической, окей, у меня нет возражений, мне совершенно безразлично, как ее характеризуют со стороны. Я предупреждал об этом людей, которые пришли депортировать меня в Германию.

Довольно скоро после вашего освобождения вы обосновались в Швейцарии. Дали ли вам понять, что вас снова арестуют, если вы вернетесь в Россию?

Во-первых, надо понимать, что в Германию меня все-таки депортировали. То есть я еще не был свободным человеком в тот момент, когда меня под конвоем доставили на борт немецкого самолета. Здесь у меня особого выбора не было. Хотя, скажу откровенно, я предполагал, что уеду из страны, потому что мне было понятно, что, оставаясь в России, я не смогу молчать, а президент Путин не будет готов, чтобы я оставался на свободе в стране.

Когда мне задали этот же вопрос уже в Германии, я предложил очень простой тест для того, чтобы понять, готова ли российская власть видеть меня в стране. Вот сейчас Европейский суд по правам человека принял решение, что наложенные на нас с Платоном Лебедевым гражданские иски являются незаконными и подлежат отмене. На эту тему должен был принять решение Верховный суд РФ. Если он сочтет, что решение европейского суда надо исполнять, я сразу был бы готов вернуться в Российскую Федерацию. Обычно Верховный суд рассматривает решение европейского суда в течение очень и очень длительного времени. В данном случае я получил ответ через одну или две недели. Председатель Верховного суда внес представление, а Верховный суд, надо ж, какая неожиданность, ему отказал.

Ну и к слову хочу сказать, что следственная группа по делу ЮКОСа не распущена. Каждые полгода продляется срок следствия. То есть в любой момент, когда я въеду на территорию России, я почти наверняка окажусь под замком.

Поговорим теперь об Украине, о нашей европейской катастрофе. В этом году вы несколько раз ездили на Украину, вы были в Киеве во время Майдана. Вы также совершили довольно невероятное путешествие в Донецк, до начала войны вы встретились там с сепаратистами. Можете ли вы рассказать об этой поездке и о выводах, которые вы из нее сделали?

Для меня украинские события стали абсолютной неожиданностью, как, мне кажется, и для многих из здесь присутствующих. И у меня появился внутренний позыв объяснить свою позицию по данному вопросу. Я не считал для себя возможным встроиться в какие-то общие ряды. Но для того, чтобы занимать какую-то позицию, необходимо получать информацию по возможности напрямую. Здесь такая возможность была. Я приехал в Киев, сходил на Майдан, пообщался там с людьми. Я понял, что отношение к русскому, к москвичу, к русскоговорящему на Майдане абсолютно нормальное. На тот момент там не было никаких антироссийских настроений. Более того, когда я выступал на Майдане, двадцатитысячная толпа скандировала: «Россия, вставай!» Было позитивное отношение к моей стране. Я пообещал людям, что проведу конгресс, встречу между российской и украинской интеллигенцией для того, чтобы люди не теряли контакты даже в такое тяжелое время.

В следующий приезд мне уже предложили посмотреть на ситуацию с другой стороны, и мы поехали в Харьков и Донецк. Мы с журналистами побеседовали с людьми, которые захватили здание обладминистрации в Донецке. И у всех нас сложилось одинаковое ощущение, что это зависимые люди, которые получают откуда-то команды. В тот момент мы не понимали, откуда, но, конечно, речь шла о командах от российских спецслужб и каких-то людей из администрации президента.

Я встречался с Ахметовым, понял его позицию, почему он так сдержанно себя ведет. Он очень боялся, что если выступит прямо проукраински, то российское правительство аннулирует его заказы, люди останутся без работы и будут винить его в этом.

Я повстречался там с большим количеством людей, которые выступали за единую Украину, это были в основном очень интеллигентные люди. И я вынес оттуда следующее убеждение. В этой ситуации, если вы не готовы к активному сопротивлению, вы должны уезжать. Потому что неважно, что вас больше. Важно, что с той стороны есть решимость, а с вашей стороны ее нет. Это для меня было уроком.

Считаете ли вы аннексию Крыма окончательной? Думаете ли вы, что западные страны должны публично ее признать?

Я убежден, что для России присоединение Крыма является окончательным. Но я также считаю, что признание нарушения международного права было бы неправильным сигналом, который привел бы ко многим проблемам, в том числе и для самой России.

Каково ваше мнение об экономических санкциях, которые были приняты Европейским Союзом и Соединенными Штатами против России? Существуют две позиции по этому вопросу: одни думают, что это эффективно для оказания давления, другие полагают, что это непродуктивно и усугубляет замыкание режима в себе.

Я сегодня проводил онлайн-конференцию с активистами из российских городов. Там выступал господин Гуриев, который давал экономическую оценку этим санкциям. Он считает, что они действенны в среднесрочной перспективе.

Я же хочу рассказать про политическую сторону этих санкций. В той форме, в которой они введены, это ошибка. Это ошибка, потому что они введены и продекларированы как санкции против российского народа. В результате это консолидировало общество вокруг Путина.

А Запад в данном случае повел себя так, как он вел себя последние десятилетия - прагматично. «Вы сделали неправильный шаг, мы вас экономически наказываем». Но Запад забыл о другом. Запад всегда был силен по сравнению с Советским Союзом своими ценностями. Западные ценности были привлекательны для советских граждан. Именно ценности - это то, почему мы любили и любим Запад. Именно о ценностях надо было говорить, думая о том, что нужно предпринять в отношении российских чиновников. Вот если бы Запад сказал: «Дорогие граждане России! У вас есть бюрократия, которая вас грабит. Мы долго закрывали на это глаза, но теперь мы на это глаза закрывать не хотим. Она вас грабит, она везет свои деньги к нам сюда, здесь у нас покупает собственность, имущество и так далее. Мы больше этого не хотим! Мы не хотим иметь с этими людьми дело. Мы не хотим, чтобы они прятали у нас ворованные деньги». Вот это была бы понятная моральная позиция, которая бы встретила поддержку у российского общества. А когда Запад говорит: «Мы накажем Россию!», 140 миллионов россиян готовы вынести гораздо большие трудности, чем им создадут эти санкции.

Перейдем сейчас к вам, к вашим проектам. На вашей первой пресс-конференции в Берлине вы заявили, что не будете заниматься политикой, но будете участвовать в общественной жизни. Вы решили запустить движение, называемое «Открытая Россия», которое существовало в иной форме в начале 2000-х годов. В свое время оно занималось благотворительностью и поддержкой различных социальных проектов и неправительственных организаций. Каково для вас призвание «Открытой России»? Какова структура этой организации?

Как я уже говорил, я лично не заинтересован занимать какие-либо властные позиции. Тем людям, которые собираются или готовы участвовать в проектах движения «Открытая Россия», я говорю то же самое. Мы на сегодняшний день не способны добиться большого успеха, например, в проведении своих сторонников в Государственную Думу. То есть фактически мы боремся не за власть, мы хотим, чтобы власть стала другой, более обращенной к людям. Если в Государственную Думу пойдет человек от «Единой России», но это будет приличный человек, то мы его тоже должны будем поддержать. Если в Государственную Думу пойдет тот, кто называет себя оппозиционером, но мы будем знать про него, что он человек не приличный, мы его поддерживать не будем.

Это движение, направленное на влияние на государственную власть. Это движение, которое направлено на самоорганизацию европейски-ориентированной части российского общества. Почему не партия?! Не только потому, что партийное строительство в прежней форме уже здорово устарело. На Западе от него отказываются, кроме тех странах, где сильны традиции. Проблема еще в том, что путинский режим очень хорошо понимает эту модель и легко ее разрушает. Именно поэтому была предложена модель не партии, а движения, где нет единого органа руководства, где нет постоянного членства, но есть взаимодействие самостоятельных региональных и не только общественных проектов. Сетевая структура.

Что вы будете конкретно делать? Вы будете финансировать социальные проекты, неправительственные организации? Где будет находиться невралгический центр, сердце этого движения?

Ровно такой же вопрос сейчас задает себе тот человек в администрации президента Путина, которому несомненно будет поручено это движение курировать. На этот вопрос нет правильного ответа. Техническая платформа будет поддерживаться из Праги. Но смысловые люди будут расположены в самых разных местах: в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, других российских городах, в Берлине, может быть, и в Париже. Это те люди, которые будут помогать осуществлять координацию этих независимых общественных групп. Да, я буду вкладывать деньги в технологическую платформу, но я не собираюсь финансировать какие-нибудь масштабные общественные проекты, просто потому что, во-первых, у меня нет на это денег, и можно было бы на этом поставить точку. Но есть и во-вторых. Я считаю, что пока люди сами не решат, что этот проект им нужен, и пока они сами не начнут давать на него деньги, этот проект не нужен.

Вы говорите, что идеологической линией движения «Открытая Россия» будет европейский путь для России. Но есть причины скептически к этому относиться. Во-первых, потому что мы сами с некоторых пор не знаем, в чем мы можем быть привлекательными. Кроме того, нам трудно понять, чем европейская идентичность может сегодня привлечь россиян – мы видим, что они вступили на совершенно иной путь.

Это очень интересный вопрос. Вы прошли по этому пути уже достаточно далеко, и перед вами возникло огромное количество развилок, до которых мы просто еще не добрались. Для нас европейский выбор означает очень простые вещи, о которых здесь уже давно не думают. Во-первых, это правовое государство, то есть справедливые законы, честное правоприменение. Во-вторых, регулярная сменяемость власти через выборы. Всё. На этом пока для нас европейский выбор ограничен. Дальше мы пойдем по этому пути и, возможно, перед нами возникнут другие развилки. Будем надеяться, что за это время вы уже насовершаете ошибок, и нам будет проще выбирать (Смеется).

Если, как вы говорите, техническая платформа проекта находится в Праге, вы сами – в Швейцарии, другие участники – в Париже или в Лондоне, не думаете ли вы, что российское телевидение, которое в этом году из-за Украины превратилось в совершенно безумный инструмент пропаганды, будет представлять вас как «пятую колонну», как иностранный проект?

Несомненно, им захочется это сделать. Я нисколько не сомневаюсь. Но человека, который отсидел десять лет в российской тюрьме и имеет достаточно денег, чтобы не просить у кого-то на Западе какое-то вспомоществование, очень трудно представить, как западный проект, во всяком случае, в глазах думающей публики. А до иной части публики, которая думать не привыкла, мы сейчас, наверное, еще и не сможем достучаться.

Но что это конкретно означает? Вы будете обращаться только к 10-15 процентам населения крупных российских городов, к тем, кто вышел на демонстрации на улицы в 2011 году?

Несомненно, мы начнем с того, чтобы обратиться к этим десяти, может быть, в лучшем случае, пятнадцати процентам российского общества. Конечно, у нас существуют ограничения - мы не способны даже с технологической точки зрения обратиться ко всему российскому населению. Но наша российская традиция заключается в том, что идеи, сформированные или возникшие внутри вот этих десяти процентов образованного городского населения, в течение достаточно короткого времени проникают во все российское общество. Раньше это было дольше, теперь речь идет о пяти, максимум, десяти годах. Я думаю, что, если мы выиграем борьбу за умы образованного городского населения, ситуация в России изменится неузнаваемо.

Эта битва за общественное мнение неизбежно проходит через средства массовой информации, а вы находитесь перед лицом настоящей, поистине грозной армады. Хотите ли вы, для опоры вашей борьбы и вашего движения, создать новые российские средства массовой информации?

Средства массовой информации на сегодняшний день, в том смысле в котором мы их понимаем, то есть люди, профессионально занимающиеся донесением до общества независимой точки зрения, не могут быть ограничены. Человек все равно, если захочет, получит доступ к нужной ему информации. Весь вопрос в том, чтобы он захотел. И с другой стороны, чтоб еще было созданы те информационные поводы, которые невозможно обойти. Вот в этом задача. А каналов информации достаточное количество, и образованное городское население, к которому мы обращаемся, в целом к этим каналам имеет доступ.

Хотя, конечно, вот, я сегодня с утра прочитал о новой идее, которая возникла в Совете безопасности РФ, о том, чтобы отключить страну вообще от интернета. Ну, я надеюсь, что все-таки на такой самоубийственный шаг наша власть не пойдет. Самоубийство бывает быстрое и медленное. Вот сейчас они идут по сравнительно медленному пути, а это было бы мгновенное.

Значит, вы не намереваетесь создавать новые средства массовой информации? Я правильно понял?

Если мы говорим про средство массовой информации, то это самостоятельный бизнес. Я в этом бизнесе ничего не понимаю и вообще бизнесом больше заниматься не хочу. Так что это поле я оставляю Le Monde (улыбается).

Вы упомянули, что движение «Открытая Россия» не будет выставлять кандидатов на выборы в парламент, но вы сможете оказывать поддержку отдельным кандидатам. Не думаете ли вы, что здесь существует опасность превратить эти кандидатуры в каком-то смысле в «радиоактивные» в глазах власти?

Я совершенно точно говорю, что мы будем принимать участие в предвыборной кампании и в борьбе за места в Государственной Думе. Мы будем поддерживать каких-то людей, и мы будем создавать проблему для тех, кого мы считаем совсем недостойными входить даже в тот парламент, который есть на сегодняшний день в нашей стране. А конкретная тактика будет выработана чуть позже, ближе к выборам. Мы знаем, что наша власть любит менять правила игры в последний момент, чтобы на них никто не смог среагировать. Таким образом, сегодня наша задача - создать такие коммуникационные возможности (не только технологические, но и с точки зрения общественного доверия внутри групп российского общества), наработать такой опыт взаимодействия, чтобы люди могли отреагировать на все изменения. А изменения властью несомненно будут делаться для того, чтобы опять легитимировать себя на следующий срок.

Здесь очень важно понимать следующее. Очень многие люди в России считают, что выборы вообще не имеют никакого значения. Это неправильно. На самом деле, выборы - это та самая уязвимая точка власти, та ахиллесова пята, от которой она до конца, как бы ни хотела, не может избавиться. Мы прямо говорим власти: «В этот момент ты уязвима и в этот момент мы по тебе будем бить!»

Но вы помните, кажется, это Сталин говорил: не важно, как люди голосуют, важно, кто открывает бюллетени.

Совершенно точно. Но неважно, что вы напишете в итоговом бюллетене. Важно, как это воспримут люди. Если они поверят тому, что вы написали, вы выиграли. Если они в это не поверят, вы проиграли.

Считаете ли вы, что раскол в российских элитах невозможен? Возможно ли такое разделение – скажем, чтобы оппозиция находилась между более либеральным и более жестким крылом?

Такой раскол очень был возможен. Сейчас Запад много сделал, чтобы склеить края этого раскола. Но я думаю, что существуют фундаментальные причины, по которым этот раскол опять возникнет.

Здесь очень важно сказать людям, что они не изгои и не навечно прокляты. Что люди могут меняться, и мы это понимаем. Если люди будут меняться, то мы к ним будем относиться по-другому. Мы это точно скажем.

Если это скажет Запад, то это будет важным, потому что именно Запад может стать частью гарантий для тех людей, которые не сегодня, но, может быть, через пять-десять лет поймут, что жизнь страны надо строить по-другому. Такие гарантии важны не потому, что они помогают внести раскол. Это менее важно. Они сделают смену власти гораздо менее затратной, а, может быть, даже менее кровавой, чем в том случае, если люди будут понимать, что этот бой для них последний.

Я обнаружил, что в ходе нашего разговора вы часто употребляете слово «власть», но редко упоминаете Владимира Путина. Может быть потому, что мои вопросы были не так поставлены? Но я хотел бы узнать, какая, по вашему мнению, часть ответственности лежит лично на Владимире Путине в выборе курса, по которому сейчас идет Россия, который все-таки является курсом на изоляцию и новые формы национализма?

Я считаю, что значение решений Путина является абсолютно определяющим на сегодняшний день, во всяком случае, для элиты, для его окружения. То есть в этом окружении практически нет людей, которые могли бы напрямую с ним спорить. Другое дело, и это мы должны понимать, что Путин - человек эмоциональный и его окружение достаточно эффективно научилось этим пользоваться. Очень многие решения он принимает фактически вынужденно, не понимая, что его к ним подвели, использовали его эмоциональное состояние. И это само эмоциональное состояние тоже было создано его окружением. Возьмите ту же самую Украину, история с фашистами-бандеровцами очень показательная.

Вы хотите сказать, что это не было преднамеренным? Это было инстинктивной, эмоциональной реакцией, если использовать употребленные вами слова?

Да, это был не вполне прагматичный выбор, основанный на эмоциональном восприятии ситуации. Но ответственность, несомненно, 100 процентов лежит на нем. Почему я говорю о власти, а не только о Путине и не зацикливаюсь на нем?! Потому что несмотря на то, что ответственность лежит на нем, на сегодняшний день система уже сформирована таким образом, что только уход Путина не является достаточным. Необходимо менять всю структуру власти, в противном случае она самовоспроизведется, в чуть лучшей или чуть худшей форме. А у нас уже нет исторического времени, чтобы еще раз пройти тот же самый путь.

Глядя на часы, я вижу, что у нас осталось всего полторы минуты. И я хотел бы задать вам в заключение важный вопрос, и ответ, который вы дадите на него, вернется к вам через несколько месяцев или лет в случае, если вы перемените свое мнение. Хотите ли вы стать президентом России?

Передо мной не стоит такой задачи. Мне было бы неинтересно быть президентом Российской Федерации, если бы страна развивалась нормально. Но если встанет вопрос о том, что надо преодолеть кризис и провести конституционную реформу, главная часть которой состояла бы в перераспределении президентской власти в пользу суда, парламента и гражданского общества, эту часть работы я готов был бы выполнить.

(Аплодисменты)
Оригинал