Этот
трудночитаемый текст появился из подписи к фотографии, которую я попытался было сделать в
публикации о «непотерявшейся Италии». Предписывалось же: «медитировать» – ничего иного и не остаётся, раз до средиземноморских истоков (к которым традиционно планировалось припасть летом) по-прежнему как до неба. Процесс оказался настолько увлекательным, что увлёк не только в направлении Эсхила и Ницше. Он ещё и до Петербурга довёл. Сижу, пишу, вдруг смотрю: что это? Ба, Нева.
И не случайно. Слышал я, где-то тут окно... Ну, что сказать? Почти да. Правильно говорят. Высунулся в него, подышал. Воздухом вот этих фото. Констатировал, что это того стоит. Сочи географически, конечно, ближе к Средиземноморью,
но по сути на другом конце земли. А тут вот оно. Почти что. Неправда, будто «в Питере его нет», как я полагал, забыв СПБ с 2006 года. Приехал. Пригляделся. Признал. Самое оно. В общем, Средиземноморье в очередной раз неуловимо мигрировало на Север: каким-то образом очутился я с ноутбуком в кафе на Малой Морской с видом на Исаакий и площадь Сан Марко. «Англетер» гостеприимно распахнул мне двери, правда, маску попросил надеть. Должен сказать, что на берегах Мойки самая чудесная атмосфера для классических медитаций. Не диво то в городе, где столько колонн, сколько их во всей остальной России вместе взятой (шутка).
Отмедитированный текст трактовал свет-и-тьму, игру их неразделимости как ценностный мотив, путеводный для определенной традиции. Мировой океан сущности культуры Запада – вот тема сказанного (уже загрязнённый, но отнюдь не вычерпанный). Утверждается, что между землей и небом вода. Свет и тьма сливаются в блистающей глубине вод. Море символически и метафизически понимается как зона взаимного перехода, продолжения/отражения/отождествления/отталкивания света и тьмы, неба и земли, высшего и глубокого. В этом качестве пра-образца оно дано современной – с XVI века океанической – цивилизации в сравнении с теми обществами, у которых его нет и которые думают, что знают небо и землю порознь – но знают их одинаково плоскими. Когда кочевники, приходящие из степей, и мыслящие себя формой неба, накрывают торгово-земледельческие континентальные цивилизации, жизнь останавливается. Степняки пытаются выполнить недопустимую (для себя) операцию, совместить несовместимое. В итоге система зависает. На выходе из перезагрузки носители исключающих несовместимостей просто исчезают, перестав быть собой – саморастворяются в субстрате, будто их и не было, или бесследно удаляются туда, откуда пришли. Жизнь снова идёт дальше – уже без них.
Моралист мог бы увидеть в написанном своё/чужое. Добро и зло переплетаются? О, это у них там. Это западное. И впрямь, продолжив изъясняться посредством подобной терминологии, можно заметить: в основе средиземноморская, затем атлантическая, европейская культура – величайший источник добра и величайший источник зла одновременно. И попробуй разбери, попробуй раздели, попробуй догони.
В России с 1917-го пробовали. Решили быть только добрыми, воплощением мирового добра, а заодно догнать и перегнать. И что? Не перегнали. Но перегнули. В добре. Так, что каяться потом пришлось и не знать, куда бы эти перегибы добра с глаз долой засунуть, перед коими смущенно меркло само зло. Выброшенное в окно вернулось, поднявшись по парадной лестнице. А, перегнув, потом и перегнили.
Сейчас, впрочем, эстафета перехвачена. Очередь перегнуть, перегнить и «стать добрыми» сместилась западнее. В текущей американской мифологии добряк Байден противостоит злодею-республиканцу. Хотя какие же они злодеи, эти республиканцы – философствуют, например, в Кремле… Просто «настоящие американцы». Оснащённые знанием, которое растеряли по дороге коллеги-демократы – в экстремально-концентрированном виде оно представлено, например, в оскароносном шедевре «Непрощёный» заядлого республиканца Клинта Иствуда: выражаясь всё тем же условным языком морализатора, добро – не что иное, как более высокая степень зла (см., если кто не верит, фильм, продолжающий эпосы Серджио Леоне именно тем, что в нём нет никакого «добра и зла», только «добро, оно же зло»). Можно было бы добавить, что это знание мрачновато, как глинисто-гранитные омуты невской влаги, однако вот же у нас на глазах муть подхватывает Солнце и искрится его лучами… В городе, откуда цари стремились сделать патриархальную Русь морской, западной и многомерной, дублируя по эту сторону Москвы то, что предшественники предприняли по ту (беря Казань и Астрахань). В городе, где вышли «Бесы» из глубины сыграть эпоху на страницы самого антично-трагического романа двух веков (на площадку, задолго до «реальности» собравшую все действующие силы – «богов», космические силы, а кто ещё все эти Верховенские, Шатовы и Ставрогины, люди-идеи, люди-эйдосы? – ради самодовлеющего трагического действия, очистительного наслаждения «катастрофы» в конце, о непременности коего
напоминаетВячеслав Иванов, автор определения «роман-трагедия», впрочем, вопреки собственным аттическим намерениям загоняющий сюжет «Бесов» в православно-готическое русло).
Посмотрим же, что тут у нас есть...
Нравится мне этот гранитно-бронзовый отлив невского блеска.
Фотографии, которые помогают понять, почему не только золото, но и серебро может символизировать Солнце и служить условным финансовым эквивалентом ценности. Интересно было бы посмотреть, насколько выше котировалось серебро на побережьях в сравнении с территориями, удаленными от моря.
Приток Невы Пряжка из окна квартиры Блока
Нет-нет, я не утверждаю, что блики Солнца в мятущейся невской воде – всё, что есть в Петербурге. Будут ещё картинки.
