Григорьевская поэзия знакома даже тем, кто никогда не слышал имени поэта. Кто из нас не смеялся, чувствуя в груди «сквознячок» ледяного ужаса, над этими строками:
Я спросил электрика Петрова:
— Для чего ты намотал на шею провод?
Петров мне ничего не отвечает,
Висит и только ботами качает.
Многие стихи Григорьева еще при жизни автора ушли в народ. Его жена вспоминала, как однажды Олег вернулся из магазина сияющий: «Ирка, ты знаешь, что два бомжа читали друг другу мои стихи!».
Народный поэт вел полуподпольное и во многом саморазрушительное существование, впрочем, совершенно конгениальное быту и бытию своих героев, так ярко воплощавших абсурд советской действительности. О публикации «взрослых» стихотворений Григорьева не могло идти и речи, приходилось выкручиваться, трудясь то сторожем на железнодорожной станции, то рабочим на вредном производстве.
«Необязательно отправляться на тот свет, чтобы попасть в ад» — одна из излюбленных его мыслей. То, что сделал Олег Григорьев в поэзии вполне сопоставимо с тем, что в те же годы сделал в прозе Венедикт Ерофеев. Григорьев выпукло описал мир, в котором, по определению писателя Александра Крестинского, стерлась «граница между зоной и свободой, между тюрьмой и не тюрьмой». Его поэзия, как и ерофеевская проза — «художественный репортаж с самого дна, причем не в роли командированного на дно, а в естественной роли обитателя этого дна».
Как проходняк, квартира,
Но я не иду ко дну.
Один на один с миром
Честно веду войну.
Многие усматривали в григорьевском жизнетворчестве след обэриутской традиции, органичной для богемного Ленинграда, другие шли дальше. Так, театральный режиссер Борис Понизовский считал, что его друг Олег
«принял эту роль, роль бомжа, поскольку в нем сидел очень средневековый человек, даже язычник. Здесь явно напрашиваются параллели с Вийоном».
Юмор, фантазия и гротеск позволяли Григорьеву подниматься и воспарять над адом.
Надеясь зарабатывать на жизнь литературным трудом, он, подобно москвичам Игорю Холину и Генриху Сапгиру, избрал, наверное, единственную легальную возможность «внутренней эмиграции» — работу в детской литературе. И не прогадал. Вышедшая в 1971 году книга «Чудаки» до сих пор любима маленькими читателями. И не только маленькими, конечно. В 1980 году увидела свет вторая книжка Григорьева «Витамин роста», ставшая началом длительной опалы. По легенде, передаваемой тем же Крестинским, «Витамин роста» попал в дом одного из престарелых членов политбюро. «Почтенный старец отдыхал, когда раздался неудержимый хохот внука. Дед очнулся и захотел узнать причину столь бурной радости. Внук, задыхаясь от смеха, прочел:
— Ну, как тебе на ветке?
— Спросила птица в клетке.
— На ветке, как и в клетке,
Только прутья редки.
Дед вздрогнул и схватился за телефонную трубку. Начальник детской литературы С. Михалков с Ф. Кузнецовым и А. Алексиным дружно взялись за Григорьева».
Имя Григорьева почти на десять лет исчезло из печати. Лишь в последние годы своей недолгой жизни, совпавшие со временем кардинальных перемен в стране, поэт получил возможность публиковать не только «детские», но и «взрослые» стихи. Тогда же он оказался на скамье подсудимых. Истцом стал участковый Бакалов, словно бы сошедший со страниц григорьевских произведений. «Надо было видеть рядом здоровенного милиционера, поспешившего зафиксировать у врача следы ногтей на щеке, и низенького, тщедушного, больного Григорьева, — вспоминал кинокритик Михаил Трофименков. — После полугодового заключения в «Крестах», выставки «Митьков» «Сто картин в защиту Олега Григорьева», после сбора подписей среди деятелей культуры и условного приговора он оказался на свободе, и дай бог, чтобы это был последний в России суд над поэтом. За что сажали?
За неприспособленность к полицейско-коммунальному быту, за нестандартность и свободу, что на официальном языке именовалось злостным хулиганством».
О том, что народный поэт Григорьев еще и незаурядный художник, знают немногие. Между тем его тяга к художественному творчеству была видна людям едва ли не сразу после начала общения. Валерий Дмитрюк, оформивший злополучный «Витамин роста», рассказывал, что когда они с Григорьевым обсуждали макет будущей книги, «стало ясно главное: ему самому хочется иллюстрировать свои книжки. Но не дают. А все другие художники ему не очень нравятся. Но что поделаешь. Впрямую он этого не говорил, но было очевидно».
Первым учителем Олега Григорьева был Соломон Левин, преподаватель художественной студии во Дворце пионеров, у которого занимались Александр Арефьев, Валентин Громов, Владимир Шагин и другие мальчишки, впоследствии ставшие крупными фигурами зарождавшегося нонконформизма. В 1956 году Олег поступил в Среднюю художественную школу при Академии художеств. «Там он сразу обратил на себя внимание и учеников, и учителей, — вспоминает его друг Олег Фронтинский. — В пятнадцать лет у него уже была репутация гения».
Одним из главных эстетических потрясений юноши стала выставка Пабло Пикассо в том же 1956 году, открывшая ему, что «искусство не подражание жизни, а иная жизнь, в которой все можно».
Влияние Пикассо и Миро стало все отчетливее проступать в работах Григорьева, что, естественно, встречало отпор у наставников-соцреалистов. В конечном счете Григорьев, подобно «арефьевцам», был отчислен из школы за формализм. По словам поэта Михаила Яснова, его «изгнали за то, что рисовал не то и не так. За то, что был насмешлив и скандален. За то, что имел особый взгляд, улавливающий смешную и трагичную алогичность жизни». Такая же судьба вскоре постигнет одноклассника Олега — Михаила Шемякина. Дорога в Академию художеств оказалась закрыта…
Хотя поэзия оттеснила занятия изобразительным искусством на второй план, Григорьев никогда не забывал про краски и карандаши. Его художественное наследие очень разнообразно. Здесь и виртуозные рисунки с изображением животных — собак, крыс, птиц, змей, и фантасмагорические многофигурные композиции, и натюрморты, портретные зарисовки. Особое место в григорьевском творчестве занимают «мертвые вещи», нарисованные «без брезгливости и умиления» — бочки, веники, заржавевшие баки и ведра, куклы, рваные башмаки. Искусствовед Николай Благодатов отмечает, что «намеренная заниженность тематики будто в пику официальному пафосу подчеркивается виртуозно реалистическим рисунком». Характеристика, применимая и к поэзии Григорьева.
Стать участником официальной художественной выставки Олегу Григорьеву довелось только однажды. Но зато какой! Его работы экспонировались на знаменитой выставке нонконформистов в ДК «Невский» осенью 1975 года. «В полноте представленных направлений нашего искусства той поры, — рассказывает Благодатов, — произведения Григорьева выделялись пронзительно объективным реализмом, без малейшей тенденции к стилизации. Но художественно напряженные изображения выражали душевный напряженный подтекст. Особенно памятен крупный план пожарного щита ярко-красного цвета, увешанного агрессивно колючими баграми, топорами, клочьями… ниже — бочка с красной, из-за отражения в ней красного щита, жидкостью. Может быть, то была самая острая и страшная по скрытому смыслу картина выставки».
Почти полвека спустя, она станет «гвоздем» первой московской выставки Григорьева, которую подготовила галерея «Антиквариум». В нее войдут живописные и графические работы из нескольких частных собраний, а также иллюстрации к произведениям Олега Григорьева, сделанные его друзьями — Олегом Фронтинским и «Митьками». В стороне не останется и Григорьев-поэт. В числе экспонатов — детский альманах ленинградских поэтов и писателей «Дружба» (1969) с публикациями стихотворений Олега Григорьева. Рукой автора восстановлены «доцензурные» варианты стихотворений.
Галерея «Антиквариум», 20 февраля — 3 марта 2020 г.
Михаил Карташев
— специально для «Новой»
