Павел Владимирович Лукин (род. 1973) - доктор исторических наук (2015), ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН. Исследователь истории Древней Руси. Автор книг "Народные представления о государственной власти в России XVII в." (2000), "Новгородское вече" (2014), "Умом Россию понимать" (2015). Награжден медалью Российской академии наук с премией для молодых ученых (по номинации «история») в 2003 г. за монографию «Народные представления о государственной власти в России XVIIв.».
Ниже размещена в некотором сокращении первая часть его статьи: Лукин П.В. Средневековая «демократия»: «народные собрания» в Новгороде и Венеции // "Древняя Русь. Вопросы медиевистики", 2018. №4(74).СРЕДНЕВЕКОВАЯ «ДЕМОКРАТИЯ»: «НАРОДНЫЕ СОБРАНИЯ» В НОВГОРОДЕ И ВЕНЕЦИИАвтор предпринимает попытку сравнительного изучения «народных собраний» Новгорода и докоммунальной Венеции (вече и аренго соответственно). Статья представляет собой первую часть исследования и посвящена характеристике той большой роли, которую играли «народные собрания» как в Новгороде, так и в докоммунальной Венеции. Один из главных выводов статьи состоит в том, что, несмотря на то что эти собрания были аренами для довольно массового участия населения в политической жизни, в то же время они постоянно порождали нестабильность.В современной отечественной историографии Новгородской республики тотально господствует то, что условно можно назвать «демократическим дискурсом». Речь идет не о том, что историки, подобно А.Н. Радищеву в XVIII в. или декабристам в XIX в., непременно воспевают новгородскую «демократию» как альтернативу московскому самодержавию. Отношение к новгородской социально-политической «модели» у исследователей может быть очень разным. Фундаментальным является представление о благости демократии, понимаемой как господство большинства населения или, во всяком случае, как активное участие низов общества в отправлении власти. Позиции ученых расходятся лишь в том, была ли в Новгороде «настоящая демократия», или это была только фикция, прикрывающая олигархический режим. С ответом на этот вопрос, как правило, связывается в сознании историков оценка новгородской государственности в целом и ее перспектив в частности.
В высшей степени существенно, что историки, с одной стороны, оценивают диаметрально противоположным образом степень новгородского «демократизма», с другой – исходят из одной и той же парадигмы, идеализируя при этом «вечевое народовластие». Здесь не место рассматривать подробно исторические корни этой парадигмы: черпая конкретный материал из построений историков второй половины ΧΙΧ – ΧΧ в., сторонников господствовавшей тогда «земско-вечевой теории», она окончательно сформировалась в советское время в рамках официального марксизма с его сакрализацией общественных низов.
Превалирует «демократический дискурс» и в современной историографии. В качестве иллюстрации можно процитировать две книги, посвященные истории Новгорода и, что любопытно, вышедшие в одном и том же 2003 г. Во втором издании своей классической монографии о новгородских посадниках В.Л. Янин пишет: «Консолидация боярства [в XV в.]
по существу ликвидировала вечевые порядки, отделив государство от вечевого собрания… Вместе с тем создание олигархических форм правления окончательно лишило боярское государство поддержки со стороны “черного люда”. Самоуправство бояр в судах, насильственные мобилизации населения для участия в антимосковских войнах, произвол в отношении к населению вотчин, политика, удовлетворяющая лишь правящее сословие, привели к закономерному падению боярской республики, не имевшей уже ничего общего ни с вечевым строем, ни с “новгородскими вольностями”, а бывшей уделом замкнутой касты земельной аристократии» [Янин, 2003, с. 490].
Диагноз поставлен вполне определенный: к моменту московского завоевания вече в Новгороде практически перестало существовать, низшие слои общества полностью разочаровались в новгородских политических институтах и соответствующей идеологии, и такое отсутствие «настоящей демократии» имело своим закономерным итогом падение республики. Отсюда можно сделать вывод о том, что историк понимает под строем, который закономерно мог бы привести Новгород к успеху: это строй, в котором право на участие в политической жизни имеют все слои населения и, прежде всего, «черный люд»; «вольности» представляют собой не идеологему, а отражение реальной политической практики и относятся не только к элите, но и к социальным низам; главным же органом является вече, которое при этом должно выступать в качестве органа народовластия.
В том же году выходит книга А.В. Петрова, представителя «школы» И.Я. Фроянова, автор которой полемизирует со многими построениями В.Л. Янина и, говоря о падении Новгородской республики, пишет: «…победа боярской олигархии не означала ни фактической ликвидации, ни вырождения вечевого народовластия. Изобильная парадоксами новгородская история не делала исключающими друг друга понятия “вече” и “боярская олигархия”… В затронутом аспекте внутриполитическое развитие не подтачивало жизненные силы республики, приближая ее к краху, но стабилизировало ситуацию на берегах Волхова» [Петров, с. 302–303]. «Вечевое народовластие» остается в этой интерпретации вполне реальным явлением вплоть до утраты Новгородом независимости, и явлением однозначно положительным: оно, как думает А. В. Петров, могло только укреплять и стабилизировать новгородскую государственность.
Если свести данную историографическую ситуацию к простой формуле, получим следующее: «Народовластие, в любую эпоху и в любой ситуации или благотворно, или если оно не оказалось благотворным, то это “ненастоящее”, или фиктивное, народовластие». Как будет показано ниже, сторонники обеих концепций, о которых шла речь выше, по-разному, но вполне очевидным образом вынуждены закрывать глаза на несоответствие их построений ряду показаний источников, и главной причиной этого является, по нашему мнению, именно то, что они, говоря о средневековом Новгороде, одинаково основываются на «демократической парадигме». Между тем известны средневековые республиканские города-государства, просуществовавшие значительно дольше независимого Новгорода, вплоть до конца XVIII – начала XIX в. Как там обстояло дело с народовластием?
В отечественной историографии уже неоднократно раздавались призывы к сравнению Новгорода и западноевропейских городских республик (см.: [Андреев, с. 145]). Так, В.Л. Янин призывал к сопоставлению Новгорода с Венецией и даже предложил некоторые пути такого сопоставления (в области государственной символики) [Янин, 2003, с. 353–354]. Но историк прошел мимо того обстоятельства, что подобное сопоставление может определенным образом поставить под вопрос его же собственные представления о причинах падения новгородской независимости. Если отстранение от власти рядового населения закономерно приводит к падению республики, то почему этого не произошло в Венеции или даже сравнительно небольшом Дубровнике, республике с политическим строем «венецианского» типа, где правящая аристократия превратилась de facto в касту, связанную тесными родственными узами [Krekić, p. 23–40]?
Поэтому имеет смысл самостоятельно предпринять попытку такого сопоставления, в центре которого будет ключевая проблема – судьба «народного собрания» как наиболее «демократического» политического института и становление городских советов как наиболее «олигархических» органов власти. В результате можно будет, во-первых, сделать некоторые предварительные выводы о том, в каком направлении происходила эволюция политического строя Новгорода и каково было при этом соотношение «демократических» и «олигархических» элементов; во-вторых, по-новому оценить «демократическую парадигму» исследований по истории средневекового Новгорода. О ранних этапах истории политического строя Венеции сведений не так много, но среди ученых нет больших разногласий в том, что «народное собрание» играло тогда существенную роль. Об этом подробно писал еще в начале ΧΧ в. Дж. Фьястри – автор специальной работы, посвященной этому [Fiastri], и впоследствии, несмотря на те или иные уточнения, а также более критическое отношение к известиям поздних нарративных источников, его основные выводы не вызывали принципиальных возражений.
В наиболее ранних источниках для обозначения венецианского «народного собрания» использовались латинские лексемы: placitum (в средневековой латыни применявшееся к различного рода собраниям) и contio – сходка, или словосочетания, в которых специальное обозначения отсутствует, но в качестве принимающих решения фигурирует «народ» (populus) или «венецианцы» (Venetici). В той же роли, причем не в нарративе, а в документе, может выступать даже самое общее omnes («все»). Между прочим, в тех случаях, когда собрание упоминается, оно само не выступает как субъект действия, на нем принимают решения лица и социальные группы. Так, согласно документу 919 г., решение принимается in publico placito дожем, представителями высшего духовенства, вместе с «первыми лицами» (primatibus) и «частью народа нашей земли» (parte populi terrae nostrae).
Contio обычно использовалось для обозначения собраний, на которых избирали дожа, placitum представляло собой более широкое и общее понятие. Однако между собраниями с разными названиями не существовало четких институциональных границ [Rösch, S. 62–63; Gasparri, 1992a, p. 797–798]. Позднее появляется термин arengum (итал. arengo) – слово, по-видимому, германского происхождения, хотя и с не вполне ясной этимологией. Предполагается, что оно образовалось из готского *hairihrings (‘собрание вооруженных людей’), от harjis (‘войско’) и *hrings (‘круг, собрание’). Понятие placitum, будучи латинским, может восходить к обозначению соответствующего франкского института [Rösch, s. 55]. Здесь нужно отметить, что в венецианской исторической традиции и историографии XIX в. подчеркивались, как правило, преемственность венецианских и римско-византийских политико-правовых традиций и/или уникальность политико-правового строя Венецианской республики.
В последнее время выясняется, однако, что взаимовлияние Венеции и регионов, входивших в состав Королевства Италии и испытавших несомненно сильнейшее лангобардское и франкское воздействие, недооценивать не стоит. Наиболее ясно это видно на примере венецианской юридической системы, которая была довольно специфичной. Вплоть до конца XII – начала XIII в. писаных законов там не существовало, а внутренняя жизнь Венеции регулировалась обычаем, который, в принципе, основывался на римском праве, прежде всего на его постклассической, то есть византийской, редакции, но также находился под влиянием права варварского – лангобардского и франкского [Kretschmayr, S. 342–343; Fasoli, p. 81; Gasparri, 1992a, p. 795].
Хотя венецианская историография подчеркивала древние корни Венеции, вплоть до того, что выводила происхождение ее жителей от троянцев, а название города возводила к мифическому троянскому герою Энею (что должно было доказывать изначальный характер независимости Венеции и благородство происхождения ее элиты) [Fortini Brown, p. 513–514], действительная история была несколько иной. Уже в древнейшей венецианской хронике дьякона Джованни (начало XI в.) рассказывается о самостоятельном избрании в 10-е годы VIII в. венецианцами (то есть в данном случае жителями Венецианской лагуны, так как собственно города Венеции с центром на Риальто еще не существовало) первого дожа – Павликия (Паолуччо; впоследствии он «получил» фамилию – Анафесто): «И вот во времена императора [Византии] Анастасия и Лиутпранда, короля лангобардов, все венецианцы, собравшись вместе с патриархом [Градо] и епископами, совместно постановили, что отныне более почетно для них будет пребывать под властью дожей, чем трибунов. И после долгого обсуждения о том, кого из них выдвинуть на этот высокий пост, они, наконец, нашли опытнейшего и славнейшего мужа по имени Павликий и, дав ему клятву верности, поставили дожем у города Эраклеи».
В середине XIV в. дож и хронист Андреа Дандоло «установил» дату избрания Паолуччо дожем – 697 г., вошедшую, таким образом, в историческую традицию, и снабдил эту акцию необходимыми, легитимизирующими ее подробностями. Для его избрания, как выясняется, «собрались вместе трибуны, все знатные и плебеи, с патриархом, и с епископами, и со всем духовенством», «единодушно поставили дожем, по справедливости, и на равных осуществляя управление дукатом, дали ему клятву и возвели на трон с инсигниями, полагающимися дожу». Разумеется, описание Андреа Дандоло анахронистично (достаточно упомянуть инсигнии, которых в VI в. не могло существовать); это текст, призванный продемонстрировать древность венецианской независимости, а также республиканских институтов и свобод. Что касается «народного собрания», то Андреа Дандоло писал, что в том же VI в., еще до лангобардского нашествия, в поселениях Венецианской лагуны было якобы обычным делом утверждение касавшихся всех постановлений «всеми собравшимися соотечественниками» (ab omnibus conprovincialibus congregatis).
В действительности, однако, и с возникновением власти дожа, и с древностью венецианского народного собрания все обстояло не так, как изображала позднейшая венецианская
официальная историография. Венецианский дож изначально был должностным лицом, подчинявшимся экзарху Равенны, а через него – византийскому императору. Путь Венеции к независимости был долгим, и определить конкретную дату ее установления не представляется возможным: этот процесс занял длительное время (IX–XI в.), и в течение всего этого времени Венеция формально признавала «идеальное верховенство Византии» [Ravegnani, 2008]. Паолуччо-Павликий если и вообще существовал (в чем нет полной уверенности), то был не первым выборным дожем, а, скорее всего, являлся византийским чиновником [Ortalli, 1980, p. 364–366].
Что касается венецианского «народного собрания», то его истоки следует, вероятно, искать не в преемственности с позднеантичными городскими собраниями, следов которых в раннесредневековой Венеции не обнаруживается, а в «специфической городской институциональной и социальной реальности» Северной Италии этого и более раннего времени. Элементом этой реальности были франкские и лангобардские placita, в которых, в зависимости от обстоятельств, могла участвовать верхушка горожан [Gasparri, 1997, p. 72]15.
Наиболее ранние достоверные свидетельства о венецианских «народных собраниях», принимающих самостоятельные решения и играющих существенную роль в политической жизни, относятся к 80-м годам IX в. Приведем некоторые примеры.
Когда захворал правивший в 80-е годы IX в. дож Джованни II Партечипацио (Партичиако), он, согласно хронике дьякона Джованни, избрал себе в соправители своего младшего брата Пьетро, но сделал это с одобрения народа, точнее, после аккламации со стороны народа (populo adclamante). Однако Пьетро Партечипацио вскоре умер, и через какое-то время, в 887 г. соправителем заболевшего дожа Джованни II Партечипацио был избран Пьетро I Кандиано: «Потом, так как господин дож Джованни был скован немощью, [a] его брат отказался от поста дожа, венецианцы избрали себе дожа, а именно Пьетро по прозвищу Кандиано, в его собственном доме, в 17-й день апреля». Джованни признал его своим преемником, передав ему инсигнии: меч, скипетр и трон. Наконец, после гибели в том же 887 г. Пьетро Кандиано в сражении со славянами-неретвлянами все еще больной (но живой!) Джованни II Партечипацио, «умоляемый народом», вернулся во дворец и «дал разрешение народу выбрать для себя дожем того, кого он хочет». Тогда «все вместе избрали себе Пьетро, знатного мужа, сына Доменико Трибуно» (Пьетро Трибуно правил до своей смерти в 912 г.).
Эти события в историографии принято считать рубежными: если ранее венецианский populus лишь формально одобрял кандидатуру дожа, определенного его предшественником, то теперь он начинает принимать активное участие в избрании дожа [Pertusi, p. 65–66; Zordan, p. 49–52; Ortalli, 1992, p. 758]. Можно согласиться также с С. Гаспарри, который полагает, что в случае с аккламацией Пьетро Партечипацио «вмешательство народа в избрание еще не имело на этом этапе полностью структурированного характера». Действительно, дьякон Джованни, рассказывая о назначении нового соправителя после смерти Пьетро Партечипацио – другого брата Джованни II, Орсо, – вовсе не упоминает народа. Согласно хронисту, Джованни II Партечипацио просто сам «сделал своим соправителем другого брата», то есть Орсо. Как справедливо отмечает тот же исследователь, данные хрониста в целом подтверждаются документальным источником – грамотой, выданной дожем Пьетро Трибуно монастырю св. Стефана в Альтино.
В ней решение о льготах в пользу разрушенного венграми монастыря дож принимает на «публичном собрании» совместно с «господином Витале, святейшим патриархом и всеми епископами, аббатами… а также с первыми лицами и народом земли нашей». Однако в том же документе ретроспективно говорится о льготах и покровительстве монастырю, которые ему предоставляли предшественники Пьетро Трибуно на посту дожа: Орсо I Партечипацио (864–881 г.) и неоднократно упоминавшийся выше Джованни II Партечипацио (881–887 г.) «вместе с епископами, и судьями, и народом Венеции». Нет оснований, однако, считать венецианское «народное собрание», по крайней мере раннее, структурированным политическим институтом. В частности, далеко не всегда упоминаются «все его социальные компоненты» (то есть в схожих описаниях «народных собраний» те или иные группы населения могут фигурировать, а могут и не фигурировать).
Не менее важно, что не выявляется какая-либо определенная корреляция между участием populus в принятии решений и характером обсуждаемых вопросов [Gasparri, 1997, p. 63–64]. В placita «народ» мог вообще не участвовать, и решения таких собраний считались вполне легитимными. Так было, например, в 960 г.: решение in publico placito было принято только дожем, высшим духовенством и «нашими первыми лицами» (primatibus nostribus). Нельзя сказать, что у «народных собраний» была и четко фиксированная сфера компетенции. Подтверждением этого является то, что на венецианских «народных собраниях» рассматривались не только вопросы «большой политики». Об этом можно узнать из некоторых источников ненарративного характера. Так, в правление дожа Оттона Орсеоло (1009–1026 г.) было созвано собрание, рассматривавшее довольно частный вопрос – торговлю pallia (церковными одеяниями). С этой целью было организовано расследование, и дож явился на народное собрание (in publico placito), в котором была представлена знать, «старшие», «судьи нашей земли» (maiores, iudices nostrae terrae), «незнатные, средние» (mediocres) и «младшие» (minores).
Что касается участников «народных собраний» в Венеции, то тут также не было определенности. В значительной степени это связано с лаконичностью источников, но не только. В источниках, причем не только нарративных, но и документальных, состав их участников описывается по-разному. Выразительные примеры приведены в исследовании Г. Рёша. Выше уже отмечалось, что в документе 900 г. в роли участников «народного собрания» (placitum publicum) выступают дож, высшее духовенство (патриарх, епископы, аббаты), знать (primates) и «народ нашей земли» (populus terre nostre). В упоминавшемся выше документе 919 г. на собрании в резиденции дожа на Риальто, которое названо точно так же – placitum publicum, – состав принимающих решение изображен несколько иначе: дож, знать («первые лица», primates), «верные» (fideles) и «часть народа (populi) нашей земли». Как видно, расплывчатое понятие «народ» (populus) могло использоваться как в широком смысле (все принимающие решения), так и в более узком (некая их относительно непривилегированная часть).
Кто входил в populus в узком смысле слова? Отнюдь не все население Венецианского «дуката». Анализ имен людей, подписывавших документы, принятые на собраниях, показывает, что среди них преобладали лица, принадлежавшие к знаменитым впоследствии аристократическим родам, статус же остальных, как правило, неизвестен. О том же говорит и упоминавшийся выше факт избрания дожа в его «доме», то есть во дворце венецианского аристократа, который, сколь бы просторным он ни был, мог вместить только ограниченное число людей, скорее всего представителей элиты. В то же время имеется свидетельство о том, что реальный состав участников собраний мог быть шире числа «подписантов». Список лиц из 90 имен, подписавших постановление собрания 998 г., запретившее устраивать вооруженные волнения в резиденции дожа, оканчивается указанием: et plures alii («и многие другие»). В этом же документе участники собрания дают сами себе такую характеристику: «[мы] все, как судьи (iudices) и знатные мужи Венеции, так и незнатные, от мала и до велика»27. Поэтому высказывается предположение о том, что в собраниях могли участвовать (по крайней мере, со времени правления дожа Пьетро II Кандиано, ок. 931 – 939 г.) и представители неаристократических элементов – торгово-ремесленных кругов. При этом в собраниях, теоретически представлявших все свободное мужское население «дуката», на практике участвовали почти исключительно свободные жители венецианской «столицы» – главного острова Лагуны, Риальто [Rösch, s. 61–68; Gasparri, 1992a, p. 796–798; Gasparri, 1997, p. 71].
Участие населения в политике в форме «народных собраний» сопровождалось в Венеции внутренними конфликтами, доходившими до массовых беспорядков и вооруженных столкновений. В конце 50-х годов X в. в правление дожа Пьетро III Кандиано в Венеции начались смуты из-за притязаний на власть его сына, также Пьетро. Сначала престарелый отец «с одобрения народа избрал его своим соправителем»29. Затем, однако, вооруженные сторонники того и другого собрались на рынке Риальто для того, чтобы сразиться друг с другом. Но хотя «бóльшая часть народа повиновалась больному и пожилому отцу и хотела убить сына», отец, якобы движимый милосердием, отговорил своих сторонников от этого. В то же время, «желая удовлетворить народ, он приказал изгнать его из отечества». После чего «все, и епископы, и все духовенство вместе со всем народом единодушно поклялись, что никогда не сделают его дожем, ни при жизни отца, ни после его смерти».
После смерти Пьетро III в 959 г. ситуация, однако, резко изменилась. Когда об этом стало известно, «все множество венецианцев собралось вместе с епископами и аббатами и, предав забвению клятвы», отправилось на заранее подготовленных почти тридцати кораблях к изгнанному сыну покойного дожа, который находился тогда в Равенне, чтобы снова провозгласить его дожем. Взяв его с собой, они «с большой пышностью доставили его во дворец и снова, дав клятвы верности, сделали его правителем». С. Гаспарри считает это известие «примечательным» в том смысле, что в нем представлено не «регулярное законное собрание», а действия победившей фракции венецианского «народа», самоорганизовавшейся с помощью совместной клятвы.
Такие же проявления политической «турбулентности» отмечаются в других североитальянских городах докоммунальной эпохи. И в то же время исследователь подчеркивает, что степень институционализации как собраний в этих городах, так и «регулярного» «народного собрания» в Венеции в конце X в. не стоит преувеличивать [Gasparri, 1997, p. 75–76]. Здесь есть некоторое противоречие – в чем конкретно заключаются критерии, позволяющие отличить «регулярное» «народное собрание» от «турбулентного», если их политико-правовые последствия по сути дела одинаковы, а состав участников описывается примерно одинаково? Более того, если в 959 г. действует «бóльшая часть народа» (maior pars populi), то, как мы видели выше, на вполне «регулярном» «народном собрании» могла принимать общеобязательные решения просто «часть народа» (par[s] populi). Что касается соотношения внутренних конфликтов и проблемы легитимности собраний, то прояснить это могут новгородские источники, и об этом, среди прочего, будет говориться ниже.
* * *
История новгородского «народного собрания» – веча – была подробно рассмотрена нами в специально посвященной ему монографии [Лукин, 2018]. И параллели с венецианскими placita, несмотря на все несомненные отличия общественного строя и политической культуры, бросаются в глаза. Применительно к Новгороду, разумеется, не встает вопрос о римско-византийском наследии, по крайней мере в том, что касается истории политических институтов. Однако своя концепция континуитета сформировалась и в ходе насчитывающего уже столетия изучения веча. Еще в историографии XIX в. общепринятым стало представление о том, что новгородское вече выросло из славянских «племенных» собраний, а Новгородская республика продолжала – будто бы изначально демократические – политические традиции восточнославянских «племен».
В советское и постсоветское время реликты этой концепции в сочинениях ряда историков совместились с марксистскими, а позднее со своеобразными националистически-изоляционистскими интерпретациями, и в результате, несмотря на обоснованную критику этих построений, идеи об архаических, «племенных» основаниях новгородского (и вообще древнерусского) веча не теряют популярности в историографии до сих пор. Характерно, например, следующее высказывание: «Разложение родоплеменного общества не могло не коснуться другой ветви традиционной власти (наряду с “князьями-вождями” и “старейшинами”. – П. Л.) – народного племенного собрания-веча, заметно ослабив, но не прекратив полностью его деятельность. Это породило у некоторых исследователей иллюзию того, будто на Руси в X в. вече если и собиралось, то в исключительных случаях…
Думается, вечевая практика имела место и в это время, хотя и была сильно подорвана процессом разрушения старой социальной организации» ([Фроянов, 2012, с. 236–237]; см. также: [Фроянов, 1992, с. 21–74]). Постулирование существования в ранней Руси «родоплеменного строя»; князья в качестве племенных вождей, мифические старцы градские и еще более мифические словенские «старейшины» из Иоакимовской летописи в качестве представителей племенной знати; наименование гипотетических восточнославянских «племенных» собраний вечем; а главное – уверенность в преемственности между ними и древнерусским городским вечем – все это основано не на данных источников, а на априорных теориях и укоренившихся стереотипах и подкреплено лишь словом «думается».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
