Глава седьмая, в которой мнимый автор не в первый раз приходит к выводу, что так называемая "женская проза" - не более, чем капиталистический трюк алчных мелкополочных книгопродавцов.
Margaret Atwood, True Trash (Wilderness Tips)После тяжеловесного текста про месть мужчинам я пришёл к относительно длинному рассказу, в котором не менее жёсткий реализм подан в более, с моей точки зрения, консистентной форме - не настолько гротескно, не отталкивающе, а именно в смысле консистенции: обволакивающий, тягучий и терпкий вкус солнечного света в детском лагере на каком-то канадском острове на гребне пубертации главного героя, за одинадцать лет до концовки. Здесь две основные составляющие: группа мальчиков, отдыхающих (?) в лагере, и группа девушек, работающих на острове официантками. Мальчики пубертируют, подглядывают, бросаются носками, дерутся, ругаются; девушки читают грошовые романы, осмысляют жизнь, сравнивают прошлое и настоящее и принимают решения. Те и эти в процессе становления, динамичны, интересны. Есть третья, фоновая составляющая: несколько взрослых парней-инструкторов, со всеми выходящими.
Рассказ, выросший на этих осях, получается пространственным чудом, в котором есть место для нескольких перспектив. Мальчик пытается понять, как то невыносимо прекрасное чувство, которое возникает в нём во время группового подглядывания за купанием девушек, совмещается с тем, что его сверстники называют "porking", девушка пытается осмыслить, как совпадает невесомость молодости и красоты с тяжестью решений, которые необходимо принимать уже сейчас, и которые определят всю дальнейшую жизнь.
До боли знакомая перспектива мальчика, чья влюблённость кристально сверкает в мутной слепой похоти, сменяется перспективой девушки, наблюдающей из принципиально другого положения за его предметом. И Этвуд позволяет, даже обеспечивает - лично мне - и этот вид вуайеризма, искупительно пренебрегая безумной мыслью о гендерных различиях целевой группы читателей.
И, конечно, речь, в частности, идёт о том, как мы (!) врастаем в предпосылки, на которых стоит общество, и чтó оно предполагает своей устойчивости, разрушая в нас всё остальное.
Местами проза кажется чудовищно едкой, уничтожительной для персонажей, незаслуженной, но Этвуд удаётся при этом уберечь читателя от чеховского стыда самопознания; здесь знаковым является именно предлагаемый способ подглядывания - из кустов, через бинокль; главный герой отвергает его, он хочет слиться с объектом, убрать оптику, избавляется из неё и изгоняется из своего кустистого, солнечного райка, но не раньше чем... [неожиданная концовка]. Потом надо разгребать.
Короче говоря, у меня есть нерациональное ощущение, что, когда я вернусь к этому рассказу, я буду крайне удовлетворён тем фактом, что его написала Этвуд, а не какая-нибудь другая писательница.
Joanne is toasting a marshmallow. She has a special way of doing it: she holds it close to the coals but not so close that it catches fire, just close enough so that it swells up like a pillow and browns gently. Then she pulls off the toasted skin and eats it, and toasts the white inside part the same way, peeling it down to the core. She licks marshmallow goo off her fingers and stares pensively into the shifting red glow of the coal bed. All of this is a way of ignoring or pretending to ignore what is really going on.
Nicola Barker, Limpets / G-String (Heading Inland)В рассказе "Морские блюдечки" мальчик подрос и знает, чего он хочет от молодой официантки, которая его нарочито игнорирует (или отвечает, что оказывается гораздо хуже). Он пытается подъехать, она вытирает ему стол и читает газету. Присутствующий старпёр передаёт мальчику сведения об официантке в манере, присущей расхожему в англосаксонской культуре типу пожилого персонажа: "This girl hates men. Why? Because nature has cursed her and given her a fanny." Мальчик тушуется и хорохорится и (почти?) сдаётся. Девушка однажды смогла победить папу в шахматы; она читает в газете шахматные задачи; её ответ мужским персонажам в её жизни - победа в шахматы. Вдруг всё разрешается мило и с надеждой. "Морские блюдечки" - это такие моллюски, на которые похожа её причёска.
Рассказ "Стринги" стилизован под байку и начинается словами "Ever fallen out with somebody simply because they agreed with you?" Он тоже, как говорят искусствоведы, "работает с клише и стереотипами". Стилизация, в общем, особенно под байку, сигнализирует клише. Здесь тоже распространённый типаж педантичного мудака (я хотел написать "с поджатым анусом", но не смог решить, насколько адекватно так переводить ёмкий термин "anal-retentive") с красивым (вторым) автомобилем, который и к героине относится, как к (третьему) автомобилю. Мне знаком этот типаж, и это клише, с которым "работают" разные произведения, по ужасно смешному фильму, кажется, девяностых годов, в котором жена угоняет запрещённый мужнин автомобиль (красненький, облизанный), чтоб поехать на свидание с любовником. С этого момента основная линия фильма - поступательное разрушение транспортного средства. Но я отвлекаюсь.
С другой стороны героиня (30++) подпёрта бодишеймингом со стороны молодухи из бутика, которая знакомит её с концептом стрингов (мне кажется, я помню время, когда они появились, и я много думал об их месте в жизни женщины). Климактерическим событием является посещение какой-то веселухи по месту работы самца и возвращение на "Астоне Мартине" домой. Стринги, оказывается, не очень удобная одежда, как я и предполагал.
Особенно приятно вернуться к началу рассказа, обнаружить там вышеуказанный вопрос и понять, о каком согласии идёт речь, потому что у разнополых персонажей довольно мало общего.
Добавлю, что Никола Баркер, найденная в известной свалке видеотизма, в отличие от большинства литераторов, расположила меня к себе неизгладимо. И это впечатление даже не не исчезло от программных кадров выгуливания бостонского терьера по линии прибоя на закате с подниманием и закиданием палочки. Далее умолчу, чтоб не превратить интеллигентную заметку в случай яростного сексизма.
‘Imagine,’ she said coldly, ‘if people were like . . . if their faces were like television screens, and when any one person looked at another person they could see everything they were thinking and everything they had ever thought or said about each other. Well, if that were the case, you’d be looking at my screen, and let me tell you, right off, my screen would be completely blank. Just empty.’
Davy was silent for a moment and then he said, ‘How much do I owe you?’ (Limpets)
‘Hope it doesn’t rain,’ Mr Kip added, keeping his hand on the gearstick in a very male way, ‘the wipers aren’t quite one hundred per cent.’
Oh, the G-string was a modern thing, but it looked so horrid! Gillian wanted to be a modern girl but when she espied her rear-end engulfing the slither of string like a piece of dental floss entering the gap between two great white molars, her heart sank down into her strappy sandals. It tormented her. Like the pain of an old bunion, it quite took off her social edge. (G-String)
Joyce Carol Oates, Physical (Faithless: Tales of Transgression)С объёмным творчеством Дж. К. Оутс я знаком по нешутошно кошмарному рассказу с длинным названием, в котором пятнадцатилетнюю девочку, оставшуюся одну дома, преследует психогопник на машине. Об этом рассказе мне страшно вспоминать, поэтому я не буду, пока не дойду до Фленнери О'Коннор, например.
Плодовитость писательницы настолько настораживает, что глаз невольно ищет в тексте свидетельства небрежности, но находит их не много.
Главный герой "Медицинской проверки" (на самом деле, в переводе нужны коннотации телесности) - мужчина за сорок, после развода, со спазмом в мышцах спины, попадающий на физиотерапию к молодой девушке. Не знаю, что могло бы быть для меня актуальнее. Менее актуально то, что он зачем-то миллионер, владелец кинотеатров и пр. В процессе физиотерапии он начинает испытывать светлую увлечённость массажисткой и последовательно расслабляется вплоть до короткого, но искреннего монолога почти в самом конце рассказа ("What the hell was he saying? Why?" думает в это время внутренний голос героя.) Ничего особенного, ничего нового (и никакой трансгрессии!) я в рассказе для себя не нашёл, к сожалению.
At about the time of the divorce, Temple began to experience odd heart “symptoms.” An erratic, jumpy heart. A speedy heart. A sensation as of hiccups in the heart. So he’d begun taking heart medicine, digitalis. His condition wasn’t serious, he’d been led to believe. But it could be embarrassing. In lovemaking, for instance, as he pushed to climax, if too much adrenaline was released in his blood, his heart might be triggered into fibrillation. Temple wouldn’t die—anyway, he hadn’t died, yet! But an attack could last as long as an hour and was not a comforting experience for either Temple or his lover, whoever the lover might be.
Когда я ходил на физиотерапию, девочка, которая ко мне прикасалась со значением, приводила на работу щенка большой собаки, которого жалко было оставлять дома одного. Пока девочка ходила за полотенцами, а я, кряхтя, расстёгивал рубашку, стаскивал майку и пр., щенок успевал яростно искусать несколько лечебных резиновых загогулин, разбросать по всей комнате содержимое мусорного ведра и захрапеть на своей слюнявой подстилке, подёргивая конечностью. Когда я ложился лицом в дыру, и девочка возвращалась, шурша полотенцами, щенок снова оживлялся и приходил облизывать мне лицо, скуля от удовольствия под моей койкой, а я махал руками, как космонавт, но дотянуться не мог. Тогда я больше внимания, чем щенку, уделял неприличным тайцам массажистки, когда после массажа она показывала мне, стоя на четвереньках, как надо прогибать спину, но теперь я понимаю, что щенок был сильным терапевтическим средством, и жалко, что его в конце концов прогнали, хотя и я уже туда не хожу.
Julie Orringer, What We Save (How to Breathe Underwater)В рассказе с пафосным названием ("Что нам остаётся"?) представлен взгляд девочки-подростка (наконец!) на смертельную болезнь её матери. Перспектива ребёнка вводится очень осторожно; на второй или третьей странице я заметил, что мать не названа по имени, а упоминается только как "Helena's mother". Но потом всё как-то начинает становиться сильно ярким. Фактически, в соответствии с заданной названием темой, последовательно упоминаются разные органы матери, которых она лишается, например, из-за метастаз; девочка представляет себе, как мама уничтожается, а она, наоборот, обретает её черты, врастает в её жизнь (похоже, отправным пунктом, как для рака, так и для указанного процесса является грудь, которая упоминается многократно: мамины fake breasts и девочкины new breasts). Потом возникает женщина-художник в инвалидном кресле, с серией картин "Wheelchair Nudes", подростковое насилие (ощущение загрязнённости, зараженности тела девочки после того, как ей мальчик влазит рукой в промежность на маериканских горках) и прочие вопросы, большие до неформатности. Есть очень много вдумчивых, точных деталей, связанных с жизнью подростка, и это ценно, и остальные персонажи (которых тоже много) написаны точно и экономно. Мне нравится, что вся хронология рассказа помещается в однодневный визит в Диснейленд во Флориде, где проживает драматический двигатель - бывший и недолгосрочный бойфренд матери. С другой стороны, всё шито очень яркими белыми нитками. История отношений матери и бойфренда, на самом деле, сильное и оригинальное ядро рассказа, оно и держит всю эту разлетающуюся пестрядь своим притяжением.
Молодая писательница (30 к моменту публикации) даёт интервью по поводу написавшегося семью годами позже "новэла" и говорит подобострастным журналистам о перипетиях и переездах родных поколений. История семьи меня всегда настораживает, я отношусь к этому предвзято. А экфрасис - это такой литературный приём, который чаще всего удачно демонстрирует беспомощность автора. Но я излишне ворчлив, не всё потеряно, в книжке ещё восемь рассказов, которые Guardian называет exquisite, clear-eyed, compassionate и deeply moving, а Observer, наоборот, haunting, mysterious, flawless и brilliant. Контрасты!
Helena saw how difficult it was for her mother to keep up as they walked from ride to ride. The lines of her mouth were drawn tight, and one arm was folded against her chest as if to protect her scars. The things cancer had taken from her, it seemed, were beginning to compete in size and mass with what remained. Some time ago Helena had constructed a small collage of her mother as the invisible woman—the woman-becoming-more-and-more-invisible—one outline of her on the right side, filled with everything she had now, and another outline on the left side, with everything she’d lost: colored wool for hair, shellacked hazelnuts for breasts, millet lymph nodes, glass-bead ovaries, pumpkin-seed uterus. This was what dying meant, Helena thought—everything that had been you, leaving. Late that night, Maya had come into the studio to find Helena just finishing, gluing the last seeds to the blue paper. She wheeled over to the table to look at Helena’s work. “What’s happening there?” she asked.
Хотелось бы дополнить парой пенсионеров из Ринга Ларднера, но в другой раз. Четыре - хорошее число, хватит мальчиков и девочек на сегодня.
