О чём молчит дед, или Почему я до сих пор с ним разговариваю
Почти 30 лет назад почтальон принесла папе короткую телеграмму от бабушки. Текст я помню наизусть: «У отца рак. Срочно приезжай. Мама».Утром мы выехали. Трое суток в плацкартном вагоне. Из далёкого северного городка на родину отца. В Белгородскую область.А ещё через две недели скорбная процессия медленно двигалась в сторону сельского погоста. Накануне не проронившая ни слезинки бабушка убедилась, что покойника по всем канонам подготовили к погребению, прямо в хате организовала отпевание с участием попа и богомольных старух, снарядила родню в город за колбасой и водкой, а под вечер на моих глазах хладнокровно зарезала четырёх кур и приготовила всё необходимое для поминок. А теперь вот голосила по усопшему, сидя в изголовье гроба, пока грузовая машина медленно двигалась во главе похоронной процессии.Рядом сидел соседский мальчишка, которого все называли Василёк. Ни разу нам не родня. Просто сосед. Ему доверили держать подушку с дедовыми орденами. Василёк держал эту подушку и плакал беззвучно. Слёзы катились по его щекам и падали на алый бархат подушки.Они оплакивали деда вдвоём – бабушка и Василёк. Они его любили.Я не плакал. Я был маленьким и глупым. Я не любил деда. Я почти не знал его. Мы приезжали на родину отца каждое лето – и я всегда обходил деда стороной. Дед был молчуном. Молча слушал радио. Молча кормил кур. Молча крутил самокрутки из выращенного на огороде табака и беспрестанно курил. Много времени проводил на своей пасеке, которую я обходил стороной после того, как меня ужалила пчела.Однажды я попросил деда рассказать про войну и про подвиги. Говорю же, я был очень маленьким и очень глупым. Дед мне ничего не ответил. Совсем ничего.Мы с ним так и не поговорили. Ни разу. И он не рассказал мне, как война застала его в воинской части под Харьковом. Как он стал миномётчиком. Как среди многих тысяч попал в плен и несколько месяцев заживо гнил в тифозном бараке где‑то в Бессарабии. Как уже перед освобождением концлагеря фашисты сожгли всех наших заживо прямо в бараках, а их барак не тронули, потому что они, тифозные, и так были обречены. Как выкарабкался и, разжалованный в рядовые, дошёл до Берлина. И ещё несколько лет провёл там, в Германии, в составе советских войск.Об этом мне много лет спустя рассказал не дед, а отец и бабушка. Потому что дед в последние годы жизни про войну ничего и никому не говорил.А теперь я с ним разговариваю. Изучаю его боевой путь по сайтам, которые хранят память народа. Вместе с ним слушаю его любимые песни военных лет. Рассказываю ему, как пару лет назад с двумя пересадками ездил из Берлина в его военный городок в бывшей ГДР – там на месте казарм теперь общежитие для мигрантов.Дед по‑прежнему молчит. А я по‑прежнему говорю с ним. Задаю какие‑то вопросы. Что‑то пытаюсь ему рассказать, объяснить, растолковать. Но у меня не получается. Получается не то, не так, невпопад.Потому что я по‑прежнему такой же маленький и глупый, как и тогда, в день его похорон.Олег Шевцов