О древнерусском интеллекте
Аннотация: В статье рассматривается проблема отношения к древнерусскому книжному наследию как показателю уровня умственной жизни в средневековой Руси.
Ключевые слова: интеллект; переводная древнерусская литература; оригинальная древнерусская литература
Некогда протоиерей Георгий Флоровский свой самый знаменитый труд начал тезисом о «долгом и затяжном русском молчании», о «позднем и запоздалом пробуждении русской мысли» и чуть ниже пояснил его утверждением: «Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве», имея в виду отсутствие на Руси до конца XVII в. собственных, автохтонных логических форм философствования и богословствования. Однако при этом Флоровский нисколько не сомневался в «сложности и глубине», в «подлинном изяществе древнерусского духовного опыта», в «творческой мощи русского духа», о чём неоспоримо свидетельствуют, на его верный взгляд, памятники русского иконографического искусства (Флоровский, 1937: 1).
Собственно всё последующее повествование он и посвятил раскрытию загадки так точно почувствованного им удивительного сочетания русской интеллектуальной слабости и силы, явив таким образом настоящую приметливость, остроту и величие ума, оказавшегося способным проникнуть в закрытую от формалистского взгляда суть вещей. Чуть позже, в 1948 г., суждения Флоровского о природе «русского молчания» были блестяще конкретизированы протоиереем Василием Зеньковским.
Период «молчания» — это время «накопления духовных сил, а вовсе не дремоты духовной»; время доминирования «богословских интуиций», отражающих присущий русскому христианскому сознанию «примат» морального, социального и эстетического начал при восприятии христианства как завершённой в своей определённости и «не подлежащей анализу» доктрины; время «мистического реализма», утверждавшего нераздельную и неслиянную сопричастность исторического либо личностного бытия с Божественной реальностью и, соответственно, искавшего в первом тайну последней, понимавшего всю конкретную жизнь как процесс движения по воле Божественного Промысла к её «оцерковлению». Отсюда — постоянные усилия русских умов к решению вопросов «конкретного христианства» и к разработке церковно-государственной идеологии (Зеньковский, 1991: 35-37, 40, 41, 43-54).
К сожалению, подобная трактовка специфики русского развития оказалась чуждой для некоторых западных учёных, и тезис о молчании древнерусского интеллекта привлёк их внимание в другом смысле. Один из выдающихся представителей русской зарубежной науки XX века, православный историк Церкви, философ, публицист Г. П. Федотов в своем последнем фундаментальном труде на тему древнерусской духовной жизни «The Russian Religios Mind», размышляя о сущности «византийской религиозности», перенесённой в «славянские условия», отмечал поразительное «убожество интеллектуальной культуры в Древней Руси», поскольку в русской литературе (в отличие от западных) вплоть до XVII столетия «не было создано ни одной научной работы, ни даже догматического трактата».
Религиозно-литературное творчество в древнерусской, как и в других славянских кириллических книжных традициях, отличалось «преимущественно практическим и дидактическим характером» (Fedotov, 1946: 38, 40). В формальном отношении, особенно с точки зрения западного понимания того, что есть богословие и умственная деятельность вообще, Г. П. Федотов, конечно же, прав. Действительно, в средневековой Руси (по крайней мере, до создания преподобным Иосифом Волоцким к началу XVI в. книги «Просветитель») не было собственных доктринальных богословских трудов, логически-дискурсивно излагавших христианское вероучение во всех его аспектах.
Но по существу, данная мыслителем оценка славяно-русской интеллектуальной христианской культуры и опрометчива и не справедлива. Упущен из внимания ее своеобычный характер — не рациональная (через логику), а профетическая (через откровение) и риторическая (через настроение) обращенность, как верно пишет современный западный медиевист Герхард Подскальски, прежде всего, к «сердцу» и «воле» человека ради его «приобщения и наставления в истинах веры» и ради его побуждения к подражанию (Подскальски, 1996: 433). Отсюда вся умственная работа древнерусского интеллектуала нацелена была на мистико-символическое, духовное обнаружение, созерцание, постижение Бога и единение с Ним. О том, как мастерски, умно, изящно и точно это делалось, свидетельствуют, в частности, древнерусские нумерологические тексты (памятники символического богословия), обнаруживая вместе с тем совсем не убогий интеллект древнерусских книжников, например, созданное Епифанием Премудрым «Житие Сергия Радонежского» или анонимное «Сказание о Мамаевом побоище». Тезис о неразвитости умственной жизни в средневековой Руси весьма обстоятельно развивает современный бельгийский католический монах и профессор Фрэнсис Томсон в ряде своих статей и в итоговой монографии.
Довольно детально обозрев корпус древнерусских переводных текстов, он констатировал их преимущественное, в силу отсутствия на Руси достаточно сведущих знатоков греческого языка, южнославянское происхождение и на этом основании пришёл к твёрдому убеждению, что интеллектуальные античная и византийская литературные традиции, а именно классическая философия, догматикофилософская составляющая христианской религии, математика и естественные науки не были усвоены на Руси вплоть до Петровской эпохи. В этом и состояло русское интеллектуальное молчание — следствие культурной самодостаточности и отсутствия стимулов. Пробуждение же интеллекта в русском обществе вызвано было исключительно западным влиянием, а начало его работы в результате привело к разрыву с прошлым, ограниченным рамками одной лишь веры (Thomson, 1999). Что касается переводной литературы, то факт её полного или почти полного заимствования ещё надо проверять.
А вот относительно интеллекта выводы Томсона весьма сомнительны, если не сказать претенциозны! Очевидно, что, во-первых, в это понятие он вкладывает свой, основанный на фактах западного исторического опыта, смысл, и лишь в таком случае можно признать его правоту: ведь и в самом деле до 1685 г. у нас отсутствовала традиция систематического и многостороннего образования, и в университетах деятели нашей культуры, хозяйствования, политики не учились. Но отсюда вовсе не следует, что ум наш немотствовал. Во-вторых, Томсон совершенно оставляет без внимания сферу русского оригинального творчества — иконопись, архитектуру, фортификационное искусство и, главное в данном случае, литературу: например, учительные сочинения, публицистику, беллетристику, историографические своды.
Вот уж этот материал никак не позволяет признать «молчание» русского интеллекта! Умение русского человека творить музыкальное единство, исполненное чистого знания божественной красоты, распространялось не только в сфере «умозрения красками», но и во всех областях художества! И при этом интеллект отнюдь не был молчалив. Здесь нет возможности говорить об этом подробно. Но о его напряжённой и умело направленной работе весьма красноречиво свидетельствуют многие, созданные русскими писателями, литературные памятники (Кириллин, 2000; Кириллин, 2007).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ Fedotov, G. P. (1946) The Russian Religios Mind. Vol. 1: Kievan Christianity. The 10th to the 13th Centuries. Cambridge. 394 p. Thomson, Francis J. (1999) The reception of Byzantine Culture in Mediaeval Russia. Aldershot, UK — Brookfield, USA: Ashgate. XXII, 364 p. Зеньковский, В. В. (1991) История русской философии. Т. I. Ч. 1. Л.: «ЭГО». 222 с. (впервые труд опубликован в Париже издательством YMCA PRESS в 1948 г.). Кириллин, В. М. (2000) Символика чисел в литературе Древней Руси (XI-XVI века). СПб.: «Алетейя», 2000. 312 с. Кириллин, В. М. (2007) Таинственная поэтика “Сказания о Мамаевом побоище”». ИМЛИ РАН. М.: Языки славянской культуры. 100 с. Подскальски, Г. (1996) Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988-1237 гг.) / Перев. А. В. Назаренко, под ред. К. К. Акентьева. СПб.: Византинороссика. 573 с. Флоровский, Г., прот. (1937) Пути русского богословия. Париж. VI, 574 с.
В. М. Кириллин Московский гуманитарный университет