В понедельник пришло печальное известие: не дожив день до праздника, умер глава Даугавпилсского общества борцов антигитлеровской коалиции (ДОБАК) Иван Николаевич Терехов. Когда человеку девяносто шесть лет, его уход становится закономерным, но все же…
Я хорошо знал Терехова — человека настолько необычной, героической судьбы, что многие сейчас сочли бы ее вымыслом.
Из беспризорников в моряки
Еще недавно он, не по возрасту бодрый и веселый, поражал окружающих своим жизнелюбием. Биография борца, родившегося 8 декабря 1920 года, — огромная эпоха, целый век.
Лучше предоставить слово самому Ивану Николаевичу:
— Родился в Белоруссии, — рассказывал мне Терехов. — В селе Березки Хотинского района Могилевской области. Мои родители были обычными крестьянами среднего достатка. Мать неграмотная, отец, участник Первой мировой, — полуграмотный. Родители, мечтая о жизни в достатке, решили отправиться на заработки на Украину, в Донбасс.
Мы переехали в город Сталино — это теперешний Донецк. Жили при шахте «3–19» в Буденновском районе, ютились по лачугам. В итоге отец отправил мать обратно в деревню, а сам уехал. Я остался один. Началась для меня жизнь беспризорника. Было мне тогда всего тринадцать годков от роду. А время тогда стояло страшное — начался массовый голод, унесший миллионы жизней. Чтобы выжить, мне пришлось и воровать, и попрошайничать. Выйдешь в поле — под стогами обязательно лежат по нескольку мертвецов. Вокруг царили горе и отчаяние.
Мне довелось выжить. За голодное время исходил все станицы от Донбасса до Азова. Как–то раз в Донецке меня заприметил заведующий одного местного магазинчика. «Мальчик, торговать сможешь?» — поинтересовался он. «Не знаю…» — «Сколько у тебя классов образования? Пять? Пойдешь ко мне лоточником работать?» Вот мне и довелось блуждать с лотком по улицам Сталино. Предлагая свой товар скучающим пассажирам на железнодорожном вокзале, бойко возглашал: «Есть папиросы, спички, колбаса, пара яичек! Папиросы — полтинник пачка!» Полученные деньги к концу дня сдавал в магазин, там же запасался новой партией товара. Ютился у добрых людей, работающих на шахтах…
…Терехов сделал долгую паузу, погрузившись в воспоминания. Мысленно поразился: сколько лет прошло, сколько эпох минуло — а вот он здесь, Иван Николаевич, сидит, рассказывает:
— Пробегать с лотком мне довелось недолго — поступил в школу. Сначала занимаясь самостоятельно, сдал экзамены за семь классов — сидел вечерами, штудировал. Благо экзаменационная комиссия не сильно цеплялась к таким, как я. Потом поступил в торгово–товароведческий техникум, где отучился три года, получил среднее образование. Поднялся в должности до заведующего магазином. Так и проработал до двадцати лет в Буденновском райпотребсоюзе.
…А потом была война. Когда его призвали, то направили на флот. Каким запомнился Терехову приход этого громового лихолетья? Иван Николаевич даже о самых страшных вещах говорил вполне будничным тоном:
— Подучили нас несколько недель и направили на остров Бьерке, километрах в шестидесяти от границы. Накануне только окончилась война с финнами. На Бьерке пробыл почти полгода — там меня и застало начало войны. Нас погрузили на катера, на баржи и высадили на остров Пуккио в Выборгском районе. Вскоре состоялось мое боевое крещение. 28 июня финны начали штурмовать остров.
Помню, идем с приятелем, Иваном Каблучко, в штаб — а тут финны артналет устроили. Бьют, видимо, из «стотридцаток». Ору: «Ванька, твою мать, скорей прячься в воронку — второй раз в одно и то же место снаряд не попадает!» Добрались до штаба, комиссар спрашивает: «Страшно?» Я: «Конечно, жить–то хочется!»
…На островах мы продержались до августа. К тому времени пришли сведения, что финны отрезали нас от своих аж на сто километров. Готовились к прорыву с боем на Большую землю. Батарею подорвали, заранее собрали все, что могли вывезти. Ситуация была очень опасной: в лесу укрылись финские «кукушки», очень метко бившие по нашим. До сих пор вспоминаю сослуживца Аркадия Леонтьевича Ермошина, двадцати одного года от роду. В одном из боев нас окружили. Трое нас было — я, Ермошин, и еще один наш боец. Деваться вроде некуда. Над головой летает самолет, корректирует огонь вражеских батарей, гад. Нам кричат по–русски: «Сдавайтесь!» Аркадий достал пистолет, оставил себе пару гранат — одну из них противотанковую, — и как старший пулеметного расчета приказал нам уходить: «Отходите, ребята, я прикрою». Только отошли метров на пятьдесят — за спиною раздался грохот, и земля упруго качнулась под ногами. Ошибиться было невозможно: так могла рвануть только противотанковая.
Военная одиссея
Потом была эвакуация в Кронштадт, пока добирались на барже до него, всю дорогу обстреливали финны. И вот Терехов в Ленинграде. Страшен был первый, самый яростный натиск гитлеровцев на северную столицу:
— Отчетливо помню первый массированный авианалет на город — в нем принимали участие свыше 1250 самолетов. Это был непредставимый, леденящий ужас. В моем подразделении насчитывалось более тысячи народу — выжило всего человек шестьдесят. Ситуация считалось почти безнадежной. Так что крупные корабли Балтфлота начали уже минировать, чтобы не достались врагу. Помню, как поднял нам настроение приказ командования: «Матросам — воевать в морской форме!» До этого–то нас облачали в обычную армейскую.
…Иван Николаевич отхлебывал еще чаю, бережно ставил стакан на стол.
— 1942–й и 1943–й выдались очень трудными и голодными, — тихо повествовал Терехов. — На горожан было страшно смотреть: те, кто еще был жив, напоминали скелеты, обтянутые кожей. Хотя сам находился на передовой, в артиллерийской разведке, и нас кормили чуть получше, чем горожан. В одном из боев снова ранили. Мы тянули связь, и меня подстрелил немецкий снайпер. Однако снова отделался достаточно легко.
В нашу обязанность входило установление местонахождения батарей противника. Для этого периодически отправлялись во вражеский тыл, измеряли звуки выстрелов их орудий по специальным приборам. Туда устремляла огонь наша артиллерия, после того как точные координаты необходимого квадрата окончательно рассчитывались и отправлялись в штаб. Было голодно. Но жить, в общем, можно — если приходилось заботиться только о себе.
Как–то меня направили охранять одного капитан–лейтенанта с «Кирова», которого направили на Мойку — получать деньги для экипажа. Нам тоже на передовую привозили письма и зарплату. Но деньги мы обычно не брали — отдавали на нужды фронта. Так вот, офицер получил деньги, вернулись на корабль. Там он положил деньги на стол, сел и сразу умер. Матросы говорят: «Сам виноват, отдавал почти весь свой паек семье — она у него здесь в Ленинграде живет…»
Выдержав паузу, Терехов продолжал:
— Блокаду сняли 27 января 1944 года. Операция «Январский гром» была начата 14 января, а уже 19–го Петергоф был освобожден, и немцев погнали на Стрельну и Красное Село. После того как мы добились успеха на этом участке, нас вернули из–под Гатчины и бросили под Петергоф — хотя немцы и отошли от него, но не полностью. Когда штаб фронта объявил, что вражеское кольцо прорвано, воцарилось всеобщее ликование… Вскоре после этого нас бросили на финнов, продолжавших стоять на подступах к городу.
Сначала наши подвергли их массированной бомбежке — свыше тысячи самолетов участвовало! — а потом мы уничтожили тех, кто уцелел. Хотя мало их выжило: когда мы форсировали реку Сестру, то вместо вражеских подразделений увидели одного–единственного, сошедшего с ума под бомбежкой финна.
Позже мы пошли освобождать Прибалтику. Сначала наша Первая гвардейская краснознаменная морская бригада выдвинулась на Таллин. Когда отвоевали город, у нас, помню, была в Кадриорге встреча с нашими артистами и певцами, дававшими концерт для бойцов. А позже пособники немцев предательски убили пятерых наших моряков в Кадриорге и повесили их…
Затем мы вступили в Латвию. Конец войны встретил в Лиепае, или, как мы называли ее тогда, в Либаве. Перед тем как взять город, мы не выпустили по нему ни одного снаряда. На сей счет был строгий приказ командования. То же самое было немногим ранее и в Риге — помню, перед самым нашим приходом из гаваней уходили под санитарными флагами последние корабли, на борту которых были и те, кто эвакуировался вместе с гитлеровцами. Мы по ним не стреляли. Среди этих беглецов была и семья будущего президента Латвии Вайры Вике–Фрейберги.
Последняя победа над смертью
На момент окончания войны Терехов был старшиной, в этом звании и демобилизовался. К тому времени приехала его невеста, Клавдия, и они провели церемонию бракосочетания в Доме флота. Прожили шестьдесят три года вместе, родили троих детей…
Терехов работал в горкоме в Лиепае, потом перебрался в Даугавпилс, где трудился заместителем начальника гормилиции. Выйдя на пенсию, преподавал потом советское право и историю в профтехучилище при городском заводе химволокна.
— Поделитесь секретом долголетия, Иван Николаевич! — не удержался от просьбы.
В ответ, тот еле заметно пожал плечами: что, мол, тут скажешь?
Его жизненная сила меня поражала. Как–то года три назад он вдруг стал угасать — так стремительно, что все опасались худшего в ближайшие дни. Однако в тот раз Терехов сумел внутренне собраться и снова отогнал Костлявую: вскоре мы вновь увидели его в добром здравии и отличном настроении.
— Даже не знаю, — говорил он мне с легкой растерянностью. — Видимо, генетика неплохая, спасибо родителям. Ну, еще, возможно, сказалось то, что сумел вовремя бросить курение. В военные годы курил страшно: «Клопы дохли в землянках», когда начинали дымить. С тех пор миновало уже свыше шестидесяти лет — ни одной сигареты не выкурил…
Был он жизнелюбец, любил пропустить по рюмочке. Оставался убежденным атеистом, сохранял скептический и насмешливый склад ума. В последние годы не раз порывался оставить председательство в ДОБАКе, но его всякий раз уговаривали этого не делать: «Без вас, Иван Николаевич, все развалится, зачахнет организация…» Он досадливо пожимал плечами и продолжал исполнять свои обязанности.
В последние месяцы слег: подхватил пневмонию и угодил в больницу, вернуться из которой ему уже было не суждено…
Для меня смерть Терехова, человека, который многие годы возглавлял, стоя в открытой машине, праздничные шествия 9 мая в Даугавпилсе, символизирует окончательный уход того, военного поколения. Воздадим им должное и скажем последнее «прости» — оно славно сражалось и хорошо потрудилось.
Владимир ВЕРЕТЕННИКОВ.
